Кардинал Поль стучит в дверь королевы

Если весна 1554 года выдалась трудной для Мэри, то не легче она была и для императора, и для папы. Но если Мэри могла хотя бы действовать открыто и активно, защищая себя и свой трон, у императора и папы образовалась проблема практически не имеющая хорошего решения: кардинал Поль. Папа выдвинул его в момент вспыхнувшего желания вести свою собственную, независимую от императора политику.

Теперь, когда пыль улеглась, папе Юлиусу очень хотелось бы задвинуть своего легата обратно, но это казалось уже невозможным. Дело было в конфликтном складе характера почтенного кардинала, который обеспечил Реджинальду Полю такую репутацию, что даже Мэри, нуждающаяся в союзниках, открещивалась от него обеими руками.

Не то, чтобы Поль был глуп, нет, совсем напротив. Когда весной 1554 года он зачем-то отправился в Париж (очевидно, просто устав от сидения во Фландрии), то даже не заикнулся там в пользу брака Мэри и Филиппа. Ренар, увидев в этом шанс, намекнул императору, что выдвижение Поля в английские легаты могло было быть делом рук французской фракции Ватикана. Но нет, император знал Реджинальда Поля достаточно хорошо, чтобы понимать его правильно. И папа, уже поняв свою ошибку, пытался теперь убедить кардинала в том, что тому просто опасно ехать в Англию. Но всё было бесполезно. Фанатик Поль с безмятежной улыбкой отвечал, что неисповедимы пути Господни, которые привели именного его на стезю спасения души англичан, и сходить он с этой стези не в праве.

В принципе, папа мог отозвать легата просто своей властью, но... Во-первых, Поль объяснил свои письма королеве достаточно искуссно, чтобы внешние приличия были соблюдены. Во-вторых, отозвать легата, духовного посланника, по требованию мирского властителя, императора, было бы для папской власти более, чем унизительно, а новых доказательств слабости этой власти предъявлять внешнему миру было нельзя. И Поль остался на роли избранного для примирения Англии и Рима.

Задача перед ним стояла из разряда практически невозможных. Экклезиастический закон, по которому жила церковь, не допускал ни малейшего покушения на церковную собственность и церковные права. Но в Англии, по факту, почти вся церковная недвижимость была давным-давно у католической церкви экспроприирована и поделена. Шанса же на то, что парламент даст добро на воссоединение Рима и Англии, если это приведет к экспроприации экспроприированного, не было. Тупик?

Реджинальд Поль воспользовался тупиковой ситуацией для того, что получить больше диспенсационной власти, чем ему было дано изначально, и 28 июня ему действительно привезли из Рима бумаги, дающие ему, как он понял, практически неограниченные права решать на месте, что делать с собственнотью и недвижимостью в каждом отдельно возникающем случае. Кардинал, конечно, не примянул известить от этом епископа Аррасского, которого, мягко говоря, недолюбливал – можно сказать, похвастался. Епископ распорядился, чтобы ему были представлены копии полученных документов, потому что Поль, несмотря на титулы кардинала и легата, был человеком, вообще-то, светским. Аристократом королевских кровей, рассорившимся с королем Генри и пригретым по этой причине в Риме. В хитросплетениях папской бюрократии он не то, что не был бы способным разобраться, а просто, в своем высокомерии, не считал нужным. Для человека его менталитета, папская власть была всего лишь божественным инструментом спасения душ грешных людей, не более того. Какая движимость-недвижимость может стать препятствием для этой миссии?

Епископ действительно моментально обнаружил лисий хвост в документе, дающем кардиналу, на первый взгляд, действительно настолько широкие права, насколько это можно выразить словами: папа оставил за собой право санкционирования любых договоров, сделанных его легатом, после (!) того, как они были заключены. Что, по сути, делало любые договоренности, заключенные Полем, абсолютно пустыми для тех, кто с ним договорится.

Епископ немедленно сообщил о своем открытии императору, тот – Ренару, Ренар – Филиппу, а Филипп – совету, который собрался в Виндзоре. Филипп знал, что именно ему придется вести договоры между англичанами и папской курией, поэтому ему совершенно не хотелось, чтобы обещания не трогать церковное имущество, уже перешедшее в частные руки, оказались бы пустыми после того, как Англия признает духовную власть Рима. То есть, это были схемы императора, разумеется, Филипп только следовал указаниям отца.

Совет согласился с мнением императора, что разрешение на въезд легата Поля в страну при таких условиях был был политически убийственным и для самой идеи восоединения с Римом, и для авторитета Филиппа. Лорды советники были в курсе того, чем дышит Реджинальд Поль, и с кем он переписывается в Англии, так что всё решили отложить до следующего парламента, а кардинал Поль снова был вынужден продолжить монастырскую жизнь во Фландрии, вдалеке от политики. Он протестовал, конечно. То ли в самом деле не понимал, что папа – такой же политик, как и любой из земных властителей, то ли не желал этого понимать.

Очень интересно его письмо Филиппу:

«Вот уже целый год я стучу в двери этого королевства, и никто мне не ответил, никто не спросил, Кто там? Не тот ли, кто провел 20 лет в изгнании потому, что защищал права супруги на трон? И вот я здесь, от имени Короля Королей, пастыря человеческого. Пётр, сам святой Пётр стучит в твою дверь. Эта дверь открыта для всех, кроме него. Почему она закрыта для Петра? Почему нация не спешит открыть ее? Как она может оставлять того, кто бежал от Ирода, стучащим?

И странно, это же дом Мэри! Неужели это Мэри не спешит открывать? Правда, истинная правда, что когда служанка Мэри услышала стук в дверь, она не распахнула ее радостно; она побежала к Мэри и сказала ей. Но Мэри пришла не одна, она пришла с теми, кто был с ней в ее доме; и хотя она колебалась в начале, она открыла дверь, в которую продолжал стучать Пётр; она приняла его, она не думала об опасности, хотя Ирод был еще жив и был королем.

Радость сейчас сдерживает Мэри или страх? Она радуется, я знаю, но она и боится. Чего она может бояться сейчас, когда Ирод мертв? Милостью Бога она боится напрасно, потому что Бог хочет, чтобы ты, сир, любимейшее дитя Петра, разделил с ней ее работу. Научи ее отгонять страхи. Это не только я стою здесь, и не только Пётр. Христос, сам Христос ожидает со мной, пока ты откроешь и впустишь его. Ты, король Англии, являешься защитником Христовой веры; хотя послы всех принцев есть при твоем дворе, там нет посла Христа, ты отверг его.

Иди этой дорогой, строй фундамент мирской политики, но я говорю тебе словами Христа, что падут дожди, и разольются реки, и ветры будут завывать, и бить о стены этого дома, и он падет, и великим будет его падение»

Странно читать это письмо после тех холодно-логичных писем, которые писала Мэри правительству Нортумберленда, или Элизабет Мэри. Словно из другого измерения. Неплохой образчик наставительной публицистики шестнадцатого века))) Можно легко понять, как действовали тексты такого рода на умы слушателей, не искушенных в риторике и не избалованных художественной литературой. Такой текст стучит прямо в сердце, порождает мыслеобразы. Теперь понятнее, почему любая конфессия считала посещение воскресных проповедей обязательным делом для прихожан.

Но и Филипп, и Мэри были людьми учеными и красивых текстов прочли в своей жизни немало. Реджинальд Поль старался напрасно: двери останутся закрытыми для него, пока не прозвучит волшебное слово папы о том, что он не имеет претензий на экспроприированные церковные земли.

@темы: Mary I

---

Мэри и Филипп

История брака Мэри Тюдор и Филиппа Испанского освещалась до последнего времени в исторических исследованиях довольно слабо. На это есть несколько причин.

Во-первых, в Англии Филипп присутствовал только 15 месяцев, и практически не вмешивался в дела королевства.

Во-вторых, сама репутация Мэри была настолько плохой среди историков, что о ее царствовании писали скупо и только негативно. В-третьих, 45-летнее правление Елизаветы, чьим злейшим врагов была сделана Испания, наложило свой отпечаток на отношение и к Мэри, и к Филиппу.

И, наконец, поскольку брак остался бездетным, никто не видел особого смысла спекулировать, что, если бы ребенок у этой пары получился, он носил бы короны и Англии, и Испании, и Фландрии, и это могло бы здорово изменить весь ход европейской истории.



Проект англо-испанского брака полностью принадлежал императору Священной Римской Империи Чарльзу (Карлу) V, у которого были три глобальные проблемы: турки, распространение лютеранской схизмы в Германии, и Франция.

В 1550-х Чарльз был уже немолод (он родился 24.02.1500), отнюдь не здоров. Знаменитая «габсбургская челюсть» сильно затрудняла ему процесс еды, настолько, что он предпочитал есть приватно. И, все-таки, пищеварительную систему он себе загубил. Мучала его в зрелом возрасте и подагра – этот вечный бич военных. Он хотел, чтобы его сын унаследовал его титул, но это оказалось невозможным, и привело только к проблемам с братом Фердинандом, который и стал императором после смерти Чарльза.

Нет худа без добра: Филиппу не пришлось бы разбираться ни с Турцией, ни с Германией, но вот Франция... Франция оставалась проблемой. Единственным выходом было попытаться создать некий монолит из Испании, Англии и Фландрии, что и стало возможным в 1553 году, когда Мэри стала королевой Англии. Филипп к тому моменту был как раз вдовцом. Надеялся ли Чарльз на наследников от этого брака? Почему бы и нет. Филиппа, жена Эдварда Третьего, родила последнего сына, когда ей было 41 год, Алиенора Аквитанская – вообще в 45 лет. Алиенора была старше мужа на 11 лет – как и Мэри была старше Филиппа. Правда, королевы Ренессанса были уже не те. И жили меньше, и здоровье у них было хуже, и плодовитостью они не отличались, но человек всегда надеется на лучшее.

Отец и сын

Мэри еще во времена правления своего брата говорила, что император – ее единственная настоящая семья. Разумеется, ведь она и жива-то была только благодаря этому родству. Поэтому, став королевой, она охотно вышла бы замуж за человека, чья репутация и сила воли защищали ее долгие годы. Но Чарльз был слишком болен, ожидая смерти в любой момент. Он уже в 1552 году чуть не умер, какая там женитьба. Именно поэтому и была поднята кандидатура Филиппа. Так что утверждения о том, что император преследовал английским браком сына свои цели, совершенно справедливо, но вот только и Мэри не была в этой истории безмозглой жертвой. Как не был жертвой и Филипп.

Но и здесь были свои подводные камни. Мысль о браке с Мэри была Филиппом полностью одобрена, хотя именно в тот момент он женихался с португальской принцессой. Отец опасался, что сын предпочтет португалку, но Филипп предпочел английскую корону. Мэри была (и осталась) для него ”cara y muy amada tia”, дорогой и любимой тётушкой – ведь она была двоюродной сестрой его отцу. Чего Филипп долго не знал, так это о том, какую реакцию вызвало среди англичан известие о том, что их королева выходит замуж за испанца. Чарльзу пришлось ознакомить сына с условиями брачного договора, и это чуть не расстроило всю схему. Мало того, что Филипп оказался по договору королем только по титулу, но договор еще и запрещал Англии вмешиваться в войну Испании и Франции! Так в чем же был вообще смысл этого брака? А в том, как заметил его отец, что ничто не стоит на месте, и обстоятельства постоянно меняются. Иди той дорогой, которая тебе открывается, и жди поворота.

Винчестерский собор

В день бракосочетания было торжественно объявлено о том, что император сделал своего сына королем Неаполя и Сицилии – теперь он был равен своей невесте по титулу. Во время церемонии Филипп стоял слева от Мэри, хотя обычно король стоит справа. Но здесь была такая ситуация, что королем была королева. Потом Филиппу дали меч, как символ его новой власти, и пару провозгласили королем и королевой Англии, Ирландии и Франции. В принципе, все были довольны. Один из сопровожающих Филиппа донов (думаю, не Альба) даже записал, что «если Господь дарует им сына, наше счастье будет полным». О том, как прошли первые дни замужней жизни Мэри, ничего не известно. Пара была людьми сдержанными и взрослыми, разве что королева имела по-настоящему цветущий вид.

Проблемы Филиппа начались очень быстро, но не в его семейной жизни. Просто на него, короля Испании и Англии, свалились разом и английские дела, и испанские. Его идальго из свиты довольно быстро оказались в буквальном смысле слова на ножах с англичанами, а всех своих умудренных опытом военных ему пришлось, по приказу императора, отослать во Фландрию, где они были нужны. В Англии у Филиппа не было никаких источников дохода, поэтому своему немалому штату слуг обеих национальностей ему приходилось платить из своего кармана. Не катастрофа, но досадно, Филипп был довольно бережливым человеком.

Конечно, самолюбие его страдало не меньше, чем кошелек. Ведь даже каждая из жен короля Генри немедленно обеспечивалась землями и поместьями, чтобы не просить у мужа денег на булавки. А тут сын самого императора был явно предумышленно оставлен даже без такого жеста уважения. Что бы ни думал по этому поводу сам Филипп, он никогда никак не комментировал условий унизительного для него договора. Напротив, он довольно энергично занимался делами обоих королевств. Мечта Мэри исполнилась – теперь в совете сидел вместо нее ее муж. Правда, общий язык с лордами ему было найти даже тяжелее, чем самой королеве: Филипп не говорил ни по-французски, ни по-английски, и общался с окружающими только на латыни. Все документы, которые лорды с должным пиететом предлагали его вниманию, должным образом подписывались.

Очень скоро, тем не менее, Филиппу пришлось заняться делами с войной во Фландрии и схизмой в Германии. Теперь император уже не видел причин придерживать кардинала Поля во Фландрии. Более того, ситуация в Германии требовала усиления католической партии в Европе возвращением Англии под руку папы и Рима. Вот этим Филипп и занялся, ведь он, по иронии судьбы, оказался королем страны, находящейся под официальной папской интердикцией, да еще и женатым на главе церкви Англии. Что интересно, Мэри, вовсе не намеренная передавать бразды правления мужу, в этом вопросе устранилась от всех переговоров полностью. Умное решение: во-первых, от нее никто не ожидал в вопросах веры адекватных и беспристрастных мнений, во-вторых, Филипп, как сын императора, был в гораздо более выгодном положении обсуждать условия и вообще понять всю ситуацию с английской интердикцией.

Филипп быстро понял, что дело не только и не столько в вере, как в тех владениях, которые были отторгнуты у церкви во время роспуска монастырей. Отмена решений Генри по этому вопросу автоматически приводила к тому, что у церкви появлялось право потребовать их себе, а эта ситуация была одинакова неприемлема для обеих палат парламента. Филипп, используя влияние отца в Риме, предложил папе Юлиусу сделку: тот не будет требовать возвращения церковных земель, а взамен королева и король Англии вернут страну в сферу влияния папы. Договор был, разумеется, чисто приватным, никаких бумаг, никакой волокиты. И вот в ноябре Полю было позволено въехать в Англию, а уже в декабре парламент отправил папе в Рим петицию о восстановлении папской власти в Англии.

К середине января 1555 года законы Генри о супремационной власти короля Англии были отменены. Заметим: по петиции парламента, и без малейшего вмешательства в процесс Мэри.

В принципе, после этого Филиппу в Англии было заниматься нечем. Королева в ноябре была признана беременной, дело с интердикцией было решено, общая ситуация в королевстве была спокойной и удовлетворенной, и он хотел бы отправиться во Фландрию, но его попросили остаться до родов Мэри. Филипп использовал образовавшееся свободное время для укрепления отношений между своими англичанами и своими испанцами. Турниры организовывались с разным составом команд – иногда отдельно испанцы и англичане, иногда сборные из тех и других. Успех был полным, гораздо лучшим, чем могли принести подарки и денежные пенсии. Но было одно непонятное обстоятельство: Мэри никогда не появлялась на этих турнирах. В принципе, достаточно странно, потому что ее мать в свое время охотно играла роль Прекрасной Королевы. То ли чувствовала себя Мэри плохо, то ли считала, что в подобной роли будет выглядеть глупо.

Паре приходилось, конечно, нелегко. Филиппу было легко получить признание своих турнирных, военных способностей, и в Испании этого было уже достаточно для того, чтобы стать популярным. В Англии, как он убедился, этого было мало. От короля ожидали чего-то гораздо большего, даже от короля только формального, а как можно составить мнение о холодноватом, отстраненном мужчине, который еще и говорить может со своим окружением только на латыни? Светскими талантами Филипп тоже не обладал. В самом деле, как можно рассыпать остроумные замечания и говорить дамам комлименты на тяжеловесной, официальной латыни? Танцевал он очень даже посредственно, искусство ценил, но сам немного в нем понимал.

Мэри, с другой стороны, должна была балансировать между ролью жены, которая была для нее чрезвычайно важна, королевы и психолога, вынужденного сглаживать неприятные моменты пребывания Филиппа в Англии. А тут еще беременность. Само по себе, событие потрясающе счастливое, но физически ей было плохо. Наконец, 28 апреля она смогла удалиться в родильные покои и немного отдохнуть. А Филипп отнюдь не попытался этот момент использовать для того, чтобы перехватить бразды правления – его внимание и время полностью занимали события на континенте.

Никто не знает, что произошло в родильных покоях. Принятая широко версия о ложной беременности не подтверждается решительно ничем. Как бы мы ни усмехались по поводу медиков того времени, есть свидетельства дам двора Мэри, и совета, который видел, как увеличивается в объеме ее живот, а все они были людьми женатыми и к иллюзиям не склонными. Были приготовлены прокламации о рождении ребенка, гонцы ожидали сигнала. Известно даже, что у Мэри активно функционировали молочные железы, и нет, никаких менструальных периодов у нее во время этого периода не было.

Сплетни того периода говорят о попытке отравления, о ведьмовстве, о болезни, даже о попытке какой-то подмены со стороны Филиппа. Но на самом деле никто ничего не знает. Известно только, что королева появилась на людях только в конце июля (!), в полумертвом состоянии физически и в глубочайшей депрессии. Еще более странно то, что королевкая чета уехала на природу 3 августа, а уже 5 августа Филипп отбыл в Нидерланды.

заготовленное извещение о рождении наследника

Произошла какая-то трагедия, относительно которой одни историки столетиями рассказывали только анекдоты, а другие покачивали головами: ну чего ожидать от бедной пожилой истерички? Только вот истеричкой Мэри не была, рожали в ее возрасте и другие, да и весь ход событий выглядит более, чем странно. Особенно то, что Филипп так спешно покинул Англию, бросив полуживую королеву и свое королевство на съедение лордам. Потому что его присутствия в совете действительно, как и надеялась Мэри, было достаточно для того, чтобы грызня в нем прекратилась, и правительство занималось работой, а не интригами.

Поспешному отъезду Филиппа может найтись и безобидное объяснение: возможно, его отец снова серьезно заболел, потому что он передал сыну корону уже в сентябре 1555 года. Короновался Филипп в Брюсселе в январе 1556 года, и теперь у него были руки полны дел, да и осенью уже были.

Но скорее всего, как ни печально, Филипп уехал из Англии так поспешно, чтобы просто-напросто пошантажировать свою жену, пока она слаба. Филипп хотел короноваться королем Англии, и при политических браках такое поведение вполне логично, хотя и много говорит о человеческих качествах прессующей стороны.

Но Мэри и в полумертвом состоянии была Мэри Тюдор, и на провокацию не поддалась. Можно ли было обойти условия брачного договора Филиппа и Мэри, и короновать Филиппа? Разумеется. Для этого было достаточно изменить волей парламента условия этого договора, и это было возможно, потому что Филипп за прошедшее время зарекомендовал себя неплохо. Почему же Мэри была против?



Объяснение может быть только одно: Мэри отнюдь не хотела, чтобы после ее смерти Филипп получил право требовать трон себе, что означало бы действительно присоединение Англии к Испании, и именно ту ситуацию, которую рисовали в страшилках кентские повстанцы и авторы памфлетов. Опять же, из современных сплетен: говорили, что совет разделен на людей королевы и людей короля, что по совету герцога Альбы Филипп пытается продвинуть на ключевые посты своих людей, что королева нейтрализует продвижением своих людей. В общем, в счастливом семействе шла явная битва за главенство, а император, по-видимому, уже не мог разрулить ситуацию.

Примирение, которое предложил Мэри Филипп, имело условие: мирное соглашение между Англией и Францией закончилось в 1556 году, и теперь у Англии было полное право объявить Франции войну. Мэри согласилась.

В марте 1557 года они появились в Лондоне снова объединенными, Мэри снова выглядела прекрасно, и совет был вынужден уступить. Англия войны не хотела не потому, что англичане прониклись любовью к французам, а потому, что война плохо влияла на торговлю и требовала затрат. Но из Англии даже отправились 7500 добровольцев сражаться на стороне короля Пикардии, и даже помогли занять ему Сент Квентин. Но затем пал Кале, и вполне понятно, что за этим последовало. Мэри говорила тогда, что когда после ее смерти у нее извлекут сердце, люди прочтут на нем слово «Кале».

А вот за этим последовали события очень тревожные: в январе 1558 года Мэри заявила, что она беременна. Все решили, что она просто пытается отвлечь внимание подданных от неудач в войне, кроме Филиппа. Он-то понял, что жена серьезно больна, и сделал свои выводы, начав неофициальные переговоры с Элизабет.

Собственно, он уже предпринимал некоторые попытки что-то решить относительно принцессы. Он пытался пристроить ее за герцога Савойского, когда еще лелеял планы на свою коронацию. Но здесь сестры дружно сплотились против такой перспективы, и из брака ничего не вышло. Летом же 1558 года Филипп пустил в ход весь свой собственный шарм, отрядив представлять свои интересы графа Фериа. Непонятно, думал ли он, что ему удастся жениться на Элизабет, как утверждают некоторые викторианские историки, или просто пытался с ней подружиться на будущее, но контакты у них были.

С точки зрения католической церкви, трон Англии после Мэри должна была занять или Мария Стюарт, или графиня Леннокс (потому что Элизабет была бастардом), что не устраивало ни Филиппа, ни Элизабет. Опять же, совершенно неизвестно, как далеко намеревалась, и намеревались ли Мэри зайти в своем нежелании видеть Элизабет на троне, но Филипп предпочитал думать, что именно он охранял принцессу и ее интересы в последние месяцы жизни Мэри. Если и так, Элизабет никогда не выказала ему за это никакой благодарности.



Таким образом, вопреки популярному мнению, Англию под руку Рима вернул Филипп, а не Мэри. Вопреки утверждениям, история с беременностью Мэри вовсе не так проста и ясна. В третьих, Филипп не имел никакого отношения к репрессиям против протестантов, хотя часть его духовенства их приветствовала. Но это уже другая история.

@темы: Mary I

---

Мэри Тюдор выходит замуж

Когда французский король Генрих II прочувствованно писал, что «несчастная королева еще узнает правду, она придет в себя, чтобы понять, что тот, ради кого она залила кровью свое королевство, не принесет ничего, кроме несчастья ей и ее людям – но будет поздно», он недооценивал «несчастную королеву». Даже если оставить в стороне сомнительный пассаж о залитой кровью ради Филиппа Англии.

Как вполне отчетливо видно из описанных уже событий восстания Вайатта, вопрос о Филиппе был только прикрытием попытки переворота. Но ведь Генрих Французский не мог не знать, что Мэри систематически получает сведения с каждого корабля, вернувшегося из Испании – и о нежелании принца ехать в Англию, и о морских сражениях, и о французских корсарах. И все-таки, этот естественный сбор информации послы и властелины, а за ними и историки, предпочли проинтерпретировать, как глупое ожидание несчастной женщиной хоть какой-то весточки от жениха.

Мэри в 1554 г.

Несомненно, что полное молчание Филиппа было поведением из ряда вон выходящим. Простые правила дипломатического приличия требовали хотя бы вежливой отписки будущей жене. Так что сомнений в том, что любящего и восторженного супруга она в его лице не получит, у Мэри не было. Но вот его медлительность ее раздражала несказанно. Ей катастрофически не хватало помощника! В отличие от нее, Филиппа учили быть королем с детства. В отличие от нее, он был мужчиной, который, как она надеялась, сможет одним своим присутствием рядом поуменьшить наглость ее лордов.

Никто, кстати, не может дать разумного объяснения решению Филиппа никак не общаться со своей будущей женой до свадьбы. У него всегда были проблемы с общением, это да. И медлительность всегда была ему свойственна. Еще Филипп никогда не умел выражать свои чувства на бумаге, что не говорит о том, что он не мог их испытывать. Скорее всего... что он мог написать Марии? Если ситуация со сватовством была неудобна для партии невесты, традиционно пассивной партии, которой в данном случае пришлось выступить в активной роли, то что мог чувствовать сам Филипп?

Брак с Марией Английской был проектом его отца, которому, по большому счету, Мария была безразлична. Нет, Мария была, конечно, семьей, и император не мог манкировать своими обязанностями поддерживать членов своей семьи, но он вовсе не был обязан думать об их счастье. Брак Филиппа имел только одну цель: альянс Испании с Англией даже в пассивном виде - ради Нидерландов. Филипп был человеком ответственным и принципиальным. Возможно, он просто не считал возможным тратить слова на фальшивые записки женщины, которая когда-то была невестой его отца?

И вот 19 июня 1554 года прибывший в Лондон маркиз де лас Навас сообщил ей, что Филипп действительно находится на пути в Англию – наконец. Хотя само плавание началось только в начале июля – сбор 150 кораблей конвоя занял время.

де лас Навас

Говорят, что Филипп Испанский никогда не отличался персональной смелостью. Возможно. Тем не менее, здравый смысл у него был, и он набрал в свою свиту профессиональных военных под видом прислуги, лакеев и челяди. Никто из них не носил оружия на виду, но все его имели. Все так же носили кольчуги под ливреями. Это было разумно, но само по себе не говорит о трусости Филиппа – даже при следующей королеве лорды все еще продолжали брать с собой огромные военные эскорты, даже направляясь из своих имений в столицу. Чем сильнее военый эскорт, тем важнее лорд. Ренар предупредил Филиппа, что тот должен в дороге немного попрактиковаться в английском, и захватить с собой побольше мелких и дорогих подарков – ему придется много времени находиться среди лордов, и эти подарки от нового короля будут ими ожидаться.



В качестве личной свиты Филиппа сопровождали дон Мартин Кортес, маркиз де лос Валлес, Ферранте Гонзага, Антонио де Толедо, Диего де Мендоза, герцог Альба, граф де Ферия, граф Горн, граф Эгмонт и другие. Во всяком случае, этих идальго вряд ли кто посмеет обвинить в отсутствии храбрости! Но за время плавания они не встретили врага страшнее морской болезни, потому что стоило испанцам пуститься в плавание, как англичане, перешедшие на службу к французам, во главе с Кэрью, просто растаяли из пролива. Никто не знает, почему. Сам Кэрью отправил королю Франции невнятные извинения, и удалился в Италию. Вполне может быть, что повышенная занятость королевы с моряками заключалась не только в сборе сведений, в конце концов.

герцог Альба

Флот Говарда встретил испанцев у о-ва Вайтс, и вскоре вся флотилия вошла в Саутхемптон. Встреча была самая роскошная: вся аристократия королевства находилась либо в Саутхемптоне, либо с Мэри, на пути в Винчестер. Филипп, хоть он и был от природы человеком холодным и высокомерным, да еще и измученным рейсом, встретил прибывших за ним на барке лордов со всей грациозностью, которая от него ожидалась – для таких оказий он был великолепно вышколен. Как только Филипп ступил на берег, все присутствующие опустились на колени, начали палить пушки. Герцог Альба (только он сопровождал Филиппа при высадке) наверняка был доволен встречей.

Англичане с любопытством рассматривали своего нового короля. Конечно, как минимум половина присутствующих и знать ничего не знала о том, что прибывший король будет, по условиям договора, носить только титул. Для них этот человек с высоким и широким лбом, серыми глазами, держащийся настолько прямо, что его низкий рост не бросался в глаза, был именно их королем. Конечно же муж будет хозяином в доме, как же еще? И они отмечали, что лицо у него по-мужски красиво, и волос у него рыжеватый в желтизну, и что телосложение у него здоровое, а держится он энергично. Приметили даже, что бороды испанцы носят по-другому, без излишней поросли на лице.

Из порта Филипп отправился прямиком в церковь, и только потом, наконец, получил возможность немного отдохнуть. Вечером, разумеется, был ужин. Все отметили, что Филипп не снял шляпу, обращаясь к компании с речью на латыни. Но списали это на разницу этикетов, потому что он явно пытался быть вежливым. Филипп даже поднял бокал эля за здоровье присутствующих и в качестве примера для своей свиты.

Погода следующих дней была, мягко говоря, английская. То есть, в Винчестер Филиппу пришлось ехать верхом в проливной дождь. Более того, и в Винчестере первым делом он отправился в собор, и только потом – приводить себя в порядок для встречи с невестой.

Об этой встрече и о свадьбе Мэри и Филиппа пишут чрезвычайно мало. Буквально несколько строк, что-де поженились 25 июля, и Мэри к концу церемонии была полностью влюблена в своего мужа. Викторианские историки вообще не описывают событий, последовавших после того, как Филипп прибыл в Винчестер – дескать, невыносимо горько и стыдно, учитывая последующие события. Странная чувствительность, не так ли? Уж не является ли истинной причиной этой деликатности то, что пара встретилась несколько не так, как принято думать? Не замалчиваются ли их изначальные отношения друг к другу для того, чтобы сохранить имидж первой королевы Англии, как глупой, истеричной и жестокой фанатички?

А ведь этот имидж начал писаться только в 17-м веке, когда в Лондоне вышла анонимная книга History of Life and Bloody Reign and Death of Queen Mary London, 1682. С этой книги и пошла «Кровавая Мэри». То ли кто-то решил сделать неплохие деньги на потенциально скандальной истории, то ли кто-то искренне составил представление о Мэри, ее царствовании и ее замужестве по-своему.

Впервые Мэри и Филипп встретились еще до церемонии бракосочетания, накануне вечером. Это был небольшой придворный вечер, без всякой помпы: придворные танцевали, а Мэри и Филипп сидели в стороне, ведя интенсивный разговор. Настолько углубленные в этот разговор, что даже танцевали они друг с другом только на следующий день. Необычно, совсем не по протоколу. Никаких куртуазностей, никаких ухаживаний – только деловые переговоры. Фраза о том, что королева дурно одета и плохо выглядит, принадлежит не Филиппу, это было мнение свиты испанца. А в его свите, помимо донов, были и донны. Жена герцога Альбы точно сопровождала мужа, а она не могла быть единственной женщиной в свите.



Насчет «дурно одета» можно даже на сомневаться, что это – чисто женский фырк. Гардероб Мэри изучен достаточно хорошо для того, чтобы не сомневаться: Мэри одеваться хорошо не только любила, но и умела, и внимательно следила за всеми изменениями в моде. Это признавали все послы. Филипп, кстати, привез ей украшения в качестве свадебного подарка (украшения она тоже очень любила, опять же – заметки послов). Он привез ей огромный бриллиант, который его отец подарил на свадьбу его матери. А венчался он в золотой робе, которую подарила ему Мэри.

Что касается внешнего вида, то есть портрет Ханса Эверта от 1554 года. Как видите сами, крокодилом или старухой Мэри не выглядит. Да что там, она была старше Филиппа на 11 лет – всего или аж, это каждый решает для себя. Для королевских браков это не было критерием. В конце концов, некоронованная, самая первая королева Англии, императрица Мод, была еще старше своего второго мужа, что не помешало паре иметь довольно страстные отношения. Алиенора Аквитанская была значительно старше своего мужа, и что? А вот плохо выглядеть в день перед свадьбой она действительно могла. Вообще, было бы странно ожидать, что Мэри была бы в пике формы, принимая во внимание то, через что она прошла буквально только что

@темы: Mary I

---

Второй парламент Мэри Тюдор

Одним весенним днем 1554 года Пейджет и остальные члены административной фракции королевского совета собрались на почти тайное совещание. Нет, они не крались на него в ночной тиши, они просто воспользовались тем, что вездесущий Гардинер был занят в другом месте. В результате, Пейджет направился лично к королеве, которую нашел в молельне, и предъявил ей ультиматум: либо она прекращает репрессии против всех, вовлеченных в восстание и дает помилование тем, кого он назовет, либо... он и его друзья сами вмешаются в ход событий. Мэри без лишних слов распорядилась остановить казни. Не этого ли поворота она и ждала?

В конце концов, помилованы были Нортхемптон, Кобхем, один из его сыновей и еще пятеро. Ренар был встревожен. Он вызвал Гардинера, и еще раз напомнил тому, что от принцессы Элизабет необходимо избавится раз и навсегда. Гардинер ответил, что займется вопросом лично. Самой королеве Ренар расточал мед и елей, восхищался ее милосердием, хотя пытался слегка и пошантажировать рассуждениями о том, достаточно ли безопасна страна, в которой опасных преступников выпускают на свободу, для драгоценного принца Филиппа. Королева улыбалась и уверяла, что Филиппу в ее королевстве ничто не грозит – лишь бы он не забыл прихватить с собой личного повара и дворецкого. Не сказать, чтобы подобные замечания способствовали душевному покою имперского посла.

Парламент, таким образом, собрался в накаленной атмосфере. Тем более накаленной, что план Гардинера собрать сессию в Оксфорде был отвергнут. Королева восклицала, что не может покинуть город, пока ее сестра находится в Тауэре, а мэр ей вторил, что злоумышленники в отсутствие правительства могут захватить Тауэр, и что тогда будет? Гардинер прекрасно знал, что Тауэру ничто не угрожает, но что он мог поделать? Парламент собрался в Вестминстере.

В качестве канцлера королевства, Гардинер произнес интересную вступительную речь. Для начала, он практически потребовал от парламента санкционировать брачный договор королевы с принцем Филиппом. Но это была только часть его речи. На одном дыхании он потребовал от парламента решить, подтверждать или нет завещание короля Генри относительно престолонаследия – в случае, если естественного не получится.

Затем Гардинер объявил подавленное восстание бунтом религиозным, в котором протестанты показали свою безбожную, опасную натуру, и призвал парламент принять меры к тому, чтобы это не повторилось.

Что касается ратификации брачного договора, она прошла легко, ни у кого больше не было аргументов против – все понимали, что восстание Вайатта чуть было не завело страну слишком далеко. К 12 апреля ратификация прошла через обе палаты, хотя Фитцвальтер и Бедфорд уже были в Плимуте, только ожидая отмашки из Лондона, чтобы отплыть в Испанию. Договор был признан основательным, полным, не оставляющим никаких обходных путей для политических маневров, если такие и возникнут. Говарда отправили с флотом обеспечивать безопасность проезда принца.

Прошел еще очень интересный закон. Поскольку Мэри была первой королевой в Англии, а весь закон от имени короля звучал в мужском роде, некоторые оппозиционеры утверждали, что женщина на троне – это против законов страны. Так вот, парламент 1554 года объявил, что английский закон имеет нейтральный род, хоть и звучит в мужском – но отныне он применим для любого правителя, будь то женщина или мужчина.

Что касается вопроса о восстании и престолонаследии, то здесь Ренар вполне ожидал банальной драки. Все знали, что Гардинер до такой степени хочет пристегнуть Элизабет к восстанию, что испрашивал позволения применить к Вайатту пытки. Гардинер разрешения не получил, но вот с Вайаттом, все-таки, кто-то приватно побеседовал, потому что перед казнью 11 апреля, примо на эшафоте, Вайатт в последнем слове заявил, что он оговорил принцессу Элизабет и Кортни – а они невинны, невинны. Народа собралось на казнь порядочно, как обычно. Слова Вайатта слышали все. Вестон, который был на эшафоте в качестве исповедника, начал кричать, чтобы добрые люди не верили этому, потому что осужденный дал совсем другие показания следственной комиссии. Но Вайатт просто сказал, что перед смертью не лгут, а вот следователям – запросто.

Не стоит удивляться тому, что Вайатта кто-то убедил изменить показания в самый драматический момент. Дело в том, что принцесса была в Тауэре со всем своим двором, от служанок до придворных дам, которые последовали за ней вполне добровольно. Когда комендант попытался возразить против размещения такого табора в своем хозяйстве, его резко одернул не кто иной, как лорд Говард – человек, который был правой рукой Мэри во всех военных делах, у которого был в командовании весь флот Англии, который поддержал ее в момент, когда ее жизнь не стоила и пенни. Кто мог бы воспрепятствовать ему передать пару слов Вайатту? Ведь тот надеялся признанием участия Элизабет и Кортни в заговоре купить себе жазнь. Ему, очевидно, просто объявили, на какой день уже назначена его казнь.

Итак, Элизабет была практически свободна и публично очищена наилучшим возможным образом от всех подозрений в том, что она возглавляет оппозицию своей сестре. Не этого ли и добивалась Мэри? Это – единственное объяснение абсурдному заточению Элизабет в Тауэр. Да и Кортни она вряд ли хотела казнить.

Совсем другой вопрос, что Мэри думала о престолонаследии. Ее точка зрения на сессии парламента никак озвучена не была. Гардинер, который участвовал в прениях, договорился до того, что престол мог бы унаследовать и Филипп, как потомок Джона Гонта, но ему ткнули под нос утвержденный брачный договор, что Филипп может считаться королем только на время жизни королевы. Мотивы Гардинера понятны: ему не нужен был Филипп, ему было важно, чтобы трон не унаследовала протестантка Элизабет.

Что касается Мэри, она вполне могла считать сестру незаконнорожденной. Да и считала наверняка. С ее точки зрения, трон по праву принадлежал бы после нее потомкам старшей сестры короля Генриха. Что касается потомков младшей сестры, то леди Катерина Грей, младшая сестра королевы Джейн, была жива и здорова, обласкана Мэри и пригрета при дворе – потому что свекр, достойный лорд Пемброк, просто выгнал ее прочь, а ее мать вышла замуж через 3 недели посли казни герцога Саффолка. Девочка оказалась буквально на улице. С другой стороны, завещание короля Генри как бы обходило шотландскую линию. Соответственно, юная леди Катерина была самой настоящей претенденткой на трон, и Мэри подчеркнуто относилась к ней именно как к таковой.

Тем не менее, парламент утвердил линию наследования такой, какой ее обозначил король Генри, и не пошел даже на то, чтобы дать королеве право назначить наследника по завещанию – такое право было дано королю Генри. Гардинер это предложил, опять же, и парламент отверг предложение совершенно справедливо: назначение королевой леди Джейн стоило бедняжке жизни, а ведь у короля Эдварда даже не было обозначенного права назначать преемника завещанием.

Относительно задуманных им религиозных реформ, Гардинер догадался, все-таки, разбить их на три разных проекта: восстановление Шести Статей короля Генри, восстановление закона Генриха V против лоллардов (De Heretico Comburendo) и восстановление епископальной юрисдикции. Шесть статей Генриха применялись, как топор, и самим Генрихом, и правительством его сына, так что проект был зачитан всего один раз, и после этого вопрос о его проведении даже не поднимался. Относительно двух других реакция была смешанной. Они прошли довольно гладко через палату общин, и застряли только 26 апреля в палате лордов, где Пейджет ударил во все колокола, предупреждая лордов, что первым делом католические епископы, восстановленные в своих правах, начнут отбирать у них земли, купленные или подаренные ими короной.

Гардинер предложил дополнить его проекты отдельным параграфом, защищающим нынешних владельцев церковных земель. Лорды чесали затылки, а Пейджет побежал к Ренару, решив воспользоваться антагонизмом имперской и папской властей. Все-таки, он был хорошим политиком. Ни он, ни имперцы не верили в адекватность епископальной юрисдикции.

Ренар обратился к королеве, снова заведя разговор о том, что Филипп не может был отпущен в Англию, пока здесь не будет тишь и гладь, поэтому почему бы королеве не распустить парламент? Будет еще лучшее время проводить реформы, время работает на нее. Королева вздыхала, что Гардинер устроил карусель со своими законами, не спросив ее, что он впадает в полубезумное состояние, когда речь заходит о еретиках, и что никакой управы на него у нее нет. Верится с трудом.

Дело в том, что Гардинер, волей-неволей находившийся рядом с королевой в кризисные моменты востания, точно знал, что сюрпризы этой королеве устраивать не стоит. Наверняка у него было если не прямое согласие Мэри, то хотя бы результат честного торга: ты представляешь свои законы, но доводишь до конца дело с Кранмером.

И дело с Кранмером и компанией было доведено до конца: церковный суд сумел осудить их, как еретиков. Здесь было балансирование на грани беззакония: суд состоялся 20 апреля, когда акт о принятии к действию De Heretico Comburendo прошел только палату общин. Палатой лордов он точно принят не был, потому что парламент Пейджету удалось распустить раньше, после второго чтения этого акта. Кранмера, Латимера и Ридли осудили, очевидно, по общему закону, как в свое время Жанну Буше. Но Жанну судили, как ведьму. Поэтому компанию Кранмера осудили, конечно, незаконно: в тот момент в королевстве не было закона, позволяющего осуждать за убеждения.

Почему я думаю, что за этим осуждением стояла сама Мэри, сводящая счеты со старыми врагами, соратниками ненавистной Болейн: в тот же день в Кембридже шестеро(!) епископов-протестантов были с миром отпущены, хотя коллективно отказались вообще отвечать на вопросы суда: Кавердейл, Феррар, Хупер, Тейлор, Филпот, Сандар – какие имена!

Вообще, это был бурный парламент. 28 апреля Гардинер прибежал к Мэри, утверждая, что Пейджет и Пемброк собираются его арестовать. Мэри пожала плечами, и отправила гонца к лейтенанту Тауэра, чтобы тот не принимал Гардинера, если того доставят только с мандатом совета. Двенадцать лордов хотели бы, чтобы арестовали Пейджета и Пемброка. Сплетни и жалобы летали по дворцу, как пули. Кто-то утверждал, что помощники Говарда бежали во Францию. Кто-то доносил, что горожане Плимута так ненадежны, что выпускать их в Испанию просто опасно для испанцев. Фламандцы, примкнувшие к английской эскадре на трех крохотных суденышках, страшно оскорблялись, что англичане называют их корабли устричными раковинами, и тоже жаловались королеве.

А чем занималась Мэри? Первым делом, она эвакуировала сестру из Тауэра. Элизабет была полностью свободна вернуться к себе. А потом королева начала устраивать пышнейшие католические шествия вокруг главных церквей Лондона, за упокой души покойного короля Генри. Неизвестно, развлекли ли они ее перед тем, как она выехала в Ричмонд. Потому что почти полугодовое напряжение физических и душевных сил начало сказываться. Пока она сдерживалась от нервных припадков с горькими слезами, но ее придворная дама наушничала послу Франции, что королева резка со всеми, молчит большую часть времени, плохо спит, и даже нелюбезно отзывается о своем женихе Филиппе.

Бедная Мэри... Она быстро училась тому, чему ее никто не учил – искусству интриги, искусству скрытности в своих целях. На ее стороне были преимущества быстрого ума и решительного характера. Но у нее банально не было физических ресурсов тащить все королевство на своих плечах, а ей приходилось делать именно это, потому что правительство, которое ей досталось, было раздираемо внутренними противоречиями. Она не могла работать с таким правительством, ей приходилось им манипулировать, а это было бы нелегкой работой и для более крепкого человека.

Легко поверить, что к середине мая 1554 года она уже даже не могла с энтузиазмом ожидать приезда Филиппа. Скорее всего, предстоящее ее просто-напросто раздражало. Тем не менее, Мэри понимала, что этот шаг необходим. Проклятое восстание и все, что за ним последовало, страшно сказались на ее здоровье и внешности. Имидж прелестной и милостивой принцессы нужно было менять на имидж царственной жены и матери наследника престола.

@темы: Mary I

---

Мэри Тюдор совершает странные действия

После шторма бунта Вайатта, его подавления и последовавших за ним репрессий, наступил полный штиль. Лорды, почуяв твердую руку королевы, вспомнили, что гораздо безопаснее интриговать друг против друга, нежели всем вместе против королевы. Да и какую альтернативу правлению Мэри они могли теперь предложить? Кортни был в Тауэре, и вина его была доказана. Казнен он мог быть в любую минуту. Элизабет сидела тихо во дворце сестры. Даже Гардинер унялся в своем противостоянии испанскому браку, и сосредоточился на том, что его интересовало почти так же сильно: на возвращении католической церкви Англии экспроприированного у нее имущества.



Правительство Мэри довольно быстро разделилось на две фракции: государственную (Пейджет, Сассекс, Арунделл, Пемброк, Уильям Говард, маркиз Винчестер, сэр Эдвард Гастингс) и церковную (Гардинер, Петри, Рочестер, Гейдж, Джерингхем и Бурн). Единственное, что теперь их объединяло – это решение не сопротивляться испанскому браку. Во всем остальном они не имели ни одной точки соприкосновения. Некоторых лордов Ренар просто купил, использовав право даровать от имени императора годовые пенсии по своему усмотрению. Пемброк, Арунделл, Дерби и Шрюсбери получили по две тысячи годовых; Сассекс, Дарси, Винчестер, Рочестер, Петри и Чейни – по тысяче; Саутвелл, Валгрейв, Инглефилд, Вентворт – по пятьсот, и еще 10 000 марок было распределено среди ноблей и офицеров, проявивших себя лояльными Мэри в ходе восстания.

Император был не слишком доволен щедростью своего посла, но тот обосновал свои решения тем, что некоторые из этих лордов все равно так стары, что их пенсия недолго будет уменьшать бюджет империи, а что касается остальных, то жизнь не стоит на месте – всегда позже найдется повод их этой пенсии лишить.

Итак, 6 марта 1554 года посольство Эгмонта было приглашено в тронный зал, где их ожидало внушительное зрелище: королева, встав перед распятием на колени, призвала в свидетели все небесные силы, что она, вступая в брак с Филиппом Испанским, движима не телесной похотью, а стремлением к благополучию своего королевства и своих подданных. После этого она подала свою руку Эгмонту, как представителю принца, и бурная прелюдия к ее браку получила достойное, драматическое завершение. Гардинер благословил брак, и больше ничто не могло задержать Филиппа на пути в Англию, кроме французских корсаров. Местом высадки был назначен Саутхемптон, как город, населенный, по большей части, добрыми католиками.



Конечно, брачный договор должен был быть утвержден парламентом, но здесь не ожидалось больших сложностей. Вернее, никаких сложностей не ожидалось, оппозиция была подавлена целиком и полностью вместе с восстанием Вайатта.

Мэри была королевой очень быстрой в движениях. У нее были изначально твердые намерения вернуть свое королевство под руку Рима, и сейчас она увидела подходящий момент для достижения цели. Она отдала приказ своему правительству принять нужные меры, и началось веселье. Государственная фракция не хотела раздражать парламент. Пусть санкционируют брак королевы и восстановят церковные титулы, исчезнувшие в результате действия реформаторов прошлых царствований. А ненавистный для Мэри титул «глава английской церкви» можно было как-то потихоньку отбросить, и он забылся бы сам по себе.

Пейджет, будучи администратором, первым делом увидел административные проблемы восстановления власти папы над страной: снова все назначения епископов начали бы обогащать папскую казну, десятина потекла бы в папские сундуки, не говоря уже о том, что восстановление католической церкви в имущественных правах больно ударила бы и по высшим лордам королевства, и по деревенским джентельменам – все они прихватили свои доли церковного имущества. Поэтому хитроумный Пейджет обошелся бы очень короткой сессией парламента и троянским конем восстановления католических титулов. Прежде, чем парламентские палаты сообразили бы, что это значит, дело было бы сделано.

Но Гардинер хотел реванша. Для него важнейшим вопросом было возобновление действия экклезиастических судов, причем, этот вопрос он поставил бы на сессии парламента первым. Своим правом он назначил местом сессии парламента 2 апреля 1554 г. Оксфорд, а уже 8 марта он назначил в университете суд над Кранмером, Ридли и Латимером. Кранмер, собственно, уже был осужден, но Гардинер хотел суда духовного, суда не над бунтовщиками, а над еретиками: пусть либо вернутся в католичество, либо они будут казнены, как еретики, на костре, а не как бунтовщики, на плахе или виселице. Более того, Гардинер был настроен учредить в Англии инквизицию.

Не сказать, чтобы идея была нова. Еще при жизни короля Генри, Гардинер предлагал что-то подобное, в качестве раванша за гонения на католиков. Потому что гонения, бесспорно, были. Но Большой Гарри не собирался устраивать массовый террор, предпочитая поочередно жечь наиболее фанатичных представителей обеих партий, и католиков, и протестантов без всякой дискриминации по религиозному принципу. Теперь короля больше не было, а Мэри, как Гардинер надеялся, не захочет держать своего канцлера на коротком поводке.

Ренар был в ужасе, епископ Арраса взывал к разуму Гардинера, сам император писал кузине письмо за письмом, убеждая вмешаться в действия и планы Гардинера. Ренар в письме императору даже выразил сомнение, нужно ли отправлять Филиппа «к этим кровожадным дикарям».

Гардинер, впрочем, не обезумел и в ярости. Он прекрасно знал, что его планы встретят оппозицию и в палате лордов, и в палате общин, поэтому сделал все возможное, чтобы усилить церковную группировку в палате лордов. Поскольку еще раньше многие протестантские епископы, которые успели жениться, были вынуждены покинуть свои епископские престолы, в стране образовались шесть епископских вакансий. Поскольку папа был в хороших отношениях с Англией, чья королева видела его, а не себя, главой церкви, утверждал предложенные кандидатуры уже он. Прямо перед сессией парламента, 1 апреля, шестеро епископов были торжественно возведены в епископское достоинство, а двое стали пэрами.

А протестанты чудили. В середине марта по Лондону пронесся слух, что одна из стен у Олдгейт вдруг заговорила. Сначала небольшими группками, а потом толпами лондонцы приходили послушать, как стена молчит на «Боже, храни королеву Мэри», и отвечает «амен» на «Боже, храни королеву Елизавету». А на вопрос «Что есть месса?» умная стена отвечала «Идолопоклонство». Власти в говорящие стены не верили, и очень быстро «чудо» обрело форму девчонки, которая пряталась в стене.

Но вот действия участников восстания Вайатта, которые бежали за границу, были более серьезной проблемой. Питер Керью был принят в Париже с трогательной сердечностью, получил в свое распоряжение деньги, корабли, оружие и людей, и был отправлен рейдировать берега Канала, бросив клич ко всем честным англичанам присоединяться к нему. И каждый день расстроенные отцы уважаемых семей горько рапортовали о бегстве своих сыновей к Керью. Они не желали пропускать Филиппа в Англию, в этом был смысл их действий. Того, что они действуют в интересах Франции и на деньги Франции, они не понимали. Впрочем, они и не могли знать, что Керью персонально договорился с Генрихом Французским помочь тому захватить о-в Вайтс и посадить на английский трон Марию Стюарт.



В делах внутренних Мэри умыла руки, просто приказав своим администраторам организовать всё по ее желанию. В делах внешнеполитических она так поступить не могла, поэтому французских посол вскоре был вызван к королеве, выслушал от нее немало неприятных угроз, и отправил своему королю предложение пожертвовать Керью. Но король Франции не без иронии ответил, что, на основании существующего договора между странами, ничто не запрещает ему брать на службу добровольцев для войны с императором. Он предлагал королеве Англии заключить новый договор, но, поскольку она отказалась, он не видит причины менять курс своих действий.

Ответ Мэри послу был несколько неожиданным: она объяснила, что приличных слов в адрес французского короля у нее нет, а неприличными словами королевы не выражаются. Поэтому он, посол, может напрячь в этом смысле свое собственное воображение, и это будет достаточно хорошим ответом его хозяину.



В каком-то смысле позиция французского короля убавила в англичанах неприязнь к испанскому браку. В конце концов, французы были старыми врагами, а испанцы – недавными союзниками. Но само положение вещей будоражило умы лондонцев, от мала до велика.

Например, школьники из нескольких школ собрались в начале марта за городом, чтобы поиграть в войну. Часть была за Вайатта и Францию, часть – за испанцев и Филиппа. Последовала долгая и свирепая драка, в результате которой «Филиппа» действительно чуть не повесили – мальчишку спасло только вмешательство зрителей и подоспевшая стража. Школьников, конечно, выпороли, и тем дело кончилось. Французский посол в своих записках, впрочем, утверждает, что Мэри выразила желание повесить лидеров обеих «партий» в назидание остальным, но вряд ли г-н Noailles является источником, заслуживающим доверия.

А настоящий Вайатт был еще жив, и вел оживленный торг с лордом Расселлом, надеясь спасти себя, утопив принцессу Элизабет. Откуда-то якобы появилось какое-то компроментирующее ее письмо к французскому королю, которого Элизабет, по ее словам, никогда не писала, и словам ее можно верить на 100% в этом отношении, потому что не таким человеком была эта умненькая девушка, чтобы оставлять письменные доказательства своих мыслей, чувств и планов. Во всяком случае, на суде, который состоялся 15 марта, Вайатт утверждал, что на словах передал принцессе предупреждение держаться подальше от Лондона, а она, на словах, выразила ему благодарность за предупреждение. Ренар, очевидно, хлопотал через леди Вайатт, чтобы ее супруг сказал несколько больше, чем имело место быть, но что-то в планах хитроумного испанца дало сбой, и было сказано только то, что было. Винил Вайатт во всем Кортни, утверждая, что весь заговор был его планом.



Тощие доказательства причастности принцессы к заговору против сестры не помешали Гардинеру потребовать заключения Элизабет в Тауэр. Пейджет, Сассекс, Гастингс и Корнуоллис возражали. Гардинер победил, спросив, кто их лордов возьмет на себы полную ответственность охраны принцессы вне Тауэра, где она автоматически считается всеми недовольными естественной заменой королеве? Подобную ответственность никто брать не пожелал, и 17 марта за Элизабет явился конвой в сотню солдат, чтобы переправить ее в Тауэр.

Элизабет была потрясена. Она написала сестре письмо, которое по сей день хранится в государственных архивах: « Говорят, любое слово короля стоит больше, чем клятва обычного человека. Я покорно прошу Ваше Величество доказать это мне, и вспомнить Ваше последнее обещание и мое последнее требование, что я не буду осуждена без доказательств и не имея возможности ответить, что, мне кажется, происходит сейчас. Без всяких причин я приговорена Вашим советом к Тауэру, который является местом для лживого предателя, а не для честного подданного, но в глазах всего королевства меня сделали этим предателем. Да чтоб мне умереть самой позорной смертью, если я в чем-то виновата. Я протестую, и Бог мой свидетель, что я никогда не планировала и не предпринимала ничего, могущего повредить Вашей персоне и благоденствию государства....»



Письмо довольно длинное и довольно резкое. Письмо человека, для которого все происходящее явилось полной неожиданностью. Все-таки, между сестрами наверняка была договоренность, иначе откуда такая ярость?

«...Let conscience move your highness to take some better way with me, than to make me be condemned in all men sight, afore my desert known. Also, I most humbly beseech your highness to pardon this my boldness, which innocency procures me to do, together with hope of your natural kindness, which I trust will not see me cast away without desert: which what it is I would desire no more of God than that you truly knew; which thing, I think and believe, you shall never by report know, unless by yourself you hear.

I have heard in my time of many cast away for want of coming to the presence of their prince; and in late days I heard my Lord of Somerset say that, if his brother had been suffered to speak with him, he had never suffered; but the persuasions were made to him so great, that he was brought in belief that he could not live safely if the admiral lived, and that made him give his consent to his death. Though these persons are not to be compared to your majesty yet I pray God as evil persuasions persuade not one sister against the other, and all for that they have heard false reports, and not hearken to the truth known; therefore, once again kneeling with all humbleness of my heart, because I am not suffered to bow the knees of my body, I humbly crave to speak with your highness, which I would not be so bold to desire if I knew not myself most clear, as I know myself most true.

And as for the traitor Wyatt, he might peradventure write me a letter, but on my faith I never received any from him; and for the copy of my letter sent to the French king, I pray God confound me eternally if ever I sent him word, message, token, or letter by any means: 1 and to this my truth I will stand to my death ,
your highness’s most faithful subject that hath been from the beginning, and will be to the end. ELIZABETH”

Письмо было доставлено королве, но Мэри отреагировала странно. Она вдруг в сердцах сказала своему совету, что сердечно хотела бы, чтобы ее отец ожил хотя бы на месяц.

Что касается Элизабет, то никакой реакции от сестры она не дождалась, и была на следующий день отправлена в Тауэр. Это кажется совершенно бессмысленным: даже если предположить, что Мэри действительно ненавидела сестру и хотела ее смерти (во что я не верю), без санкции парламента она ничего сделать не могла, а парламент никогда бы не пожертвовал одной дочерью короля ради другой. Если уж отправка принцессы в Тауэр вызвала резкие протесты, то даже малейшая угроза ее жизни вызвала бы со стопроцентной точностью отстранение Мэри от власти. Так в чем же было дело?



Возможно, ответ найдется в событиях, последовавших за заключением Элизабет

@темы: Mary I

---

Мэри Тюдор знакомится с неприятной стороной победы

За любой победой, после мгновений триумфа, следует пренепреятнейшая часть зачистки. Безнаказанность опасна вообще, безнаказанность в случае государственной измены и вовсе равносильна самоубийству. Потому что бунтовщики против власти прекрасно знают, что ставят на кон. Потому что им давалась возможность опомниться, которой превеликое множество и воспользовались. В случае Мэри, можно, конечно сослаться на тех же Гардинера, который требовал наказания предателей в проповеди, и на Ренара, который, якобы, пугал Мэри, что не может разрешить своему принцу приехать в страну, где его жизнь будет в опасности.



Но не стоит относиться к королеве снисходительно, это оскорбительно для королевы.

Она умела пропускать мимо ушей любые советы, идея которых не совпадала с ее мнением, и Гардинер отнюдь не был для нее авторитетом. Непонятно, откуда пошло гулять утверждение, что Ренар вообще как-то встрял в ситуацию. Пожелание Филиппу сидеть дома, пока она не даст отмашку, Мэри передала еще через Эгмонта. Мэри прекрасно знала, как надо поступать королеве после подавления бунта, и предприняла ожидаемые в такой ситуации действия. Корона – не ювелирное украшение, она тяжела, как ответственность, которую принимает на себя правитель страны, и ответственность не делает различия между королем и королевой.

Первым дело, Мэри выпустила указ, что укрывательство бунтовщиков будет караться смертью. У же к вечеру того же для были сданы сотни бунтовщиков. Тауэр был так переполнен, что Кранмер, Латимер и Ридли были помещены в одну комнату. Все члены семейств Греев и Дадли, за исключением совсем юных девочек, находились теперь в Тауэре. Ренар рапортовал императору, что Саффолк, его брат и Крофт просили королеву о помиловании, но она им отказала. Ренар ликовал, что скоро, несомненно, расстанутся с головами и Элизабет с Кортни – 12 февраля за принцессой отправился конвой, и теперь она находилась на пути в Лондон. Что касается леди Джейн Грей, которая была абсолютно невинна в просшедшем, то она была обречена тоже: однажды она была коронована, а однажды королева – это навсегда королева, навсегда, вольно или невольно, фигура для заговоров в свою пользу.

нет, не думаю, что эта сцена имела место быть)))) Не 9.02.1554, сразу после победы

Я немного вернусь к судьбе леди Джейн. По поводу своего замужества с Гилфордом Дадли она собственноручно писала: «Я была совершенно дизориентирована Герцогом и Советом, и со мной плохо обращались мой муж и его мать». То есть, никакой любви молодой пары там и близко не было. После своего низложения, леди Джейн находилась в Тауэре, на положении «королевской узницы». То есть, жила она отнюдь не в темнице, а в апартаментах для подобных невольных «гостей» замка. По территории Тауэра она имела свободу передвижения. Доктор теологии Николс случайно встретил ее на обеде у одного из служащих Тауэра. Да и сам Лейтенант замка, протестант, не был расположен к строгости по отношению к леди Грей, протестантке до мозга костей.

Ее муж, чья вина, собственно, была только в том, что его отец женил его на девушке, которую он решил сделать королевой, жил в Бичемс Тауэр, со свободой передвижения в пределах этой башни. Он не был там одинок, ему составляли компанию братья, Амбруаз и Роберт. Мэри, обостренное чувство справедливости которой бунтовало при мысли о невинной жертве, хотела одно время провести аннулирование брака Джейн и Гилфорда, на основании contrat obligatoire – якобы существующего ранее брачного обещания кому-то другому, но потом поняла, что леди Джейн это не спасет, а спасет Гилфорда Дадли, который был королеве безразличен.

Еще до бунта Вайатта, 13.11.1553 парламент назначил судебное заседание по определению вины всей команды Нортумберленда, Кранмера, братьев Дадли и леди Джейн. Все были признаны виновными в государственой измене и приговорены в смертной казни. Казнены были только трое, но остальные помилованы были и не были. Двое историков утверждают, что королевское помилование было дано. Но дело в том, что королевское помилование не могло вступить в силу, не будучи одобрено парламентом. Поэтому очень большое количество благородных узников в Тауэре жили взаймы: они уже были приговорены к смерти.



Леди Джейн могла получить право встреч со своим мужем, который ее об этом просил – но она ему отказала, сославшись на то, что эти встречи не принесут радости ни ему, ни ей.

О прибытии в Тауэр отца 10.02 леди Джейн узнала от Лейтенанта. С ним она встретиться не пыталась, просто отправила письмо: «Пусть Бог утешит Вашу Милость там, где всем его созданиям будет хорошо. И хотя Богу было угодно забрать у Вас двоих детей, я молю Вашу Милость не думать, что Вы потеряли их, но верить, что потеряв эту смертную жизнь, мы выиграли бессмертную. И я заверяю Вашу Милость, что я почитала Вас в этой жизни, и буду молить за Вас в жизни другой».

Прошу сравнить с письмом зятя: «Ваш послушный и любящий сын желает Вашей Милости долгой жизни в этом мире с той радостью и комфортом, которые и себе бы мог пожелать, и вечной радости в грядущей жизни».

Леди Джейн уже знала, что она умрет, к ней 9.02.54 уже приходил доктор Фекенхем, декан собора св. Павла, посланный королевой. Речь идет о том, что в те дни Мэри якобы предприняла еще одну попытку спасти леди Джейн, обратив ее в католичество. Это не так. Причиной смерти королевы Джейн были не религиозные репрессии, время которых еще не наступило. Ее должны были казнить именно потому, что когда-то она была королевой Джейн. Мэри просто хотела спасти душу девушки, которую считала невинной жертвой политики. Звучит дико, но вполне естественно для Мэри: невинные жертвы должны попасть в рай, а поскольку папа учит, что еретики в рай попасть не могут, надо сделать из еретички католичку, она этого заслуживает своей чистотой.



Разумеется, обратить Джейн было совершенно невозможной задачей, но она и доктор провели три оживленных дня в теологических диспутах, ссорясь и мирясь, и доказывая каждый свое. Доктор был рядом с ней до последней минуты.

Ему еще придется вернуться в Тауэр, и провести в нем долгие годы при Елизавете.

По дороге на эшафот леди Джейн просила доктора покинуть ее, считая, что подобное зрелище – не для такого гуманиста. Но он оставался рядом. В утешение своему утешителю леди Джейн прочла Miserere. Гидфорд Дадли был казнен раньше ее. Как бы твердо ни была она уверена в своем будущем, она не скрывала своего мнения о том, что настоящее обошлось с ней несправедливо - и была в этом совершенно права. Кроме доктора Фекенхема, леди Джейн провожали на эшафот ее придворные дамы, Элизабет Тилни и некто Элейн.

Вечером того же дня были казнены рядовые бунтовщики, на казнь которых патента парламента не требовалось – неизбежная разменная монета всех всех бунтов. Около 80 человек были повешены в Лондоне, и 22 – в Кенте. Герцог Саффолк был казнен 23 февраля, а остальные лорды (в большом количестве), которые запятнали себя в этом заговоре, были осуждены на смерть, и казнить их было можно в любую минуту. Вообще, по факту заговора были осуждены 750 человек, но казнены только чуть больше сотни.

Прибыла и принцесса Элизабет. Ее в Тауэр не отправили, поместили в Вестминстер, хотя и под охрану. Казни Элизабет от Мэри требовала вся «испанская партия», начиная с Ренара и Гардинера, и заканчивая вернувшимися в Лондон с диспенсациями Эгмонтом и Горном.

Только вот ведь что выяснилось историками более поздних поколений: Ренар несколько преувеличивал своему императору неприязнь, которую Мэри питала к своей сестре. То есть, неприязнь, возможно, была, и временное охлаждение по вопросу месс было, но ведь леди Элизабет, оказывается, вовсе не осталась тверда в своем протестантстве. Она заказала кое-какое католическое убранство для своей молельни. Как потом выяснилось, Элизабет вообще относилась к религии так, как и ее отец, практично: когда это было выгодно для политики – была протестанткой, в остальное время религиозные дрязги ее не интересовали.

10.10 53 сестры снова были самыми лучшими подругами, и в кортеже Мэри на коронацию Элизабет следовала на своих носилках сразу за сестрой. И это она держала корону. Поэтому французскому послу она пожаловалась не на вес своей парадной диадемы, как оказалось, а на вес именно парадной короны королевства, на что посол пошутил, что на голове эта ноша не тянет. Посол Ренар или недослышал этот обмен репликами, или недопонял, или намеренно исказил.

Нет, Мэри определенно не была намерена казнить свою сестру. Скорее, спектакль был задуман для тех, кто собирался ставить на Элизабет против Мэри. И еще не совсем понятно, насколько Элизабет была не в курсе того, что все происходящее – это грандиозный предупредительный знак. Думаю, была.

Я даже не исключу, что конфронтация сестер была разыграна. Если хорошо подумать – риск и опасность не были любимыми игрушками Элизабет. «Сестричка Умеренность», как называл ее человек, который знал свою сестру досконально.

С дочерьми Большого Гарри никогда и ни в чем нельзя быть уверенной на 100%

@темы: Mary I

---

Мэри Тюдор становится победительницей

Кто знает, насколько Мэри была искренней в своем письме к Вайатту. Возможно, она просто тянула время, но зачем бы ей это? Никакой помощи ни от кого она ожидать не могла. Напротив, каждый час бунта повышал шанс, что ее лорды перейдут от мыслей к делу, и если и не убъют ее, то низложат.

Она предлагала встречу наедине – подумывала сама его убить? Или действительно хотела понять, отчего ее подданные так бессмысленно слепо противятся ее браку с Филиппом, несмотря на то, что этот брак для королевства имел только плюсы? Во всяком случае, Мэри не побоялась отчитать Вайатта за то, что тот взбунтовал ее подданных, и только после этого предложила встретиться и поговорить, обещая, что она подумает над его аргументами.

Но Вайатт ответил, что он предпочитает не доверяться, а вызывать доверие, и потребовал у королевы, для начала переговоров, сдать Тауэр и явиться к нему в качестве заложницы, с четырьмя членами совета, которых он назовет. На следующий день, 1 февраля, граф Эгмонт явился к королеве, чтобы предложить ей полностью распоряжаться и послами, и их многочисленым конвоем. Посольство императора больше не могло смотреть со стороны на преданную всеми Мэри. Позже Эгмонт писал, как королева его в тот день удивила. Она была странно задумчивой, усталой, но необыкновенно сосредоточенной. Эгмонта она поблагодарила за солидарность, но смысл ее ответа можно свести к двум словам: сами разберемся.

Она попросила послов как можно скорее покинуть не только Лондон, но и страну, и передать Филиппу, чтобы тот сидел дома, пока она не даст добро на его въезд. Послы уехали на шести кораблях в первой половине дня, то есть силу они предлагали отнюдь не символическую. Во второй половине дня Мэри отправилась верхом в Лондон, в сопровождении только Гардинера и тех нескольких стражников, которые остались верны присяге. Ехать она могла только в одно место, куда и устремились любопытные горожане: в собор св. Павла. На площади у собора Мэри увидела лорда Пемброка, и слегка ему кивнула, Гардинер не поднимал взгляда от луки седла.

Собор был уже полон, а вмещал он более 10 000 человек. Мэри прошла вперед, и заговорила. К счастью, она обладала низким, звучным, хорошо слышным голосом. Она не виляла, не просила и не угрожала, она рассказала своим подданным правду: о своем желании стать женой Филиппа, о брачном договоре, который ничего не забирал у англичан, но обещал многое, о том, что ей известно, что причиной бунта является ее брак, но она не понимает, почему. Она рассказала, как попросила у их предводителя объяснить ей, чем ее брак так неприятен подданным, она готова выслушать хорошие аргументы. Но их предводитель не хочет дискуссии, он хочет Тауэр, а ее, коронованную королеву, он хочет в заложницы. Лондонцы так уверены, что знают его намерения?

В конце концов, не ее идеей было всё это замужество, не так ли? Сама она прожила почти 38 лет девственницей, и это состояние вполне ее устраивает. Если ей придется идти замуж, она хочет в мужья Филиппа. Если парламент отменит свое решение о том, что ей нужен муж – она с большой радостью продолжит жить без всякого мужа. А пока она просто просит у своей столицы защиты. Бежать она никуда не собирается, так что им решать, что с ней будет.

Лондонцам речь понравилась. Большинство из них, честно говоря, никогда и не задумывалось над деталями брака их королевы с испанским принцем. Им сказали, что испанцы хотят захватить Тауэр. Теперь получается, что Тауэр хочет захватить тот, кто это утверждал. Добрым жителям Лондона меньше всего хотелось видеть вооруженные толпы кентской деревенщины на улицах своего города. А с замужеством королевы пусть, на самом деле, разбирается парламент. На следующий день 25 000 горожан записалось в ополчение, и Вайатт, прибывший через пару дней под стены Лондона, нашел ворота плотно запертыми.

Теперь все зависело от герцога Саффолка, который должен был поднять центр страны. Участие герцога в бунте стало приговором его дочери, потому что все подумали, что он «за королеву Джейн». Как бы герцог ни клялся на главной площади Лейчестера, что он прямо-таки полон лояльности королеве Мэри, и возражает только против испанцев, никто ему не поверил. Правда, ему позволили зачитать призыв, который оставил слушателей холодными.

Саффолк выступил из Лейчестера только со своими людьми (пятнадцать сотен!), направляясь на Ковентри, Кенилворт и Варвик, а затем – на Лондон. Герцог ожидал найти ворота Ковентри открытыми: туда были заранее посланы и прокламации, и агитаторы. В Варвике у него были люди внутри охраны города. Но Саффолк нашел ворота города закрытыми. Случилось обычное: его агитатор наткнулся на пару горожан, которые горячо поддерживали герцога, и которые отвели его к кому-то, кто считал себя важным человеком. Тот заверил человека Саффолка, что Ковентри всецело на стороне восставших. Тем временем кто-то предупредил городской совет, те вооружились и заняли ворота, чтобы предупредить возможное предательство в гарнизоне.

Не лучше дело обошлось и в Варвике: заговор там был вовремя раскрыт, и население меньше всего хотело возвращения смутных времен правительства королевы Джейн. Добрые горожане Ковентри и Варвика были такими же ксенофобами, как и лондонцы, но, как и горожане Лондона, анархию они не любили больше, чем иностранцев.

Теперь лорд Саффолк и его братья могли только попытаться себя спасти. Дело было зимой, Саффолк был болен, и долго в укрытии находиться не мог. Он приходил греться в сторожку собственного привратника, который его и выдал. Братья Греи были арестованы Хантингтоном, и отправлены в Тауэр. Вскоре в Уэллсе был арестован Крофтс, и тоже отправлен в Тауэр.

Итак, кое-кто из лордов решил, все-таки, остаться лоялен своей королеве. Всё хорошо? Нисколько: верные королеве, вернее, трону, дворяне были в провинции, а вот в Лондоне Мэри была окружена ни в грош ее не ставящим советом. Вайатт был у ворот, а лорды королевы глядели на нее волками. Наконец, 5 февраля письмо, прехваченное ранее Гардинером у гонца французского посла, было расшифровано. Это была настоящая бомба, которая взорвалась, разбрасывая вокруг осколки.

Во-первых, подтвердилось то, что заговор имел целью свергнуть Мэри в пользу ее сестры. Но это было и так понятно. К разочарованию Гардинера, в письме не содержалось ничего, что указывало бы на участие в заговоре самой Элизабет. Зато в письме красовалось имя Кортни, который скрыл от своего друга, насколько глубоко он в этом заговоре увяз. Во-вторых, в письме были и другие имена, имена членов королевского совета. Гардинер, в отчаянии, оставил имя Кортни зашифрованным, утверждая, что оно не расшифровывается. Мэри, поняв в чем дело, просто показала оригинал и расшифровку Ренару, который прочел имя Кортни без всякого труда. Из чего следовало, что и Гардинеру Мэри могла доверять весьма условно.

Пока Гардинер и Пейджет рвали друг друга на клочки, Мэри думала, как жить дальше. Ей все предлагали бежать: кто в Виндзор, кто – аж в Кале. Этого она делать не собиралась. Времена полной безнадежности миновали, ворота Лондона оставались закрытыми для Вайатта, а вот у Рочестера Чейни и вернувшийся туда Саутварк собрали людей, на которых действительно могли надеяться. Вайатт хотел вернуться в Рочестер, чтобы их разогнать, но его не пускали собственные люди, опасающиеся, что он хочет бежать. Мэри понимала, что у Вайатта нет другого выхода, как только попытаться прорваться в Лондон силой. И эта попытка его погубит, королева была в этом уверена.

Лорд Говард, который лично дежурил по ночам у орудий ворот на Лондон Бридж, уже докладывал ей о попытках повстанцев добраться до этих пушек. Он видел, как несколько из них даже пробрались на стену, но, увидев его, повернули назад. Говард предлагал Мэри просто-напросто разметать весь Саутварк пушками Тауэра, но королева не была намерена расстреливать своих подданных. Она продолжала ждать, и случай действительно представился. Повстанцы попытались задержать один из королевских кораблей, началась перестрелка. Тогда пушки на Вайт Тауэр и Дэвил Тауэр были открыты, и повстанцам послано предупреждение: прочь, или стреляем.

Вайатту пришлось отступить. Он надеялся еще войти в Лондон через Ладгейт, которые ему обещали открыть, если он будет там в среду на рассвете. Вайатт тоже имел пушки, и ими он открыл ворота Кингстона. Мост оттуда на другой берег был разломан, но люди Вайатта связали несколько барж на место разлома, сделали настил, и пушки повстанцев оказались, наконец, на пути к Лондону. Но армия Вайата сильно растаяла. Рочестерцы почти полностью разошлись по домам, остудив свои головы на ледяном февральском ветру, и рядом с Вайаттом остались только лондонцы-дезиртиры, фанатики-протестанты, да несколько джентльменов, которые скомпроментировали себя так сильно, что не смели уже и надеяться на помилование. Например, клерк совета Уильям Томас, который собирался убить королеву.

Но уже сам факт, что Вайатт перешел Кингстон Бридж, привел советников королевы в панику. Гардинер говорил королеве, что барка ждет ее, чтобы увести в Виндзор. Было похоже, что добрые советники готовы затолкать Мэри на барку силой. Она послал за Ренаром, и, в присутствии всех, спросила его мнение. Ренар хладнокровно ответил, что если она не хочет швырнуть свою корону в Темзу, она должна остаться. Ее отъезд из Тауэра будет признан бегством, в Лондоне начнутся беспорядки, несомненно резня католиков, Вайатту откроют ворота, и Элизабет будет провозглашена королевой.

Почти невероятно, но Мэри именно этот момент выбрала для того, чтобы подтолкнуть к решению Пемброка: она уедет, если маркиз считает, что она дожна уехать. Маркиз, который несколько недель колебался между королевой и повстанцами, вежливо поклонился, внутренне чертыхнулся, и отправился собирать молодежь по дворцу. В четыре утра около тысячи вооруженных ноблей со своими людьми заняли улицы, ведущие к Кингстон Бридж. Что ж, все Тюдоры были игроками, все до одного.

Вайатта погубила судьба. Одно из его орудий поломалось при переправе, и он отказался двигаться, пока пушку не приведут в порядок. Несколько высокопоставленных повстанцев, глядя на эту трагикомедию, пожелали ему Божьей помощи, и растворились в ночи. В Англии под их ногами горела бы земля, так что они благополучно отплыли морем, и успокоились только тогда, когда оказались в Германии. Здравое решение.

Пока люди Вайатта пытались сражаться, сам сэр Томас, сыновья лорда Кобхема и сэр Книвет почти спокойно въехали в Лондон там, где стояли люди Пемброка. Их даже не попытались задержать. Маркиз поставил на королеву, но отрезать себе пути к отступлению не собирался. И вот, у Чаринг Кросс, Вайатт встретился лицом к лицу с Кортни, который был там в партии сэра Джона Кейджа. И Кортни, развернув коня, помчался с дикими криками «Все пропало! Все пропало!» прямо во дворец. С Кортни, кстати, не всё понятно. Повсюду пишут, что он действительно был в Брюсселе с посольством. Но он несомненно был и в Лондоне в момент битвы с Вайаттом. Между событиями этого дня и его разговором с Гардинером хорошо если пара недель прошла.

Началась безумная паника. Кто-то громко чертыхался, кто-то орал, что спасайтесь, кто может, кто-то стрелял в кого-то. Среди этого хаоса только Мэри осталась стоять в галерее, где и была. Она сказала, что если вокруг нее нет мужчин, она будет сражаться сама, и велела подать ей коня. Это несколько отрезвило окружающих.
В конечном итоге, Вайатта арестовал старый Говард, который оказался в нужном месте в нужный час, и на этом закончилось то, что в истории знают под звонким именем восстания Томаса Вайатта.

Как обычно, подоплекой была не слишком красивая история флирта с заморской властью для одних, искренняя простота других, авантюризм третьих, и склочная агрессивность четвертых. Часть повстанцев словно просто решила размяться в скучные зимние месяцы, вернувшись домой, как только забава перестала быть интересной. Самое лучшее, что можно сказать об этом бунте – это то, что он не успел стать по-настоящему кровавым.

Мэри, с той же галерии второго этажа Уайтхолла, проводила глазами барку, увозящую шестерых заключенных в Тауэр. Восстание закончилось, и она, несомненно, победила. Закончилась пора сомнений, пора неуверенности, ожидания, почти надежды, что «взрослые» скажут ей, что делать дальше. Даже болезнь, казалось, отступила: ни срывов, ни рыданий, ни упадка сил. Впервые в ее взрослой жизни она имела полное право гордиться собой, потому что только ее сила духа, хладнокровие и стойкость помогли ей удержаться на троне. Теперь она никому не обязана своей короной. Теперь можно было и начинать править.

И все-таки, если представить ее чувства в момент, когда она, победительница, стояла одна в галерее своего дворца, можно предположить, что больше всего ей хотелось в ту минуту, чтобы рядом с ней стоял человек, которому она сможет полностью верить, который всегда будет ей лоялен – муж, близкий человек, защита и опора.

@темы: Mary I

---

Мэри Тюдор - попытка пожертвовать королевой

Заговорщики двинулись на позиции на третьей неделе января. То, что их намерения были более, чем серьезны, говорят записи муниципальной сессии в Экзетере. Произошла накладка: несколько олдерменов, направляющихся на заседание, по ошибке схватили люди Кэрью, и отволокли разбираться под виселицу. Ошибку поняли, к счастью, до того, как кто-нибудь оказался повешен, но люди услышали достаточно, чтобы напугать городской совет. На следующий день горожане с ужасом глядели, как через ворота входят обозы с оружием для повстанцев-протестантов. С самого 1549 года у городских католиков не было никакого оружия, стены крепости больше крепостью, по сути, не являлись, и если бы в графстве началось серьезное гонение на католиков, это стало бы избиением. Ситуация не взорвалась только по одной причине: Кортни, которого ждали, чтобы начать действия, не прибыл.

Кортни задержался в Лондоне, где как раз то ли подписывался логовор, то ли ожидалась его ратификация. Почему-то он решил, что в результате королеве придется выходить замуж за него. Очевидно, свои мысли он при себе не держал, потому что некоторые фразы стали известны Гардинеру, который почувствовал запах паленого, и вызвал Кортни к себе. Гардинер был умен, Кортни слабохарактерен, к тому же они действительно почти дружили. Поэтому очень быстро Кортини рассказал Гардинеру все подробности готовящегося заговора.

Ситуация была очень деликатной. Гардинер хотел бы предупредить бунт, а не подавить его. Тем более, что время было. Заговорщики не намеревались начинать глобальных действий, пока в Англию не прибыл бы Филипп. Поэтому Гардинер отправился к королеве. Он не упомянул даже имени Кортни, зато упомянул Кэрью. Сэру Питеру и его брату был послан приказ прибыть в Лондон, чего они, разумеется, не сделали. Кэрью написал одновременно два письма: одно – в Лондон, с извинениями и ссылками на дела, препятствующие ему явиться, и с заверениями в верноподданических чувствах; другое – населению Экзетера, призывая его отправиться в Лондон с петицией против испанского брака.

Но горожане-то услышали уже достаточно грубых слов в адрес королевы от людей Кэрью, чтобы понять, что речь идет не о петиции, а о бунте, и что их хотят использовать в качестве прикрытия. Да и самого Кэрью в Экзетере терпеть не могли. Человеком он был жестоким, и при этом несправедливым, имеющим в анамнезе несколько грязных дел – плохое сочетание даже для тех времен. В результате, население восстало, но не против королевы, а против Кэрью. Руководить действиями был выбран Томас Деннис, который немедленно отправил гонца к шерифу с описанием ситуации и просьбой о помощи. Из Лондона пришел приказ об аресте Кэрью, тот закрылся в замке. Деннис, учитывая силы сэра Питера, желал направить свои действия так, чтобы тот бежал – штурмовать замок, защищаемый пушками и вооруженными до зубов людьми Кэрью, Деннис считал глупым.

В результате, Кэрью бежал во Францию. Почти трогательно, что добрые горожане купили у него его скот, потому что для жизни во Франции сэру Питеру нужны были деньги. Правда, не думаю, что скотина поменяла хозяина по рыночной цене.

Прошло некоторое время, пока заговорщики узнали о том, что Кэрью бежал, а Кортни их предал. Место Кортни занял не кто иной, как отец Джейн Грей, предавший этим помиловавшую его и его дочь королеву, да и подписав эти смертный приговор для леди Джейн. Но самое сильное влияние на людей имел сын поэта Вайата, того самого, который посвящал стихи Анне Болейн. Этот Вайатт был популярен, и район, который он выбрал для мятежа, Кент, имел в походах на Лондон долгие традиции. Даже шериф графства был на стороне повстанцев, совершенно открыто. Днем выступления на Лондон было выбрано 24 января 1554 года.

Гардинер знал довольно точно, кто именно участвует в заговоре, но представить, как каждый из них будет действовать на самом деле, он не мог. Поэтому он ограничился тем, что услал Кортни подальше с линии огня, в Брюссель с посольством, и, посовещавшись с Мэри и Ренаром, решил арестовать Элизабет, потому что заговор мог был и в ее пользу, хотя мог и не быть: участие на главных ролях отца леди Джейн Грей несколько смешивало карты. Да и шпионы, которые у Гардинера при дворе Элизабет, конечно, были, не находили в ее поведении ничего подозрительного.

Мэри в этой ситуации вела себя удивительно спокойно. Она нашла даже время предупредить своего жениха через Ренара, чтобы тот взял с собой своего собственного повара, потому что ее подданные от брака настолько не в восторге, что и притравить могут. Брачный договор вернулся ратифицированным, церемонию бракосочетания должен был провести епископ Танстел, который был рукоположен еще до интердикции Англии. Главное, чтобы жених прибыл до Великого Поста, потому что Мэри начала всерьез задумываться о своем возрасте. Чем скорее у нее будет муж, тем больше шансов родить ребенка.

Граф Саффолк бежал у Гардинера из-под носа. Здесь лорда канцлера подвело его нежелание громкого скандала. К Саффолку, который был, кстати, в Лондоне, был направлен гонец с вызовом к королеве. Саффолк, приказав гонцу ждать, просто хладнокровно вышел через другие двери, и ускакал прочь. Нортхемптона арестовать успели.

25 января ударили колокола по всему Кенту, и восстание началось. Нельзя сказать, чтобы никто из лордов не пытался остановить Вайатта. Но Абергевенни предали его собственные люди, а Саутвеллу была заслана ложная информация, что Лондон охвачен восстанием, и королева обречена. На следующий день Вайатт захватил королевские корабли в Рочестере, и провозгласил себя командующим силами, а Абергевенни и Саутвелла – предателями общего дела. Теперь всё зависело от Лондона. Как это ни грустно, личный совет королевы практически предал ее в полном составе, отказавшись подписать сбор войск. Как Мэри и предполагала, доверять она могла только Пейджету, и, в данном случае, Гардинеру.

Ей оставался последний шанс, искать поддержку вне стен своего дворца, и она обратилась к лондонцам. И Лондон откликнулся! На следующий день у королевы было пять сотен солдат, командовать которыми она поставила старого герцога Норфолка. Пусть ему было за 80, он оставался сам по себе довольно грозной силой, и самым опытным полководцем королевства на тот момент, хотя лучшие его дня были, конечно, позади. Мэри послала в Рочестер гонца с помилованием всем, кто сложит оружие. Письмо было отправлено и Элизабет, с просьбой вернуться в Лондон, и описанием положения вещей. Расчетливая Элизабет сказалась больной, и недаром: через сутки в руках Гардинера оказались письменные доказательства участия принцессы в заговоре. Возможного участия.

Французский король сообщал своим сообщникам, что у него готовы 80 кораблей, чтобы поддержать их, и что 18 кампаний инфантерии только ждут приказа начать вторжение. Разумеется, к тому времени за французским послом приглядывали плотно, его переписка читалась и с нее снимались копии, и за его курьером наблюдали. Один из курьеров, после получения известия, направился в Рочестер, где точно встретился с Вайаттом. После этого его перехватили люди лорда Кобхема, замаскированные под повстанцев. У курьера нашли шифрованное письмо посла королю Франции, и вместе с ним – копию уклончивого ответа Элизабет сестре. Гардинер придпочитал думать, что когда письмо будет расшифровано, его содержимое отправить принцессу Элизабет на плаху.

Курьер королевы с указом о помиловании в Рочестер допущен не был, и он прочел его на мосту у города. Указ, казалось бы, сделал свое дело: сэр Джордж Харпер, командующий повстанцами вместе с Вайаттом, вечером встретился с герцогом Норфолком, который, конечно, не стал дожидаться ожидаемого в Лондоне. Он сказал, что армия повстанцев хаотична, неорганизована, и если Норфолк ударит по ним немедленно, Вайатт окажется у него в руках. Сам Харпер с благодарностью принимает помилование королевы, и хочет его заслужить, сражаясь на ее стороне.

28 января подошло подкрепление лондонцев, и Норфолк решил атаковать. День был настолько холодным, что воду сковало льдом, и Вайатт не мог бы сбежать из Рочестера по реке. К этому времени к ним подошел из Дувра сэр Томас Чейни, и подтянулся лорд Кобхем. В четыре часа дня Норфолк сам повел людей в атаку. Внезапно за его спиной раздались крики «Вайатт! Вайатт! Мы – англичане!», и он понял, что попал в ловушку Харпера. Сражаться и с Рочестером, и с Харпером он не мог, поэтому старому вояке осталось только пришпорить коня. Лондонское ополчение частично погибло, частично перешло на сторону повстанцев, а частично просто разбежалось.

Расстановка сил изменилась драматически. Чейни написал в Лондон, что больше не в состоянии верить никому. Кобхем остался лоялен королеве, но его сыновья ушли в Рочестер. Он пытался предотвратить это, подняв мост, но они перебили подъемные цепи выстрелами из пушек. Саутвеллу пришлось искать убежища в Лондоне. И королеву было защитить некому. Совет не сделал ничего, чтобы ей помочь. Ренар писал Чарльзу, что они ведут себя настолько странно, что он уже не понимает, на чьей они стороне. Да и сам Ренар был готов оставить Мэри на съедение волкам: прошел слух, что король Дании решил объединиться с французами и поддержать повстанцев. В этом случае Мэри не спасло бы уже ничто. Ренар предложил ввести в Лондон фламандцев – Гардинер холодно отверг предложение. На прямой вопрос Мэри, почему совет оставил ее дворец без охраны вообще, ей просто посоветовали бежать в Виндзор.

Королева осталась одна. Одна, один на один с лордами, с ее собственным советом, которые едва разговаривали с ней. И в лучшие дни они ей не подчинялись, теперь они сделали все возможное, чтобы любой желающий мог ее просто убить. Она еще не знала в тот момент, что один из ее предворных действительно собирался ее убить, и спас ее только запрет Вайатта. Что она могла сделать? Ничего не приходило в голову, а Вайатт был уже в Дартфоре. Тогда Мэри сделала то, что умела делать действительно хорошо: написала Вайатту.

@темы: Mary I

---

Брачный договор королевы Мэри

И католики, и протестанты Англии с трогательным единством ненавидели мысль об испанском замужестве своей королевы, но был человек, которому эта мысль была ненавистна еще больше: Реджинальд Поль. Папский легат был оскорблен до глубины души, что красноречие королевы в палате общин было потрачено на вопрос о ее замужестве. С его точки зрения, долгом королевы было не личную жизнь устраивать, а срочно возвращать Англию под защиту и благодать Святейшего Престола. Но ему, папскому легату, даже не было испрошено разрешение на въезд в страну!

Он угрожал королеве, что папа не даст диспенсацию, необходимую для их брака с Филиппом (сын кузена, близкая родня). Он вынудил фриара Гринвича написать Мэри нотацию, в которой ей, указывая на ее возраст, рекомендовался целибат, а не брак. «Сделайте же с ним что-нибудь!», - взывал Ренар в письме к Чарльзу. Император написал прямо папе, который был умнее своего легата, и признавал существование политики (Поль политику отрицал). Мэри успокоили, Полю приказали помолчать.

В Англии же, несмотря на общее недовольство испанским браком, все еще ничего не происходило. Возможно, лорды просто праздновали рождественский сезон. Возможно, не могли договориться. Пейджет, единственный, кто этот брак поддерживал, убеждал французского посла, что всё к лучшему: «Вы заставили нас уважать Шотландию браком Марии Стюарт и дофина, мы обеспечим ваше уважение к Англии браком нашей королевы и сына императора». Но Пейджета не любили, поэтому сформировать какую-либо коалицию за испанский брак он не мог. И королева оставалась очень одинокой, не имея понимания ни в собственном правительстве, ни среди ноблей, ни в народе.

Император, тем не менее, уже в декабре прислал в Лондон проект брачного договора, который предусматривал все потенциально острые для англичан моменты – благодаря хорошей работе Ренара, надо полагать. Филипп носил бы титул короля Англии, но только пока его жена жива; вся прибыль королевства оставалась бы в Англии, и королева административно управляла бы финансами; королева разделила бы все титулы Филиппа, настоящие и будущие, и получила бы пожизненный доход в 60 000 фунтов годовых; сын Филиппа от первого брака унаследовал бы Испанию, Сицилию, Италию и заморские колонии, но власть над Нидерландами и Бургундией перешла бы к потомкам брака Мэри и Филиппа, или к английской короне; в случае, если дон Карлос умрет без наследников, его владения тоже перешли бы к потомкам брака Филиппа и Мэри.

Королевский совет был вынужден признать брачный договор справедливым, но добавил к нему еще пять пунктов:

1. Ни один иностранец ни при каких обстоятельствах не может занять административный пост в правительстве, армии, обороне или флоте Англии

2. Королева не должна вывозиться за границу без ее согласия (что подразумевало разрешение парламента), и дети, рожденны в браке, не могут быть вывезены из Англии за границу без разрешения парламента, даже если один из них окажется наследником испанского трона.

3. Если королева умрет бездетной, все отношения ее супруга с королевством Англия на этом закончатся

4. Казна и драгоценности короны должны быть полностью под английским контролем, и английские суда не должны выводиться в иностранные порты

5. Принц должен признать все договоры, существующие между Англией и другими странами, и не настаивать на том, чтобы Англия принимала участие в войнах в пользу Империи

Дополнительные условия были приняты без труда, договор превратился из черновика в чистовик, и в Лондон из Брюсселя отправилось посольство, которое должно было предствавить его палатам лордов и общин. Тайный посланник был отправлен в Рим, с просьбой к папе поторопиться с диспенсацией, и подумать, как сделать легальной церемонию бракосочетания двоих католиков, проведенную епископом схизматического государства.

В Испанию к Филиппу должны были отправиться сэр Хоби, Боннер, Бедфорд и лорд Дерби. Лорды не скрывали, что их согласие на брак королевы весьма пассивно. Бедфорд мрачно говорил, что если он отправится в Испанию, он окажется там в гордом одиночестве. Действительно, лорд Дерби ехать наотрез отказался, и заявил королеве, что если она будут настаивать, он оставит службу вообще. По Лондону и при дворе циркулировали памфлеты, а придворные дамы начали в присутствии королевы демонстративно вздыхать и всхлипывать. Королевский совет еще раз попытался отговорить королеву от брака, собравшись в полном составе. Гардинер вслух зачитывал пункты договора, на что лорд Виндзор под аплодисменты присутствующих воскликнул: «здесь говорится много хороших слов о королеве, принце и императоре, но где гарантия того, что эти слова – не просто слова?!»

Корсары Бреста и Рошели демонстративно рейдировали путь, по которому должен был следовать Филипп. Ходили слухи, что брат герцога Саффолка и маркиз Винчестерский поклялись напасть на конвой Филиппа немедленно, как только проклятые иностранцы высадятся на английскую землю. Не зря, не зря Большой Гарри не хотел оставлять трон королеве: при каком короле подобное поведение подданных было бы возможным? Даже Ренар начал сомневаться в проекте, но и Мэри, и император независимо друг от друга пришли к выводу, что с подобным самоуправством надо покончить, и показать подданным королевы, кто правит, а кто подчиняется.

Когда группа протестантов собралась обсудить между собой акты последнего парламента, чтобы решить, будут ли они им подчиняться, 20 человек были арестованы, и двое немедленно повешены. Гастингсу и Вальдгрейву Мэри сказала, что или они полностью ей подчиняются, или могут считать свое пребывание при дворе законченным. Она пригрозила поднять несколько тысяч человек и тысячу фламандских конников, если ей придется призвать своих подданных к порядку силой. Она, выплачивая долги правительства брата, нуждалась в деньгах, но практически мгновенно обеспечила себе заем в 150 000 фунтов под низкий процент – испанское золото было в ее распоряжении, а в распоряжении Испании был Новый Свет.

Но подданные Мэри перешли к пассивному сопротивлению. Четыре военных корабля должны были обеспечить безопасность имперского посольства на море, но они не вышли из Темзы, ссылаясь на погодные условия. Посольство, все-таки, прибыло удачно 23 декабря, и немедленно поторопилось в Лондон. Их не оскорбляли, но и не приветствовали. Министры намеревались устроить послам «веселую жизнь», но граф Эгмонт сумел за 10 дней очаровать каждого в отдельности и всех вместе. Всё было подписано и отправлено в Брюссель для ратификации, папские бумаги были отосланы из Рима, и оставалось только ждать. Послы настолько понравились англичанам, что атмосфера была приподнятая, сэры и пэры охотились и пировали.

Зато французам было не до праздников. Они хотели бы подписать с Англией очень интересный, беспрецедентный договор: страны могут быть в мире, даже если титулованный король одной находится в состоянии войны с другой. Здесь, в случае с Мэри и Филиппом, трудности были практического плана: могут ли английские корабли входить во французские порты, если у них на борту есть испанцы? Могут ли французы напасть на испанские корабли, если их эскортируют английские корабли? И таких моментов было великое множество. Мэри отвергла всю идею нового договора. С ее точки зрения, условия ее брачного договора уже содержали пункт, что все мирные договоры Англии остаются в силе. Французы предпочли истолковать ее отказ, как признак грядущих трудностей, и решили состыковаться с английской оппозицией.

Как создаются массовые беспорядки? Слухами. Французами и их союзниками были запущены слухи, что Филипп уже приближается к Англии с десятитысячным войском, которое высадится в Тауэре. А одновременно с этим из Нидерландов идет восемь тысяч немецких наемников.

Таким образом, французы встали во главе заговора, будучи твердо уверенными, что стоит бросить клич, и Мэри будет свергнута, никакого испанского брака не случится, и Франции не придется воевать на два фронта. Некоторую проблему для католиков-французов составляло то, что активная оппозиция состоит из помилованных соратников покойного Нортумберленда, из ультра-протестантов: герцога Саффолка и троих его братьев, маркиза Нортхемптона, Томаса Вайата, сэра Николаса Тогмортона, сэра Питера Керью, сэра Эдмунда Варнера, деверя лорда Кобхема, и сэра Джеймса Крофтса. Примкнул к заговору даже Кортни, до глубины души оскорбленный тем, что не станет королем. Но когда это религиозные соображения могли воспрепятствовать переразделу пирога?

Вайатт собирался поднять Кент, Крофтс – северное приграничье, братья Саффолк – центральные графства. Кортни был нужен из-за своего имени, хотя у этой семьи в Корнуэле действительно была сильная поддержка. Из четырех точек войска должны были стянуться к Лондону, который, как предполагалось, сдастся. Французский флот должен был курсировать вдоль побережья, чтобы появиться там, где он был бы нужен. Мэр Плимута и олдермены города выразили согласие на расположение у себя французского гарнизона.

Оппозиции так была нужна поддержка, что они собирались повесить на Англию ярмо куда как более тяжелое, чем испанский брак, против которого они возражали - якобы из патриотических чувств. Потому что дело было, конечно, не в патриотизме, дело было в том, что власть, которую они имели всего год назад, манила к себе, и сопротивляться этому зову у сэров и пэров не было ни сил, ни желания

@темы: Mary I

---

Мэри и Элизабет

От любого короля ожидалось, что он составит достаточно внятное завещание как можно быстрее после своей коронации: кто будет править, если он умрет без наследников, и кто будет править, если назначенный наследник тоже умрет, и так до бесконечности. Такое же завещание предстояло составить и королеве Мэри. Казалось бы, ее отец продумал всё до нее и за нее, но, спасибо Ренару, Мэри выпускала клыки и когти просто при одном упоминании имени Элизабет. Всплыли старые обиды, открылись старые раны.



Когда-то, когда Элизабет была забытой всеми девочкой, именно леди Мэри решительно привезла ее на глаза отцу, чтобы напомнить, что у того две дочери, нуждающиеся в его опеке.

С нынешней точки зрения королевы Мэри, Элизабет была государственной проблемой. Она была дочерью женщины, из-за которой вся нация угодила под папскую интердикцию. К тому же, она была несомненным бастардом, что бы там ни утверждал парламент: она была зачата до того, как родителей Мэри развели. Она была еретичкой, она была интриганкой! Это была интересная смена курса.

Конечно, когда принцессу Мэри разжаловали до положения придворной дамы при ребенке женщины, из-за которой ее отец бросил ее мать, она одинаково ненавидела и Анну Болейн, и Элизабет. Но потом, когда обе дочери короля Гарри оказались дочерьми разведенных жен, а потом Элизабет оказалась и сиротой, многое изменилось. Это не совсем правда, что Мэри была отчаянно несчастна при дворе Элизабет, ведь вела этот двор та же женщина, которая вела двор самой Мэри, когда та была маленькой, и которая действовала по соображениям здравого смысла, а не по приказам из Лондона. Когда Мэри снова разрешили жить при дворе ее отца, именно она привезла с собой Элизабет, о которой король, кажется, совершенно забыл. В июле она въезжала в Лондон радом с сестрой, именно рядом, как с равной. А в октябре она о Элизабет уже не могла слышать.

Конечно, это было отчасти результатом влияния Ренара, который не уставал предупреждать Мэри об опасности, которую представляет собой ее сестра. Но Ренар ровно столько же времени требовал и казни Джейн Грей, у которой тоже были права наследования, и Мэри успешно пропускала эти требования мимо ушей. Не означает ли это, что Элизабет чем-то сама растравила старую рану?



По мнению Мэри, после нее неоспоримое право на трон имела законнейшая племянница Генриха VIII, дочь его старшей сестры, Мария Стюарт.



Затем была леди Леннокс, Маргарет Дуглас – дочь старшей сестры короля Генри от ее второго брака.



Далее следовала герцогиня Саффолк, дочь младшей сестры короля Генри (а не ее дочь Джейн).



И, наконец, будущий лорд Дарнли – сын леди Леннокс. Именно наличие уже имеющегося сына делало леди Леннокс лучшей главной наследницей в глазах Мэри.



Мария Стюарт отпадала из-за ее брака с дофином Франции, а вот остальных Мэри включила бы в свое завещание в означенном порядке. Ренар, уже знающий, как опасно для Мэри исключение Элизабет из порядка наследования, предлагал королеве оставить сестру своей наследницей, добавив условием принятие католичества. Но Мэри и слушать ничего не хотела, что только доказывает, что дело было не в протестантстве Элизабет. Было что-то еще.

Кортни? Не похоже. Этот молодой человек был слишком коварен, слаб и самовлюблен, да и не скрывал, что Элизабет ему очень не нравится: с его точки зрения, она была невыносимо высокомерна. Опять же, если бы Мэри его хотела, он вприпрыжку побежал бы с ней под венец. Но у Мэри был лучший жених.

Можно сказать, что прозорливость Мэри дала ей возможность рассмотреть зарождающуюся интригу в пользу сестры, но это вряд ли. Это не объясняет ее неожиданной и страстной неприязни. К тому же, не ставя под сомнение наличия бесспорно высокого интеллекта у этой королевы, можно доказуемо утверждать, что прозорливости в ней на данный момент не было ни капли.

Я предполагаю, что за ненавистью стояла горечь, а может быть - зависть. Неопределенная, горькая, возможно, даже не признаваемая. Элизабет действительно была живым напоминанием краха, разбившего жизнь Мэри, укравшего у нее здоровье и лучшие годы жизни. Мэри сама была для своего отца живым напоминанием несбывшихся надежд и некрасивых поступков, и как она поступила? Слилась с фоном, покорилась, старалась даже потенциально не раздражать отца. Ожидала ли она того же от сестры? Возможно. Но Элизабет 1553 года была еще дерзкой девчонкой, не привыкшей считаться с сестрой.

И пусть Элизабет теперь в порядке придворной важности следовала за леди Леннокс и герцогиней Саффолк, и придворные дамы, видя такое понижение статуса, старались с ней не общаться. Зато джентельмены группировались вокруг опальной принцессы все шире разрастающейся стаей, а именно джентельмены делали в этом королевстве политику. К тому же, Элизабет в 1553 только исполнилось (7 сентября) 20 лет. Мэри же приближалась к 38-летию. Глядя на надменную, горделивую, несговорчивую сестру в блеске молодости, в окружении могущественных мужчин, Мэри просто не могла не думать о том, как она сама встретила свое 20-летие.



Это было 18 февраля 1536 год. Мать Элизабет приезжала лично прессовать падчерицу, угрожала, пыталась подкупить, осаждала мужа требованиями казнить непокорную дочь. Анна Болейн казалась сильнее, чем когда-либо, распоряжаясь в пользу протестантов, активно вмешиваясь в дела королевства. Она объявила о своей беременности, твердо уверенная, что в этот раз родит сына. Очень скоро всё изменится, но в день своего 20-летия Мэри об этом не знала.

Через 17 лет та, жизнь которой клонилась к закату, глядела на свою старую соперницу, переживающую восход своей жизни. Умную, красивую, несомненно способную, холодноватую и гордую. Что Мэри могла чувствовать? Она так громко строила планы семейного счастья с Филиппом, что невольно закрадывается сомнение, насколько она в это счастье верила. Проект «наследник» - это одно, внутренняя вера в то, что проект будет удачным – совсем другое.

Когда предположения о заговоре в пользу Элизабет подтвердились, вряд ли это стало шоком для Мэри. Но переломным моментом – несомненно. В план входил быстрый и тайный брак Кортни и Элизабет, их бегство из Лондона в Девоншир, и сбор сил под заявление, что королева Мэри с престола смещается из-за своих коварных планов подчинить Англяю Испании. Таким образом, потомок Плантагенетов (а это была единственная ценность Кортни, его родословная) и дочь славного короля Генри возглавили как бы борьбу за независимость страны. Звучит куда как более достойно, чем «дворцовый переворот».

Знала ли Элизабет об этих планах? Насколько она в них участвовала? Послы Франции и Испании выражают в своих рапортах уверенность, что знала, но доказательств этому нет. Как писал французский посол Noailles, «если бы Кортни не был тем, кем он был, успех был бы обеспечен».

Парламент распустил себя 6 декабря, принц Филипп ожидался в Англию к Рождеству. Элизабет попросила у королевы разрешения удалиться в свое деревенское поместье, и разрешение было дано. Более того, Мэри сама пришла ее проводить, надарила сестре дорогих подарков, от соболей до жемчугов, и обняла на дорогу. Притворство? Возможно. Но ведь и эскорт в 500 вооруженных ноблей для принцессы, едущей в деревню, мог выглядеть невинно только в глазах простака.

@темы: Mary I

---

Королева Мэри отстаивает право на выбор

«Кто рожден для неги счастья, кто – для мрачной тьмы ненастья», - это словно про Мэри Тюдор написано. Она так рано стала несчастной, так долго была притесняема, столько лет на нее просто никто не обращал внимания, что стоит ли удивляться ее внезапно пробудившимся надеждам на любовь и защиту? По крайней мере, теперь она, коронованная королева Англии, могла сражаться за свое право быть счастливой. И пусть всё закончилось "как всегда", она хотя бы последние годы своей жизни по-настоящему жила. К сожалению, для подданных попытки их правителей быть по-человечески счастливыми обходятся обычно дорого.



Мэри не была готова к выпаду Ренара. И, как всегда в моменты неожиданно острые, среагировала спонтанно и своеобразно, словно по наитию. Она встала со своего места, и сказала, что должна посоветоваться со своими лордами. И просто покинула комнату, а лорды, очумевшие от происходящего, потянулись за ней.

Надо иметь в виду, что Ренар четко знал, какова позиция каждого члена королевского совета по поводу испанского брака. Но вот сами лорды понятия не имели, кто из них что думает по этому поводу. Они настолько друг другу не доверяли, между ними было столько обид и амбиций, что вообразить какое-то подобие внятного обмена мнениями по вопросу с этими сэрами было невозможно. Во всяком случае, Мэри предпочла истолковать их возгласы так, как ей хотелось, и вернулась в тронную комнату сияющей. Предложение Филиппа было принято. У Мэри были недостатки, но медлительность в их число не входила.

С той же скоростью Мэри назначила открытие суда над братьями Дадли, арихиепископом Кранмером и леди Джейн Грей. Ее намерением была амнистия для леди Джейн, тюремное заключение для Дадли, и казнь для Кранмера. Архиепископ, в обычной своей манере, написал ей длинное и серьезное письмо, суть которого сводилась к тому, что он был рукоположен в архиепископы самим папой Римским, поэтому он, по католическим законом, был гражданскому суду не подсуден. Но в данном случае Мэри была вполне готова оказаться плохой католичкой. «Кранмер будет казнен», - писал Ренар императору уже 18 ноября 1553 года. В том же письме он отмечает, что эти дни дались ей нелегко: она держалась по-боевому, не давала воли своим нервам, но физически просто таяла на глазах. Посол объясняет, почему.

Во-первых, Мэри пришлось 16 ноября померяться волей со всей палатой общин. Ее туда пригласил спикер палаты, и ее ролью была роль человека, принимающего решение своего народа, а не отдающего приказы. В противном случае, парламент бы просто распустил сам себя, следствием чего были бы массовые беспорядки в народе и перебои в деятельности государственной машины. Парламент, собственно, потребовал от королевы, чтобы она взяла себе мужа. Ее обязанностью было обеспечить стране наследника престола, потому что Мария Стюарт уже высказала свою претензию на этот трон. Но парламент выразил пожелание, чтобы кандидат в женихи не был бы иностранцем.

Формально, ответ королевы должен был зачитать парламенту канцлер королевства, но Мэри встала немедленно после того, как спикер палаты сел, и ответила сама:

«За ваше желание видеть нас замужем, мы благодарим вас. Ваше же стремление диктовать нам, какого консорта мы должны себе выбрать, мы отметаем как чрезмерное. Нам не хотелось бы, чтобы английский парламент использовал подобный тон, обращаясь к своему суверену. И, поскольку в личных делах каждый следует своему собственному вкусу, суверен имеет право требовать аналогичной свободы.

Если вы, наша палата общин, навяжете нам мужа, который нам не нравится, это может вызвать неудобные для вас обстоятельства в виде нашей смерти. Если мы выйдем замуж за того, кого не любим, мы будем в могиле в течение трех месяцев, и наследник, о котором вы говорите, никогда не появится на свет. Мы много слышали от вас, чего вы ожидаете от нашего брака, но мы не услышали о том, что имеет некоторое значение для нас – нашей личной склонности.

Мы не забыли нашу коронационую клятву. Вы выйдем замуж так, как Бог направит наш выбор, к Его чести и к пользе для нашей страны.»

После такой речи спикеру палаты стало так нехорошо, что ему помогли выбраться из зала. Гардинер, присутствующий, как Лорд Канцлер, ехидно заметил Арунделлу, что спикер палаты общин «только что лишился места – его узурпировала королева». Но зря он потешался над спикером – следующим горолева взялась за него, и немедленно. Она обвинила его в том, что всё произошедшее случилось благодоря его хорошо известному мнению, что она должна идти замуж за Кортни.

Гардинер, застигнутый врасплох, брякнул, что он действительно хорошо относится к Кортни, они ведь познакомились в Тауэре. «И то, что ты знаешь его по Тауэру, должно сделать его подходящим для меня мужем?!» Королева то ли получила реакцию на напряжение в парламенте, то ли совершенно намеренно «дожимала» Гардинера. «Я никогда не выйду за него замуж, никогда. И вы знаете, что я – хозяйка своего слова». Гардинеру ничего не оставалось, как только сказать, что королева вольна выбрать себе мужа сама. Было бы удивительно, если бы в тот момент он не вспомнил рык Большого Гарри.

Вторым моментом, который определенным образом опустошил эмоции Мэри, было определение Кранмера под суд, с твердым намерением приговорить его к казни. Если верить Ренару, это было чистой и незамутненной местью. Королева говорила ему, что у нее такое чувство, словно с ее души, наконец, сняли тяжесть, которая угнетала ее всю сознательную жизнь. В самые мрачные минуты она утешала себя ненавистью к этому человеку, и этой ненависти было столько, что для любви в душе не осталось места. И теперь ей странно. Одно главное чувство ушло, другое не пришло. Может, она еще научится жить по-новому. У нее будет муж, у нее будет ребенок. «В моей жизни было мало места для любви», - говорила она. Ренар смотрел на сильно постаревшую за несколько месяцев женщину, держащую себя в боевой форме только усилием воли, и ее мечты казались ему совершенно нереальными.



Было ли ему стыдно? Ведь он знал Филиппа, хотя бы по репутации. Нет, скорее всего, и Чарльз, и Ренар, и сам Филипп относились к браку по-деловому: императору всего-то нужно было железно обезопасить торговые пути между Англией и Фландрией. Он вовсе не мечтал оккупировать Англию. Устроить брак своего сына и своей кузины казалось ему самым естественным способом достичь желаемого. А у англичан были свои страхи: война с Францией, попадение в административную зависимость от чужеземцев, возможные расходы. Единственным человеком, который думал о ситуации с точки зрения просто человека, имеющего свою жизнь и свои мечты, была королева Мэри.

Не зря, ох не зря Большой Гарри не хотел видеть на троне своей страны женщину. Он-то знал, как по-настоящему одинок человек, сидящий выше всех. Особенно, если этим человеком окажется женщина. Даже его легендарная испанская теща, которая вела своих подданных рукой в латной перчатке на бой во славу Христовой Веры, оказалась, отвоевав свои войны, очень одинокой и печальной женщиной. Задумывалась ли об этом когда-нибудь Мэри? Видела ли она сходство между собой и Изабеллой, отстаивая право взять в мужья того, кого она сама захочет, а не того, кого ей попытаются навязать? Скорее всего, видела. Возможно, бабка даже была для нее примером, это было бы естественно.

@темы: Mary I

---

Мэри Тюдор становится коронованной особой

В ожидании коронации Мэри тревожилась только по одному поводу: помазание на престол совершалось святым маслом, и у нее было сильное подозрение, что английское масло утратило свою святость: формально с Англии никто папскую интердикцию не снимал. Поэтому она молила Ренара, чтобы он поспешил доставить к ее великому дню святое масло из Фландрии, где его благословил сам епископ Арраса. Звучит для современного человека совершенно по-идиотски, но напомню, что через помазание происходило, в теории, свершение божественной воли по отношению к правителю, его благословение на царство.



На самом деле, конечно, беспокоиться Мэри надо бы было по другому поводу: по Лондону со скоростью пожара распространялись рукописные копии об испанском браке с призывам бороться против идеи всеми силами. Уже в конце сентября в Гринвиче были волнения по этому поводу, распространившиеся в Саутварк, где традиционно обитали иммигранты. Дворец Гардинера, которого, почему-то, считали отцом идеи брака Мэри и Филиппа, был атакован. Его угражали убить. Почтенный прелат был вынужден носить латы под одеждой и спать под охраной в сотню стражников. Угрожающие письма находили даже под дверями покоев королевы, и никто не знал, кто их пишет. Поскольку посторонние во дворец проникнуть не могли, гипотетический убийца находился в числе придворных.



Французский посол громко объявлял лордам, что этот брак приведет к войне с Францией, и что он вообще затевается ради войны с Францией. Гардинер же даже при таких обстоятельствах старался затянуть коронацию Мэри до сессии парламента, который сможет связать ей руки в отношении замужества. С коронованной королевой, занявший трон по легальному завещанию и праву, такие ограничения могли уже не пройти. Лорды в этом отношении были полностью с Гардинером солидарны. Более того, кому-то из них пришла в голову гениальная мысль включить в текст коронационной клятвы королевы пункт об уважении независимости английской церкви. Поскольку Мэри действительно ломала голову над тем, как поклясться соблюдать только юридические законы королевства, за идеей стояла, очевидно, не столько гениальность, сколько осведомленность о намерениях королевы.



Но у Мэри был Пейджет, который вдохновил ее просто объявить, что она назначает свою коронацию на 1 октября. Ей пытались объяснить, что парламент сначала должен аннулировать ее положение бастарда. Она отвечала речами о своих долгих страданиях и о Божьей Воле, которая ее сохранила и привела на престол Англии. Всё, чего она желает – это просто подчиниться этой воле. Лорды мялись, и тут Мэри еще раз доказала, что может в критические минуты совершать нестандартные поступки. Она встала на колени перед своим советом, умоляя их сохранить лояльность Богу, ей и Англии. В те невинные времена увидеть своего суверена распростертым у твоих ног было гораздо большим, чем могли выдержать нервы хитрых, наглых, эгоистичных, но таких сентиментальных лордов.



Мэри подняли со слезами преданности и умиления, и пообещали ей всё, чего она хотела. Итак, 1 октября 1553 года святое масло с благословением епископа Аррасского было доставлено, и Мэри была торжественно коронована без единого ограничения. На банкете Ренар, по его словам, заметил «секретное понимание» между принцессой Элизабет и послом Франции. Якобы, Элизабет пожаловалась ему на вес своей парадной диадемы, а посол успокоил ее, что скоро она сменит диадему на корону. Ложь, скорее всего. Такими словами не обмениваются в толпе, где их может подслушать шпион или недоброжелатель. С другой стороны, французская порывистость...



В церемонии коронации было несколько любопытных моментов. Никто толком не знал, как ее надо организовывать. Короновать Мэри по протоколу коронации короля, или по протоколу коронации регента-консорта? Записи о коронации настолько противоречивы, что возникает подозрение: все ли пишущие эту коронацию видели, и писали ли они то, что видели, или то, что, по их мнению, было правильным? Если короновать Мэри, как короля, то она должна быть одета в пурпур – и действительно есть такое изображение. И есть описания. Если короновать, как обычно короновали регентов, то она должна быть в белом и с распущенными волосами. Есть и такие описания. По-видимому, был сделан комромисс: Мэри короновалась в пурпуре, но ее волосы были распущены. Она короновалась регентом, но не регентом короля, а как бы вступала в брак с Англией своим коронационным кольцом. В будущем ее сестра отшлифует эту идею.

как бы в регентской одежде

После коронации начались будни. Мэри, в попытке обрести независимость от своих лордов, дошла даже до того, что написала Стенли приказ направить ей в качестве личной гвардии «некоторое количество» телохранителей-ирландцев. План затем был отвергнут, но причины я не знаю. Во всяком случае, не потому, что она почувствовала себя в безопасности. Теперь по Лондону пошел новый хит сезона, памфлет об Англии и Филиппе. Памфлет напоминал о судьбе стран, попавших под руку Габсбургов: в Неаполе и Ломбардии все ведущие должности занимали исключительно испанцы. Принц Салерно был свергнут, принц Беневенто – в плену во Фландрии. Герцог Калабрии – в плену в Испании. Надежды Мэри на наследника были названы в памфлете нелепыми, и автор печалился о горькой судьбе Англии, в которой Филипп, первым делом, разрушит Тауэр, уничтожит флот и разгонит парламент, да еще разместит повсюду испанские гарнизоны.

а здесь в королевском пурпуре

Надо сказать, что против испанских гарнизонов Гардинер, в глубине души, не возражал бы – ему очень хотелось реванша в восстановлении собственности церкви, и военная сила в этом деле очень бы пригодилась. Но, будучи патриотом, Гардинер искушение переборол, и остался в оппозиции к браку.

Таким образом, возле королевы оказался один только Пейджет, остальные ее советники сформировали жесткую оппозицию. Это было неумно. Потому что Мэри прилипла к Ренару еще сильнее. С ним, по крайней мере, она могла говорить о Филиппе и замужестве. К ее чести надо сказать, что она не допускала мысли о том, чтобы испанцы заняли места в правительстве. В основном же она выплескивала обычные чувства девицы на пороге замужества: ужасалась историям, которые слышала о гордости и горячем характере Филиппа, мучалась неуверенностью, пыталась себе представить проблемы их совместной жизни – невеста есть невеста, 17 ей или 37.



Ренар упорно жал на самое горячее желание королевы: молодость Филиппа гарантирует, что он увидит совершеннолетие своего сына, Англия достаточно настрадалась из-за несовершеннолетних королей. И муж поможет Мэри победить ее четырех врагов: еретиков, друзей Нортумберленда, Францию, и сестру. Мэри гораздо более горячо защищала леди Джейн, чем Элизабет.

Можно ли ее осуждать? В этой истории у нее жалкая роль, а у Ренара некрасивая, но... В самый критический момент Мэри ее подданные и родственники оставили одну против всех них. Она имела право на лояльность хотя бы сестры, но та почти сразу перешла в оппозицию. Сестру лорды превозносили, сестру они уважали, сестрой они угрожали ей, Мэри. Мэри действительно не понимала суть проблемы. Для нее ее страна нуждалась в спасении, а люди, которые должны были королеве в этой миссии помочь, сопротивлялись всеми силами. Что касается Ренара, то он действовал, как хороший дипломат и верный защитник интересов своего господина, не больше.

коронационное кресло Эдварда III

А еще один защитник интересов Святого Престола и миссии Мэри уже не мог усидеть на месте. Император пытался придержать Реджинальда Поля, но тот довольно резко ответил императору через его духовника: первый долг королевы - перед Богом. Она должна заботиться о спасении своей души и миллионов душ своих подданных. Никакая политика, никакие парламентские акты не могут встать между королевой и этим долгом. Мэри – законная королева, которая должа вывести из-под интердикции свою страну, и ей не нужны никакие новые ограничения ее парламента. Есть два пути: путь к вечному спасению, и путь к потере бессмертной души. Император письмо прочел, подумал, и переслал его Мэри. Поэтому оно и нашлось в State Paper Office.

Сессия парламента открылась 5 октября. И это была еще та сессия! Для начала, на нее явилось 430 членов палаты общин. Что касается палаты лордов, из них на сессию явились все те, кто годами ногой не ступал в Лондон в знак протеста против политики Генри и Эдварда, что делало состав палаты весьма консервативным и престарелым. Партия реформ же была практически сведена на нет всеми заменами ставленников Нортумберленда на людей консервативного лагеря. Да и сама казнь Нортумберленда произвела впечатление, надо сказать.

Но началась сессия с катастрофы. Прибывший в Рим Коммендоне изложил весь ход переговоров с Мэри на открытом заседании консистории, и оттуда новости немедленно полетели в Англию – как раз к открытию парламента. Мэри пришлось отвечать своему совету, действительно ли она собирается восстановить монастыри, вернуть им ранее отчужденное церковное имущество и недвижимость, и вернуть власть папы над Англией? Мэри не могла этого отрицать. Ей сказали, что ее желания – это ее личные желания, но парламент их не утвердит. С другой стороны, парламент был склонен вернуться к тому состоянию дел, какими они были при короле Генри: страна останется свободной от папизма (и это – вопрос политики, а не религии), но у папы останется власть на тех землях, которые продолжают находится во владении католической церкви Англии.



Парламент решил признать легальность рождения Мэри при условии, что о папской диспенсации не будет упоминаться. Любопытно, что это автоматически подтвердило право Элизабет на трон в качестве наследницы – в обоих случаях король жил с их родительницами веря, что они являются его законными женами, стало быть брак с обеими был законным, хотя бы и имелись основания рассматривать оба брака незаконными. Решение это не было, конечно, глубоко теологическим, просто парламент решил, что играть с завещанием короля Генри не стоит. На этой же сессии Кортни вернули все его права, его матери вернули ее владения, акты Эдварда III о государственной измене снова стали законом. Относительно религиозных законов, принятых при короле Эдуарде, препиралось сначала духовенство. Поскольку прения без всякого смысла продолжались 8 дней, парламент сам решил вопрос голосованием: голосами 350 против 80 месса была возвращена в церкви, а священников обязали вернуться к целибату.



Тем не менее, парламент решил, что отказ от посещения мессы не должен преследоваться, что ни о реставрации аббатств, ни о возвращении под крыло Рима не может быть и речи, и что вообще любые религиозные преследования отныне запрещены. Протестанты, кстати, успели устроить по тюрьмам изрядное количество народа, который не имел другой вины, кроме приверженности к католицизму – эти люди должны быть выпущены на свободу. Что касается брака Мэри с Филиппом, то обе палаты были совершенно едины в своем мнении: королева должна выбрать себе мужа среди своих подданных. Это решение было оглашено 29 октября.

Мэри была в отчаянии. Кортни, берущий реванш за проведенные в Тауэре молодые годы дебоширством и распутством, был ей противен, а большинство католических лордов стояли именно за его кандидатуру. Когда она сказала об этом, ей ответили, что, став женой Филиппа, она стала бы невольно мачехой превеликому множеству незаконных отпрысков этого принца, так что уж лучше Кортни, он хоть свой. Мэри послала за Ренаром, и поставила вопрос ребром: правда ли то, что принц Филипп ведет себя беспутно? Ренар, прижав руку к сердцу, поклялся спасением своей души, что принц Филипп – приличнейший и набожнейший принц католического мира, так что все, кто утверждает иное, лгут из нехороших побуждений.

Мэри, проведя в слезах и молитвах несколько дней, объявила Ренару, что Господь хочет, чтобы она вышла замуж за Филиппа. Собственно, парламент не мог запретить королеве замужество, но только обратиться к ней с петицией, и, пока петиция ожидалась, Ренар решил немного поспрашивать ведущих политиков, что они думают о будущей политике королевы. Гардинер считал, что Мэри должна взять в мужья Кортни, отправить Элизабет в Тауэр, и выжечь ересь из королевства огнем и мечом. Пейджет хмыкнул, что если королева отправит сестру в Тауэр, то не проживет и дня. По его мнению, единственным курсом действий, которые обеспечат Мэри спокойное царствование, было признание Элизабет своей наследницей, если Мэри умрет бездетной. И пусть выходит замуж, за кого хочет. Кортни надо женить на Элизабет, и забыть безумные идеи о возвращении Англии папе и земель аббатствам.

Мэри не понравилось ни одно предложение. Она хотела Филиппа, папу, и не хотела признавать Элизабет своей наследницей. Точка. 8 ноября на заседании совета Ренар сделал королеве официальное предложение от имени принца Филиппа, и попросил однозначного ответа, да или нет.

@темы: Mary I

---

Ай, как пишет!

АПД. Дочитала, проглотила или выпила - как угодно. Самое приятное - они не закончены. Теперь, главное, забыть о них надолго, чтобы снова читать полностью, а не кусочками.

Изящно, не затягивая, увлекательно!
Ролдугина София, "Кофейные истории" samlib.ru/r/roldugina_s_w/

запись создана: 19.05.2013 в 18:02

@темы: Счастье есть!, "Чтиво"

---

Мэри Тюдор пребывает в дурном настроении, а посол императора интригует

Мэри поддерживала отношения (как она полагала) с Римом через своего кузена императора и его послов в Англии. Но интересы императора и интересы Рима совпадали весьма относительно. Если император хотел, чтобы Папский Престол был его личным орудием управления Европой, то папа в Риме хотел бы управлять по-прежнему и Европой, и императором. Правда, Юлий III имеет не слишком хорошую репутацию, и обвиняется во всех мыслимых и не очень грехах в наше время, но он ведь был дипломатом и юристом по образованию. И в 1553 году он был сильно зол на императора, из-за которого рассорился было всерьез с Францией и Германией. Именно в 1553 Юлиус попытался начать свою игру, отправив в Англию своим легатом Реджинальда Поля.

папа Юлий III

Но легат – лицо официальное, Реджинальду Полю пришлось ждать, пока в страну въехать ему не разрешил парламент, поэтому секретно папа Юлиус отправил лично к Мэри своего посланника Джиованни Коммендоне. Прибыл этот секретный посланник в Лондон еще 8 августа, под личиной итальянского купца, присматривающего для себя недвижимость. Поскольку практически бесхозная недвижимость в Лондоне была именно от роспуска католических монастырей, Коммендоне быстро познакомился с неким католиком, который входил в штат двора королевы Мэри. От него агент и узнал, что Мэри находится в Тауэре, провозглашенной королевой, но практически на положении узницы, и тайно к ней пробраться не так-то просто.

Джиованни Франческо Коммендоне

Каким-то образом интервью с королевой пронырливый итальянец получил. Очевидно, английские лорды не слишком-то обращали внимание на купцов, снующих вокруг королевы. Мэри вполне определено сказала Коммендоне, что она твердо намерена не только реставрировать католицизм в стране в качестве господствующей конфессии, но и вернуть Англию под защиту папы. Это был ответ «да», за которым поледовали «но».

Реджинальд Поль ни в коем случае не должен пытаться въехать в Англию в качестве папского легата. Он не имеет церковного чина, поэтому почему бы его сначала не сделать хотя бы дьяконом. Далее, прежде чем она начнет церковную реформу, она хотела бы почувствовать себя на троне поуверенее. Коммендоне определенно рапортует папе, что Мэри в тот момент выработала уже очень устойчивую неприязнь ко всем английским лордам, включая Кортни, и жаждала получить в поддержку своей власти мужа-императора. Похоже, она была сильно растеряна и напугана теми ограничениями, которые на нее наложили ее лорды-союзники.

Реджинальд Поль

Но на то Коммендоне и был дипломатом, чтобы не помчаться сразу с полученными сведениями к папе. Он предупредил Мэри, что она должна хранить их встречу в полной тайне даже от посла Ренара. И Мэри действительно скрыла свои прямые контакты с Римом от господина посланника, который, вместе со своим хозяином, немало удивлялся несговорчивости королевы в религиозном вопросе. Коммендоне успел увидеть возвращение месс, обращение в католицизм (или, скорее, возвращение) Нортумберленда, братьев Дадли, Палмера и Гейтса, и казни троих из обратившихся. Он также понял, что большинство лордов ведет двойную игру с Мэри. Они владели обширной собственностью распущенных монастырей и разжалованных католических прелатов, и в любой момент были готовы заменить Мэри на Элизабет, если королева попытается их этой собственности лишить. Только после этого он покинул Англию, увозя искренние заверения Мэри в преданности Папскому Престолу.

Император, разумеется, жениться на Мэри не собирался. Поэтому он дал Ренару распоряжения «продать» англичанам идею о выгодах брака королевы Мэри с испанским принцем Филиппом. Объединенная сила Фландрии, Англии и Испании, с подержкой императора, станет доминирующей в Европе. Соединенный флон трех стран будет безраздельно контролировать моря, что отрежет Шотландию от Франции. Это значит, что Шотландия очень быстро станет английской провинцией. Торговля при таком раскладе будет процветать. К тому же, простые ограничения власти иностранного регента английской королевы будут гарантиями того, что Англия сохранит свою свободу. Под этот проект Чарльз разрешил Ренару обещать в переговорах, что угодно: власть, владения, титулы, влияние, подтверждая их звонкой монетой.



Сначала руку и сердце принца Филиппа предложили самой Мэри. По словам Ренара, королева была не то, чтобы против, но в оборонительной позиции. Она называла Филиппа мальчиком, напоминала, что она на 10 лет его старше, что у нее скверное здоровье, что красота ее утрачена, и что у нее нет ни малейшего опыта ни в искусстве быть интересной в глазах мужчины, ни в самих отношениях с мужчинами. Ренар знал, как рассеять сомнения Мэри, но вот с ее чиновниками дело обстояло хуже. Благосклонно его выслушал только Пейджет.

Мэри совершенно правильно считала, что во всем правительстве он был единственным честным человеком, остальные, титулованные и нет, члены палаты лордов и палаты общин, неплохо нагрели руки на разорении монастырей католиков и экспроприации церковной собственности. С другой стороны, были у английских политиков и другие возражения против испанского брака. У них перед глазами был пример Фландрии, которая стала на тот момент просто испанской провинцией. Англичанам, вырвавшимся стараниями Генриха VIII из топкого болота европейской политики, совершенно не хотелось снова в него плюхаться, а альянс Мэри с Филиппом Испанским сулил и вовсе двойную ловушку. С одной стороны, это был союз с папой, который именно в тот момент проявлял независимость, и, с другой стороны, союз с императором, который одновременно пытался и папу к ногтю прижать, и свою политику вести. Для Англии эта ситуация не сулила ничего, кроме участия в чужих и не нужных ей войнах, и расходов, расходов, расходов.

Гардинер всегда был папистом, но он был также и националистом, и теперь разрывался между желанием вернуться под крыло Рима, и нежеланием воевать в чужих войнах. К тому же, он был старым противником Реджинальда Поля, подозревая, что у того совершенно своя агенда в отношении церкви. Поэтому он возражал против Филиппа и Поля. Те, кто был согласен с Гардинером относительно Поля и Филиппа, были с ним не согласны относительно папы. Гардинер был националистом, а Пейджет – интернационалистом, но, поскольку канцлером был Гардинер, Пейджет в досаде покинул Лондон и удалился в свое поместье. Он был бы за брак с Филиппом, но он был категорически против папы, как и Арунделл, и Пемброк.

Рапорты Ренара Чарльзу просто переполнены информацией в те дни: то Пемброк, Мейсон и Пейджет демонстративно удалились к себе на природу, то Кортни посажен под домашний арест, то Винчестеру запретили появляться при дворе. Стенли, Говарды, Талботы и Невиллы рассорились, и перестали заниматься делами. В общем, правительство было парализовано, а сама Мэри была уже в такой ярости, что Ренар с мрачной иронией предсказывал, что скоро полетят головы и леди Грей, и семейства Дадли, и сестренки Елизаветы. Ведь виновников, истинных виновников своего отчаяния Мэри наказать никак не могла, они были слишком могущественны. Не то, чтобы перечисленные как-то провинились сами по себе словом или делом. Просто недовольные Мэри постоянно тыкали ее своими аргументами в эти имена.



Элизабет действительно была в те дни в большой опасности. Она была наследницей престола. Весь двор сейчас посещал мессы, кроме нее, и это выглядело, как вызов. А уж если учесть, как этот факт использовала анти-папистская коалиция... Элизабет догадалась попросить у сестры аудиенцию наедине, которая была ей дана. Обеих сопровождали только по одной придворной даме. Элизабет, стоя на коленях, просила сестру понять ее убеждения, ведь она сама прошла через то же принуждение признать протестантский обряд. Она, Элизабет, воспитана протестанткой, и совершенно не понимает католицизма. Мэри пообещала сестре, что пришлет ей литературу, но потребовала подчинения. В следующее воскресенье Элизабет явилась на мессу, но явно показывала, что она больна. На следующее воскресенье она снова отсутствовала. Другой придворной дамой высшего ранга, игнорирующей мессы, была Анна Клевская, но Мэри никак старую подругу посещать их не принуждала. Анна ухитрилась поставить себя при дворе так, что была в прекрасных отношениях со всеми и при короле Генри, и короле Эдварде, и королеве Мэри. Кажется, она и с Элизабет все это время была дружна.

Ренар делал, что мог, чтобы восстановить Мэри против сестры. Политика, ничего личного. Лично ему, как человеку, Элизабет чрезвычайно нравилась. И в вопросах религии он был так же всеяден, как и его патрон. Но политика императора требовала на троне именно Мэри, и Ренар старался очистить ей горизонты. Надо сказать, что ударил он по самому слабому месту: Кортни. Мэри действительно не имела никакого опыта флирта и романтических отношений. И вот она вдруг получила в свое распоряжение Эдварда Кортни, которым могла играть, как ей заблагорассудится. И ей это явно нравилось. Ренар нашептывал ей, что многие лорды обращаются к Кортни, как к принцу, и даже преклоняют перед ним колени. И тот принимает эти знаки почтения так, словно их с Мэри брак – дело решенное. Мало этого, он оказывает знаки интереса принцессе Элизабет. Игру Ренара понял бы любой придворный: господин посол хотел одним ударом разделаться и с соперником принца Филиппа, и с естественной соперницей Мэри. Но королева реагировала от всего сердца, чувствуя и ревность, и ненависть, и снова проклятую неуверенность в себе.



Но вот кто бы мог подумать, что бесило Мэро больше всего в сентябре 1553 года? Оказывается, то, что она автоматически носила титул главы церкви. Этот титул красовался на каждой бумаге, которую она подписывала. Она требовала, чтобы ее прекратила так называть: главой церкви мог быть только и только папа. Но ей объясняли, что изменить ее титул может только парламент. И она продолжала ставить подписи под именем главы церкви, каждый раз чувствуя себя совершающей смертный грех.

И, наконец, долгожданный день настал: 5 октября 1553 года собрался первый парламент Мэри Тюдор. Наконец-то кто-то займется управлением страной, наконец-то ей скажут, что делать дальше. И, разумеется, наконец-то ее коронуют.

@темы: Mary I

---

Генеральная уборка Мэри Тюдор

Воспользовавшись тем, что ее популярность была высока, Мэри решила предпринять некоторые шаги к своей Великой Цели. Наверное, это было семейным. У отца – Великое Дело, у дочери – Великая Цель. Но если отец, начав свое Великое Дело подсознательно уже имел в виду нечто большее, чем свой частный интерес, и обратил затем этот интерес на пользу нации, то с дочерью было сложнее. Персонального интереса в том, чтобы сделать Англию снова папистской, у нее не было. Сама она никогда не теряла связи с Великим Престолом, и в собственном спасении не сомневалась. Но ей еще и всю нацию, все королевство захотелось спасти.



Нет, дело даже не было в амбициозном желании. Она действовала единственным естественным для себя образом, и это было хуже всего. Амбиции и цели можно модифицировать, о них можно вести переговоры, их можно отшлифовывать и даже от них отказываться. Но когда человек действует определенным образом просто потому, что он для него – единственно возможный, все доводы рассудка бессильны.

Генеральная уборка в своем королевстве была для Мэри именно таким естественным действием.

Во-первых, что-то надо было делать с многочисленными протестантами самой жесткой формации из разных стран, собравшимися в прошлое царствование под крыло правительства Эдуарда. Ей они в Англии были совершенно не нужны, они привезли с собой проблемы, заставившие их покинуть родину, они были ограничены в своих убеждениях и ненавидели всё, что отличалось от их понимания правильного. Они были ожесточенными и отчаявшимися людьми, которым было больше нечего терять, которые не остановились бы и перед убийствами и открытыми бунтами. И их было много.

Во-вторых, надо было провести основательную чистку в самой церкви. С точки зрения католичества, женатый священник просто по определению не мог быть священником. Он превращался в обычного человека. А как обычный человек может совершать таинство причастия? Священник должен быть выше своей человеческой натуры, он должен стать единым с Богом, только так человек может получить сверхчеловеческие силы. Конечно, Мэри лучше, чем ее подданные знала, до какой степени коррумпированности доходили католические прелаты. Она знала главных из них лично, как людей. Но то ли она относила их слабости именно к слабостям человеческой натуры, которые отступали в великие моменты единения с Богом, то ли вообще не была способна на критическую оценку их действий.

С иммигрантами вопрос решился с элегантной простотой (снова подсказка императора). Было просто объявлено, что все иммигранты, разыскивающиеся за какие-либо преступления, будут арестованы. Потому что среди иностранных иммигрантов была масса людей, объявленных на родине в розыск за обыкновенные уголовные преступления. Преступления против религии в указе Мэри не упоминались вообще. Тем не менее, иммигрантская прослойка в Лондоне сильно поредела, чему коренные лондонцы были, как водится, очень рады. Иностранным проповедникам просто приказали покинуть страну. Особенно непонятливым объясняли необходимость уехать личные посланцы Гардинера.

Но в некоторых случаях правительство Мэри действовало своеобразно, как то с итальянцем Пьетро Мартире Вермигли (Питер Мартир, как его называли в Англии).



Он рассорился в свое время в Италии с начальством, ему запретили проповедовать, потом, по апелляции в Рим, снова восстановили, но потом его пригласил в Англию Кранмер. Его и Бернардино Очино. Оба получили должности в Оксфорде и пенсии в 40 марок от государства. Был Мартир и женат, на бывшей монахине по имени Катарина, которая умерла в Оксфорде еще в феврале 1553 года. Мартир был совершенно уверен, что его арестуют. Вместо этого, он получил охраную грамоту. Мэри была действительно начитанной королевой. Она знала, что Мартир очень много внес в Книгу Общих Молитв. Очевидно, она пришла к выводу, что Мартир, позиционируя себя англиканцем, является скорее ученым, теологом, чем профетом протестантизма. Он из Англии, все-таки, уехал.

После того, как с иммигрантами было сделано все возможное, пришло время вычистить собственную церковь. 29 августа Гардинер, Боннер, Дей и Танстелл были назначены в комиссию, делом которой стало разобраться с состоянием церкви в Англии. Протестантским епископам было разрешено сохранить свои титулы при условии Quamdiu se bene gesserint, хорошего поведения.

Поняв намек, епископ Бата, Барлоу, подал в отставку. Этого прелата называли за глаза «флюгер», потому что он был то августинцем, то евангелистом, то реформистом – в зависимости от того, кто был в силе при дворе. И он в свое время очень активно поддерживал партию Болейнов. Был он также женат. Не знаю, правда, на ком – в Германию он уехал с баронессой Екатериной Виллоуби. Правда, к тому моменту она была замужем за кем-то по имени Ричард Берти, но ни для кого не было секретом, что Берти был ей не пара, и брак был формальным. Кстати, своего спаниэля баронесса назвала Гардинер. Барлоу абсолютно не пострадал, пробыв все время правления Мэри за границей, вернувшись при Элизабет в Англию и снова став епископом. Правда, практичная королева Лиз сделала его несколько беднее. Мэри, очевидно, его личного состояния не коснулась.

Катерина Виллоуби

Подал в отставку Поль Буш, епископ Бристоля. Этот тоже был из августинцев, и особых грехов за ним не водилось, кроме того, что он был женат. Впрочем, его никто и не преследовал. Он спокойно прожил в своем поместье около Бристоля до почтенного возраста в 68 лет.

Трагичной оказалась судьба епископа Глочестерского, Джона Хупера. Он был хорошим человеком, активно обучающим монахов, заботящимся о больных, помогающим сиротам. Идеальный прелат, но, к сожалению, кальвинист по убеждениям, а кальвинизма в Англию не хотел никто, даже Кранмер. Хупер был опасным человеком, именно благодаря своей репутации, поэтому Гардинер и Боннер упрятали его в тюрьму Флит, и позже его сожгли.

Хупер

Епископ из Уэллса, Роберт Феррар, прожил жизнь очень бурную, впав в оппозицию еще при короле Генри, периодически пропадая из поля зрения тотально. Настолько, что его в 1540 уже разжаловали из епископов за хронические неявки на церковные сборы. Чем он в своем Уэллсе тогда занимался – неясно, но в 1545 от точно купил землю для сельскохозяйственных целей. Потом он снова появился в роли епископа, но уже в 1551-м был судим по 56 (!) обвинениям по четырем категориям: коррупция, предрассудки, общая небрежность и сумасбродство. Феррар женился еще в 1548 году, так что его Гардинер тоже обвинил в беспутстве и лишил чина, но вот как он угодил на костер в 1555 – не совсем понятно. Гардинер просто нашел его «неадекватным». Кажется, он даже в тюрьме находился на тот момент еще с 1551-го, т.е. с времен Эдуарда. Очевидно, кто-то просто свел старые счеты.

Епископ Честерский Джон Бирд был из кармелитов. Тоже женился, и потому был из епископов разжалован, но он больше известен своими финансовыми операциями, в результате которых все всегда оставались в проигрыше (и он тоже). Он продолжил работу в церкви в должности викария, и умер в 1558 году.

Архиепископ Йоркский Роберт Холгейт к моменту слушания своего дела уже успел снова стать католиком и отослать свою жену прочь, но архиепископского места он лишился. Слишком уж это был значительный пост, а Холгейт был человеком, как говорится, ниоткуда. Зато, на грех, очень богатым: пять домов, 1200 фунтов в золотых монетах и 2370 унций посуды из драгметаллов, цепи и кольца с бриллиантами, сапфирами и жемчугом, пару тысяч овец, турецкие ковры, лошади, и даже пушки и гарнизон. Впрочем, архиепископом он был хорошим, строил школы, заботился о больных. Буквально сразу после увольнения с должности, он унаследовал управление госпиталем, и умер в этой должности.

Холгейт

Заодно комиссия Гардинера сместила явно чересчур радикальных по своим взглядам епископов.

Потерял должность епископ Майлс Ковердейл, епископ Экзетерский. Он уехал в Данию, но впоследствии вернулся в Англию, где обнаружил, что для королевы Элизабет он слишком протестант. Епископом он больше не стал.

Николас Ридли, епископ Лондонский, поплатился по двум причинам: во-первых, он занял место Боннера, во-вторых, не было в Лондоне перекрестка, где бы он ни объявил в дни правления леди Джейн Грей, что и Мэри, и Элизабет являются бастардами, а их матери были незаконными женами. Ридли поэтому оказался в Тауэре вместе с остальными сторонниками Нортумберленда, и в Тауэре он остался до самой казни.

Джон Скори ухитрился наступить на мозоль Джорджу Дею: когда Кранмер отправил Дея в Тауэр, Скори занял место епископа Чичестерского. Когда Дей вернулся, Скори пришлось епископский дворец покинуть. Его не преследовали. Он дожил до старости, и при Элизабет стал епископом Херефорда.

Джон Понет был женат на дочери одного из финансистов Кранмера, и его посадили ни больше, ни меньше, чем на епископский трон самого Гардинера: в Винчестер. При Мэри Гардинер стал канцлером, но Понету пришлось место освободить, и он с женой уехал за границу. Очевидно, человеком он был беспокойным, потому что вернулся в Англию во время бунта Вайата-младшего, но снова бежал в Страсбург после того, как бунт был подавлен. В Страсбурге он и умер.

С арестом Хью Латимера была настоящая трагикомедия. Он был уже человеком сильно за 60, капелланом покойного короля Эдварда, и его предупредили за 4 часа, что придут арестовывать. Латимер никогда не был мирным прелатом. В свое время, когда король Генри жег своих католиков, Латимер считал уместным проповедовать Реформу под вопли поджариваемых на медленном огне. Когда король Генри жег своих протестантов, Латимер оказался в Тауэре. Потом снова были репрессии против католиков, и Латимера опять спустили с цепи. В 1546 снова посадили в Тауэр. А потом король Генри умер, Латимер был из Тауэра извлечен Кранмером, и попал во дворец. Неудивительно, что юный король Эдвард рос таким страстным протестантом – при таком-то капеллане!

В общем, Латимера непрямо попросили собрать вещи и отбыть, как все приличные протестанты, за границу. Но он не захотел. Ладно, ему вручили ордер на арест, и оставили на свободе. Но... он отправился в Лондон, предстал перед комиссией, которой пришлось отправить его в Тауэр. Латимер явно решил закончить свою жизнь ярко. Ему это удалось, он был сожжен вместе с Ридли.

Латимер

Наконец, сам архиепископ Кентерберийский, Кранмер, беспокойная душа, сидел у себя в Ламбете с чувством возраставшего недоумения. Он был уверен, что Мэри никогда не простит ему развода своей матери. Но его никто не трогал! Зато поползли странные слухи: что он служил в соборе мессу, что он добровольно предложил пропеть реквием по покойному крестнику. Кто знает, хотели ли его этим дискредитировать. Вряд ли. Англичане и так радостно вернулись к мессам, сделав выбор. Скорее всего, Гардинер колебался. В конце концов, это он в свое время втянул скромного оксфордского учителя в орбиту дворцовых интриг. Скорее всего, Гардинер или надеялся, что у Кранмера хватит ума уехать прочь из Англии, или все сделают вид, что ничего не случилось.

Но это не устраивало Кранмера! Он написал опровержение в виде письма, с которого было снято столько копий, что они заполонили весь Лондон. За это это вызвали на комиссию, и, в результате, в Тауэре оказался и он.

А теперь очень важная деталь. Никто из тех, кто был, в конце концов, сожжен, не пострадал до 1554 года. Такова была жизнь людей высокого ранга в Англии тех времен: периодически она оказывались в Тауэре, откуда чаще всего достаточно быстро выпускались. Возможно, то же самое произошло бы и на этот раз. Но на подходе были уже новые участники этой драмы, и бунт Вайата.

@темы: Mary I

---

Королева Мэри жертвует офицерами

Тем временем, в Лондоне было необходимо устроить показательный суд над бунтовщиками, правительством Джейн Грей. Ситуация была неспокойной, народ жаждал, чтобы кого-то наказали, чтобы был дан конкретный знак, что с провинившимися закон крут. Леди Джейн Грей Мэри судить отказалась наотрез, пока она еще была в состоянии противиться тому, что считала несправедливым. А вот Нортумберленд, Нортхемптон и Амбруаз и Роберт Дадли судились 18 августа по обвинению в государственной измене высшей степени. Председательствовал старый Норфолк. Кстати, 44 года назад отец Норфолка судил отца нынешнего Нортумберленда по тому же обвинению.



Нортумберленд спокойно признал себя виновным, но попросил суд обратить внимание на два момента.

Во-первых, когда он выступил с войском против королевы Мэри, с ним была большая печать королевства, таким образом, он никак не может быть повинен в государственной измене, если сам был носителем высшего символа государственной власти.

Во-вторых, почему те лорды, по письменному полномочию которых он выступил в поход, сидят не рядом с ним на скамье подсудимых, а среди судей?

Ему ответили, что обладание государственной печатью узурпатора не оправдывает герцога в вопросе измены, а что касается лордов, то они сидят среди судей потому, что против них не выдвинуто обвинения. Пока. Герцог молча поклонился, и больше ничего не сказал. Его сын Роберт тоже признал себя виновным по всем пунктам.

Нортхэмптон же в оправдание сказал, что не занимал никакого формального поста в правительстве, и не присутствовал при составлении королем Эдвардом завещания, будучи на охоте за пределами Лондона. Амбруаз Дадли просто сказал, что последовал за отцом и готов разделить его судьбу. Он только просит суд, чтобы после конфискации его собственности его долги были оплачены.



Норфолк был перед трудным выбором. Саффолк, которого королева помиловала, был соратником Нортумберленда, которого, как все знали, королева тоже хотела бы помиловать. Но его доводы в защиту суд признать не мог. Поэтому Норфолк переломил свой судейский жезл, что означало смертную казнь для всех. Перед тем, как заключенных увели в Тауэр, Нортумберленд встал перед судом на колени, и попросил милости королевы для своих сыновей, которые действовали не по своей, а по его воле. Для себя он попросил только сопровождения двоих членов суда, которым он желал бы открыть перед смертью некоторые секреты государственной важности. Несомненно, при этих словах многих присутствующих прошиб пот.



На следующий день судили Эндрю Дадли, который вез французскому королю явно предательское предложение, Джона и Генри Гейтсов, а также Томаса Палмера – ярых сторонников Нортумберленда. Все они признали себя виновными, и были осуждены на смерть. Палмер, впрочем, заметил, что он-то, конечно, в измене повинен, но многие из тех, кто его судит, повинны в измене еще больше: они изменили дважды.

После суда Мэри пришлось решать, кого казнить, а кого миловать. Всего было вынесено семь смертных приговоров. Мэри не имела никаких чувств к Гейтсам и Палмеру, поэтому было решено, что Томас Палмер и Джон Гейтс будут казнены. О Палмере я ничего не нашла, но вот Джон Гейтс был если не правой рукой Нортумберленда, то уж точно его правым ухом: это он собирал слухи и сплетни, высказывания и мнения, и передавал их Нортумберленду. Он также был начальником гвардии герцога, и неустанным стяжателем. В общем, явно не из тех людей, о которых кто-то уронил бы слезу.

А вот герцога Нортумберленда Мэри была твердо настроена пощадить. Непонятно, почему, может, в силу возраста. Понадобилось всё дипломатическое искусство Ренара и авторитет императора, стоящий за ним, чтобы она согласилась подписать патент на казнь. Исповедником и поверенным Нортумберленда был сам Гардинер.

Гардинер, с одной стороны, четко сознавал, что новое правительство просто не поймут, если истинный глава предыдущего не будет казнен. С другой стороны, Гардинер не мог не видеть, что Нортумберленд – человек практически не верующий вообще, которому перед смертью вдруг стало очень страшно. Настолько, что он с легкостью перешел бы в католичество. Это можно было бы многозначительно обыграть, но, как политик, Гардинер также понимал, что казнь Нортумберленда неизбежна.

Впрочем, на то Гардинер и был Гардинером, чтобы никогда не упускать шанс. Нортумберленд был согласен на переход в католичество даже ради одного лишнего дня жизни. Его сыновьям и брату «забыли» сказать, что они помилованы, и эти тоже перешли в католичество. Палмер, очевидно, просто вернулся официально в ту веру, к которой принадлежал по воспитанию. Гейтсы всегда были католиками.

Осужденных казнили 23 августа. После утренней мессы тех, кто получил помилование, отвели обратно в Тауэр. Те, кого ожидала казнь, с полным хладнокровием прогуливались по саду, болтая со знакомыми, пришедшими проститься.

Нортумберленд попросил прощения у Гейтса и Палмера, которое ему было дано, хотя и не без напоминания, что во всем виноват он. Среди придворных были, кстати, сыновья Эдварда Сеймура, которого молва прозвала уже «добрым герцогом» в противовес «злому герцогу» Нортумберленду. Присутствовал и Кортни. Сама процедура прошла обычным методом: осужденные поднимались на эшафот по очереди, каждый говорил последнее слово, и ему отрубали голову. Нортумберленд был первым. Он произнес прочувствованную речь о своих заблуждениях, гордыне, и о том, что умирает в католической вере. Бедняга, очевидно, хотел убедить сам себя. Гейтс был более краток, но более содержателен. Он сказал, что читал святые тексты, не понимая того, что религия придназначена для того, чтобы оберегать, а не для того, чтобы с ней играть.



Речь Палмера заслуживает того, чтобы привести ее полностью: «Доброе утро, добрые люди» - он оглядел всех и улыбнулся. «Вы пришли сюда увидеть, как я умру. Радостно, уверяю вас. В этом ужасном месте (указал он на Тауэр) я увидел больше, чем где бы то ни было: я увидел Бога, я увидел весь мир, и я увидел себя. И когда я оглянулся на свою жизнь, я не увидели ничего, кроме грязи, полной коррупции. И когда я оглянулся на мир, я не увидел ничего, кроме тщеславия и погони за удовольствиями и богатствами, которые ничего не стоят. И я увидел Бога, великого, с бесконечной мощью, с несравнимым милосердием. Я покорно подчинил себя ему, прося у него прощения и милосердия, и я верю, что он простил меня. Он звал меня к себе пару раз и раньше, но я отворачивался от его зова. Но теперь он призвал меня к себе этой острой смертью. Я верю, что крылья его милосердия простерты надо мной и спасут меня. И я признаю здесь перед вами всеми, что Христос – истинный сын Божий, рожденный Девой Марией, который принес в этот мир закон для нас, который взял на себя наши грехи, который претерпел свои страдания за наше спасение, и который, я верю, спас и меня».

Если учесть, что он был третьим в числе казненных, можно только поразиться его мужеству. Не знаю, как он жил, но умер он хорошо.

А дальше началась политика. Как и ожидал Гардинер, присутствующие на казни лидеров правительства Джейн Грей были настолько поражены прочувствованными словами казненных в защиту католической религии, что это резко повысило акции католиков. Когда капеллан Мэри проповедовал в соборе св. Павла 24 августа, там не то, что охрана была не нужна, но царила такая обстановка, которая позволила д-ру Ватсону редекорировать собор на католический лад. Недовольны были только иммигранты, англичане не возражали.

То, что было казнено только трое «бунтовщиков и предателей», народ оценил весьма положительно. Еще больше людям понравилось объявление Мэри, что она не будет собирать налог, одобренный предыдущим парламентом (первая его часть была собрана еще до нее). Она также обещала при первой возможности вернуть чеканящуюся монету к ее прежнему номиналу (еще ее батюшка сильно снизил содержание золота в золотых монетах). Ренар советовал ей казнить Томаса Ридли, который в дни власти королевы Джейн на улице объявлял ее и ее сестру незаконнорожденными, но Мэри была не расположена следовать этому совету.

Ридли

Зато она последовала совету Гардинера, что помилования – это хорошо, но почему они должны быть бесплатными? В конце концов, как-то эти люди должны быть наказаны! И Саффолк, Нортхемптон и прочие были оштрафованы в пределах возможности, которую давали их владения. Монтегю и Бромли заплатили по 7 000 фунтов.

Красивый жест Мэри, согласившейся оплатить долги правительства брата, был с благодарностью принят лондонскими кредиторами. А пока они собрали 25 000 крон на текущие нужды правительства. Лондонцы снова кричали «Боже, храни королеву». Не в малой степени потому, что по-человечески радовались тому, что лордам придется раскошелиться, а вот они в этом году налог платить больше не будут

@темы: Mary I

---

Мэри Тюдор видит тучи на горизонте

В первую неделю августа Мэри основательно разгрузила Тауэр. Все епископы и проповедники, вне зависимости от убеждений, были выпущены. Гардинеру была вручена большая печать королевства. Лондонского епископа Боннера люди встречали со слезами радости, опять же, и католики, и протестанты. Женщины даже целовали его! Мужчины становились на колени. Наверное, так переполнен собор св. Павла бывал только в дни самых больших церемоний, как 5 августа 1553-го. В принципе, Боннер был весьма неприятной личностью, так что торжественную встречу этого прелата можно было объяснить только тем, что лондонцам любая перемена прочь от курса правительства Эдварда VI была люба.



Единственным человеком в те счастливые дни, кто точно знал, что они сочтены, был имперский посол.

Гардинер, пока все праздновали, уселся за счета. Откуда-то надо было добыть 190 000 фунтов, которым равнялись долги предыдущего правительства, которые Мэри была не обязана платить, но решила заплатить.

Было решено, что расходы королевского хозяйства будут уменьшены до размеров расходов двора Генриха VII. Гарнизоны в Бервике и Кале будут посажены на более экономичный бюджет. Флот будет уменьшен, те 900 человек, которых правительство малолетнего Эдварда набрало для личной защиты, будут распущены. Все назначения на должности будут происходить только через сессии парламента, чтобы покончить со взятничеством. Все операции с землями, которые были захвачены, продавались, дарились и использовались после роспуска монастырей, будут пересмотрены. Количество врагов, которых получит в результате этих действий правительство королевы Мэри, Гардинер решил не подсчитывать.

Тем временем, тело Эдварда VI было, наконец, осмотрено, и врач, проводивший осмотр, заявил, что король был, несомненно, отравлен. Мэри, тем не менее, отмела подозрения в убийстве от Нортумберленда, здраво прикинув, что смерть короля именно в начале июля была тому совершенно невыгодна, и решив, что если короля и отравили, то либо произошла ошибка при приготовлении лекарств, либо это был результат небрежности фармацевта. Либо тело было уже в таком плохом состоянии, что врач, осматривающий его, ошибся. Дело пошло на доследование, а короля, наконец, похоронили – по англиканскому обряду, в Вестминстере, что всех совершенно устроило. Службу проводил не кто иной, как архиепископ Кентерберийский, Кранмер, который был на свободе, вопреки своим мрачным прогнозам. Одновременно в часовне Тауэра пели по королю католический реквием.

Не обошлось без скандалов. Элизабет в часовню не явилась, хотя Мэри ее туда пригласила. Капеллан, который начал обходить часовню с кадилом, оказался одним из тех священников, кто женился по разрешению парламента Эдварда, и д-р Вестон, декан Виндзора, с проклятиями у него кадило из рук вырвал. Забавно, что д-р Вестон через несколько лет будет осужден за беспутное поведение. Ирония судьбы. Решение Гардинера сократить стражу и навести экономию в армии и на флоте вызвало ропот среди тех, кто терял на этом заработок.

Что касается самой Мэри, в Тауэре ей иногда начинало казаться, что хоть она и находится на королевской половине замка, тюрьма Тауэра каким-то чудом расширилась и туда. Замок был наполнен тысячами вооруженных людей лордов Дерби, Гастингса, Пемброка, Арунделла и Бедфорда. Всех входящих обыскивали на воротах, никто не мог быть допущен к королеве без того, чтобы лордам не было доложено о цели визита. Ренара к ней тоже не пускали. Она требовала, чтобы Пемброк уменьшил количество своего вооруженного конвоя, который превышал допустимое законом, но тот даже не потрудился явиться к королеве по вызову.



Дерби раздраженно жаловался Ренару, что те, кто помог Мэри получить корону, остались невознагражденными, а предатели сидят в правительстве. Мэри начала терять терпение, она злилась, истерила – сказывалась болезнь. Я не знаю, что именно было с ней не так. Известно, что она заболела в период развода родителей, и болезни сопутствовали слезливость и резкая потеря сил. Возможно, щитовидка, возможно – наследственный диабет. Но стрессы отражались на ней плохо. Вдобавок ко всем неприятностям, по Лондону пошли слухи о том, что она собирается вернуть Англию под руку папы. Так оно и было, конечно, и реакция была соответственной. Когда ее собственный капеллан говорил в соборе св. Павла проповедь, собравшиеся туда иммигранты и местные протестанты-фанатики чуть его не убили. Ситуацию спас только Кортни, буквально заслонивший проповедника с собой. К нему присоединилась его мать и Бедфорд – к счастью, все они были в первом ряду, потому что стража не могла пробиться через человеческую массу.

Воплощалось в жизнь именно то, чего так боялся Генри, из-за чего он в первую очередь не хотел на троне женщину. В Англии гуманисты долго не жили – пример тому Ричард III. Мэри не боялись. Если бы она, вступив в Лондон, театрально организовала несколько казней особо непопулярных политиков, все было бы в порядке. Недаром император Чарльз советовал ей в письме слово в слово то, что советовал ее матери ее дед, отправляя ее в Англию: «будьте хорошей англичанкой». Чарльз также не советовал ей «делать что-либо с религией», но она решила, что у нее миссия и долг по отношению к своему королевству. Она хотела насильно спасти души англичан, снова подчинив их папе, в то время как практически всё население усилиями ее отца, вовремя убирающего фанатиков с обеих сторон, было вполне удовлетворено системой национальной, англиканской церкви.

Мэри сбежала успокаивать нервы в Ричмонд. Там она, по крайней мере, могла встречаться с теми, с кем хотела. К счастью для Англии. Потому что 16 августа она послала за Ренаром, которому она еще не вполне доверяла, но который в тот момент виделся ей единственным, кто может ее понять и что-то ей посоветовать. И он смог. Только усилиями этого иностранца были остановлены в 1553 году массовые беспорядки.

Под его убеждениями Мэри запретила и католикам, и протестантам проповедовать на улицах и вмешиваться в службы друг друга. Более того, она проконсультировалась с мэром Лондона о том, как это сделать практически. Оказывается, очень просто: любая публичная проповедь считалась бы незаконной, если у проповедника отсутствовал патент на эту проповедь, подписанный самой королевой.

Но и Мэри, и всем остальным, как друзьям, так и врагам, стало ясно, что ее психика и склад характера совершено не подходят для той работы, которая ей досталась. Она была способна проявлять невероятную силу духа, но недолго. После всплеска наступала длительная депрессия. Ее не учили быть королевой, ее весьма долго болезненно учили быть послушной.

Теперь, когда власть была у нее, ее характер по-прежнему требовал, чтобы ей говорили, что делать дальше. Но именно потому, что теперь у нее была власть, она не могла устоять против искушения поступать против даваемых советов. Ситуацию мог исправить только муж. Послу Чарльза мудро посоветовали действовать в этом вопросе, учитывая характер Мэри.

Если она решит заключить брак с Кортни, вмешиваться бесполезно. Если она ухватится за кандидатуру сына императора, принца Филиппа, то это будет именно желанным для императора решением. Если она решит возобновить свою помолвку с самим императором, заключенную полусерьезно в ее детстве, то делом мператора будет подсказать ей, что принц Филипп подходит ей по возрасту куда больше.

Кандидат № 3 - император Священной Римской Империи Чарльз (Карл) V

Ренар упомянул слово «замужество» между прочим, чтобы посмотреть на реакцию Мэри. В конце концов, еще недавно она говорила, что замуж бы ей не хотелось. К его радости, Мэри не то, что не передернула плечами, а преисполнилась явным энтузиазмом. Правда, в первую очередь ей пришли в голову только английские кандидаты, и она выразила недоумение, как этот вопрос будет обсуждаться.

Обычно инициативы исходила от того, кто ищет и носит корону. От мужчины, одним словом. Но она-то женщина! Женщина не может взять и объявить, что она хочет выйти замуж, просьба предлагать кандидатуры. Придется подсуетиться кузену и его послу. Посол понял, что если он подходящим образом объявит неопытной женщине, что ее руки по собственной инициативе ищет красивый и молодой принц Испании, она точно согласится.

Кандидат № 2 - Филипп Испанский

Если бы Кортни только знал, что ему следует проявить иницитиаву! Но сама ситуация с незамужней женщиной на троне была так нова, и времени для размышлений так мало, что в главной роли в этом важном для Англии деле оказался слуга иностранного правителя, которому сама по себе Англия была совершенно безразлична.

Кандидат № 1 - Эдвард Кортни

@темы: Mary I

---

Королева Мэри въезжает в Лондон

Мэри неспешно ехала по направлению к Лондону и думала. Посол Ренар в ее глазах оказался не на высоте. В самый тяжелый момент он дал ей совет, который был бы для нее летален, если бы она ему последовала. Потом он только отсиживался в Лондоне, пока она боролась. Но ее глубоко задела мысль о том, что ее брат действительно ненавидел католицизм всеми фибрами души. Будет ли правильным хоронить его по католическому обряду? Или по англиканскому? Англиканский обряд тоже включал мессу, не слишком отличавшуюся от католической... Для себя-то она знала точно, в чем состоит ее задача и обязанность, как королевы: она обязана спасти королевство, вернуть свою страну в лоно истинной религии и под защиту Великого Престола, но могла ли она оставить без внимания убеждения брата?



А ведь, кроме этого, ей надо было думать о том, из кого она сформирует свое правительство. И что делать с бедной девочкой, ждущей ее прибытия в Тауэре. И с другими.

Дерби, Сассекс, Бат, Оксфорд дожны быть в правительстве – они первыми ее поддержали. Пемброк и Винчестер, Арундел, Шрюсбери, Бедфорд, Кобхем, Чейн, Петри... Им она не доверяла, у них среди народа была грязная репутация, но они были слишком могущественны, чтобы оставить их в оппозиции. Она обязательно выпустит из Тауэра старого интригана Норфолка. Он безбожный и бессовестный человек, но и политик, каких мало. Гардинер займет свой старый пост епископа Винчестерского, это понятно. Пожалуй, из него получится неплохой канцлер. Пейджет – профессионал, и, кажется, наиболее честен из всей этой банды. Но Гардинер и Пейджет старые враги, а Норфолк стар...

Мэри еще не знала, как чудит в Лондоне Гардинер. Совет, разумеется, продолжал править почти в прежнем составе в отсутствие королевы, но стараясь выслужиться. Эдвард Кортни был, наконец, выпущен на свободу. А вот Гардинер предпочел оставаться номинально пленником, хотя его включили в члены совета. Он хотел получить свою свободу из рук королевы, и никак иначе. На заседания он приходил, и возвращался после них обратно в тюрьму. На первом же заседании он заметил Нортхемптону, что тот живет в его доме, а Пемброку – что тот наложил лапу на его, Гардинера, законные владения. В общем, Гардинера и Тауэр не укротил.

25 июля в Лондон привезли Нортумберленда и Амбруаза Дадли. Их эскортировали Арунделл и Грей с четырьмя сотнями солдат. Не потому, что опасались их бегства, а потому, что хотели защитить их от ярости толпы, которая уже знала, что англичан чуть было не сделали, по их милости, французами. Толпа не могла растерзать герцога, но могла скандировать «смерть предателю!», что и делала. А вокруг самой Мэри, остановившейся в своей старой резиденции Ньюхолл, разыгралась неловкая сцена: джентри и лорды Норфолка разбили лагерь вокруг Ньюхолла, отказываясь верить, что их королева в безопасности, если ее окружают те же люди, которые узурпировали власть несколько недель назад. Герцогиню Нортумберленд, явившуюся просить за мужа и сыновей, к королеве не пустили.

Ньюхолл

Мэри не была намерена никого наказывать строго. Во-первых, жестокость не была ей свойственна. Во-вторых, виновных в государственной измене по букве закона было столько, что казнить всех было просто немыслимо, а казнить только кое-кого несправедливо. Другое дело те некоторые, которые были повинны в государственной измене высшей степени. С их наказанием надо было что-то решать, просто так выпустить их было нельзя.

Но это были дневные проблемы, а по вечерам и ночью Мэри посылала за Ренаром, продолжая переговоры о том, что считала главным, о похоронах брата. Она утверждала, что не может «зарыть его в землю, как собаку», она уже успела объявить своим лордам, что не признает ни одного закона, который был принят правительством Эдварда, потому что они были не законами короля, а законами тех лордов, которые сейчас обвиняют перед ней друг друга, лгут и ссорятся.

Ренар предложил компромисс. Поскольку ее брат был еретиком, пусть его хоронят в Вестминстере по еретическому обряду, а она в это время может в Тауэре служить по его душе мессу. И его останки должны быть обследованы на предмет того, не был ли он отравлен. Ведь в мае он явно чувствовал себя хорошо, и вдруг умер в начале июня. Это было подозрительно, и нельзя было давать слухам крылья. Если выяснится, что король был отравлен, виновные должны быть найдены и наказаны.

В одной из этих бесед был поднят вопрос о замужестве 37-летней Мэри. Она призналась Ренару, что никогда не хотела замуж, ни тогда, когда была принцессой, ни теперь. Но в этом вопросе у нее так мало опыта, и она, по сути, первая королева на троне Англии, чтобы обратиться к прецеденту. Поэтому здесь она полностью полагается на опыт своего кузена, императора. Ренар знал к тому времени о планах императора на Мэри совершенно точно, но решил королеву пока не грузить: пусть разберется с текущими делами.

Не то, чтобы Ренар не пытался на эти решения повлиять. Он пытался убедить Мэри, что Джейн Грей должна быть казнена. Как он писал в отчете, «мы привели ей в пример Максимуса и его сына Виктора, которые были казнены императором Теодосиусом; Максимус за то, что узурпировал пурпур, Виктор потому, что, являясь наследником своего отца, он предствавлял угрозу, покуда был жив».

Занимала Ренара также персона принцессы Элизабет, которая была ничуть не менее популярна, чем ее сестра. И явно вскоре стала бы более популярна: правитель всегда вынужден принимать решения, оставляющие часть подданных недовольными, и сердца недовольных обязательно обратились бы к юной принцессе. С этой потенциальной угрозой интересам императора Ренар был решительно настроен что-то сделать.

А пока, 3 августа 1553 года королева Мэри торжественно въезжала в Лондон. Во главе кавалькады рыцарей и лордов, встречаемая приветственными криками подданных, она сияла и казалась той красавицей, которой когда-то была. Лисичка Элизабет уже спросила ее в вежливом письме, может ли она присоединиться к королеве в ее печали? Подозревалась печаль по брату, разумеется, но Мэри решительно ответила, что печаль печалью, а вот мрачные одеяния протестантов из придворной жизни изгоняются. И кавалькада Мэри блистала яркими красками, не менее блестящей была свита Элизабет, которая с 2000 всадников и придворными дамами выехала встречать Мэри за ворота. Обе сестры рука об руку въехали в столицу через Олдгейт, и всем казалось, что мрачные времена остались позади.

Мэри и Элизабет

В воротах Тауэра стояли старый Норфолк, Гардинер, Кортни, герцогиня Сомерсет (Анна Стенхоуп, вдова Эдварда Сеймура). «Мои дорогие узники!» Мэри соскочила с коня и расцеловалась с каждым. На одном дыхании она заявила, что Нортумберленд будет разбираться в своих грехах с исповедником, и будет непременно помилован, если исповедник сочтет, что он раскаялся в своих действиях. Саффолк был и так свободен. Относительно леди Джейн Мэри сказала, что «бедная девочка не должна страдать за чужие грехи». Это был день искренней радости для всех.

@темы: Mary I

---

Мэри Тюдор становится королевой

О том, что думают по поводу королевы Мэри лондонцы, не было ни малейших сомнений: как только мэр, олдермены и геральды объявили королевой Англии Мэри Тюдор, народ стал кричать «Боже, храни королеву», через некоторое время начался спонтанный колокольный перезвон, все горожане, кто только мог себе это позволить, выносили столы на улицы, накрывали лучшее, что было в доме, и все угощали всех. Это не было запланировано, никаких официальных субсидий или планов городской совет не успел организовать. Да и сама Мэри была еще далеко, чтобы верноподданические проявления были расчитаны на снискание ее милости. Тогда почему?



Скорее всего, завещание короля Эдуарда VI люди никогда не воспринимали «настоящим». Был в Англии мальчик-король, которого народ не знал, с которым не успел познакомиться. От его имени правили откровенно жадные лорды, принимались жестокие решения, и те же лорды остались при какой-то королеве Джейн. Недаром в народе ходили слухи о том, что короля Эдварда отравили. Его правительство было чрезвычайно непопулярно и среди протестантов, и среди католиков, от него ожидали злодейств.

С другой стороны, у Мэри Тюдор была репутация. Она страдала, она вела себя в страдании достойно, и ее назвал преемницей своему сыну Большой Гарри. В этом было что-то правильное, добродетель получила награду. Это было как в сказке, где принцесса много претерпела от злой мачехи, но в счастливом конце оказалась победительницей. Технически завещание тоже было недействительно: во-первых, несовершеннолетний король завещания сам делать не имел право, во вторых, в любом случае распоряжения королей становились действительными в Англии, только будучи утвержденными парламентом.



Пока народ праздновал, лорды спасали свои драгоценные для них головы. Кранмер, Саффолк и Чейн сочиняли письмо Нортумберленду, приказывая ему сложить оружие от имени королевы Мэри. В противном случае, писали они, они встретятся с ним на поле битвы. Арунделл и Пейджет не стали тратить время на письма герцогу, а отправились с петициями прямо в ставку Мэри. Они уверяли, что в своем сердце всегда были лояльны ей и только ей, и не поспешили к ней сразу только потому, что старались предотвратить кровопролитие.



Нортумберленд оказался в прелюбопытнейшей ситуации. Он находился в Кембридже, вместе со своей армией, которая была, формально, уже армией королевы Мэри, потому что королевская армия принадлежит правящей королеве. Мэри послала мэру Кембриджа ордер на арест Нортумберленда. Герцог же, узнав о том, что Лондон объявил королевой Мэри, просто вышел на центральную площадь Кембриджа, объявил, что действовал по решению совета, который теперь перерешил, прокричал «Бог храни королеву Мэри», и кинул в толпу некоторое количество денег. Он был уверен, что новая королева объявит, первым делом, общее помилование, и особенно взволнован не был.

Герцог снова всё понял неправильно. Очевидно, он еще не знал, что его французский план стал известен совету, и что вскоре он станет для всей нации самым ненавидимым предателем, не заслуживающим пощады. Вскоре из Лондона прибыл официальный гонец совета, который объявил горожанам, что отныне их королеву зовут королевой Мэри, объявил солдатам, что они больше не подчиняются герцогу Нортумберленду, и герцог был арестован мэром.

Несколько дней королева Мэри оставалась в Фрамлингхеме, принимая вереницу каявшихся. Часть получила прощение немедленно, в их числе Клинтон, ФитцДжеральд, Сесил, Ормонд, ФитцВаррен, Грей, Сидни и Крофтс. Остальные были отправлены в Тауэр, в том числе Амбруаз и Роберт Дадли, Нортумберленд, Ридли и...Том Вайатт, сын поэта, который продолжал, по семейной традиции, встревать во все заварушки вокруг власти. Его отец свел близкое знакомство с тюремными помещениями Тауэра раза три, как минимум, теперь эстафета перешла к сыну.

Сесил

Но не эта карусель с каявшимися лордами занимала мысли Мэри. Невероятно, но ее покойный брат, король Эдвард, все еще лежал в Гринвиче непохороненным. Вот его похороны она и считала делом первой необходимости. С Реквиемом, мессой и прочими атрибутами, которые обеспечили бы спасение его души. Об этом она написала имперским послам, считая, очевидно, что в данном деле может полагаться полностью только на них, как на посланников Великого Римского Императора.

Теперь понятно, почему Шейфин писал императору, что тело Эдварда было в ужасающем состоянии. Он не намекал на действие яда, он описывал состояние трупа человека, умершего 12 дней назад и оставленного на той кровати, в которой он умер. Очевидно, без обычной бальзамации. Ай да Кранмер, ай да крестный отец и архиепископ...

А вот послов и императора занимали несколько другие мысли. Император не успевал за событиями в Англии, и в тот момент, когда Мэри принимала изъявления лордов в вечной преданности, император рассуждал, что не примет на троне Англии никакой Джейн Грей, но вот Мария Стюарт подошла бы. Французский король был равно согласен на любые варианты, в случае Мэри с условием, что она не выйдет замуж за иностранного принца с неправильными политическими планами. Того же желали и англичане, кстати, потому что от английской королевы ожидали, что она не приведет своим консортом иностранца. Ведь править-то, на самом деле, будет мужчина, не так ли?

В случае Мэри, правда, никто тогда и не сомневался, за кого она выйдет замуж: за Эдварда Кортни, внука Эдуарда IV, который успел, несмотря на молодой возраст, отсидеть в Тауэре при трех правителях: всю семью упрятал за решетку еще король Генри, потом его обошел амнистией король Эдвард, а уж королеве Джейн и вовсе было не до помилований.



Как только император Чарльз узнал о победе Мэри, он послал кузине поздравления официально и письмо частным образом. В письме он предупреждал ее, чтобы она не предпринимала ничего относительно религии, не дождавшись сессии парламента.

Чарльз был католиком и папистом, но прежде всего он был политиком. Ему была важна популярная королева-родственница на троне, и он совершенно не понимал религиозной ситуации в Англии. Из-за границы она выглядела так, словно вся страна стала протестантской. На самом же деле, большая часть англичан были католиками, но не папистами. Они хотели читать Библию на своем языке, но и месса не была им противна. Главное, чтобы религиозные дела Англии оставались делами Англии, а не папы в далеком Риме.

Но Мария хотела отслужить по брату мессу! По сути, категорически запрещенную актом о единстве вероисповедания, выпущенного в его же царствование. Она любила брата, и хотела твердо знать, что его душа попадет в рай, а это, в ее понимании, могло было быть обеспечено только правильной церемонией. А Мэри, как в будущем было суждено убедиться всем, была готова на любой компромисс во всём, что касалось ее самой, но не в том, что она считала по-настоящему важным и правильным.

Посол писал ей панические письма, что короной она обязана и католикам, и протестантам, и похороны брата по католическому обряду будут поняты, как политическое заявление, а в одном только Лондоне у нее живет 15 000 иммигрантов из Франции, Германии и Фландрии, которые сплошь твердолобые протестанты. Император пустил в ход даже такой аргумент, что ее брат жил в ереси, и просто не может быть похоронен по католическому обряду, читай – не может попасть в рай. Хорошенький аргумент для любящей сестры!

@темы: Mary I

---

Леди Джейн Грей превращается в узурпатора

11 июля 1553 года по Лондону циркулировало много слухов. Ренар и Шейфин, например, писали императору, что Роберт Дадли везет Мэри пленницей в Лондон, и рассуждали, что когда она окажется за стенами Тауэра, не в их силах будет что-то для нее сделать. Но на следующий день в Лондон прибыл не Роберт Дадли, а его письмо.

Роберт Дадли

Он писал, что они с братом атаковали конвой Мэри, когда она переезжала из Кеннингхалла в Фрамлингхем. Но... их собственные люди вместо того, чтобы атаковать Мэри, набросились на них, с криком «Королева Мэри, королева Мэри!». Братьев Дадли спасли только быстрые кони.

Но и это было не всё. За 10 и 11 июля к Мэри отбыл лорд Бат, сэр Вильгельм Друри, сэр Джон Скелтон, сэр Генри Бедингфилд, лорды Мордент и Вартон отправили к ней своих сыновей, герцог Сассекс признал ее королевой, а лорд Дерби поднял Чешир и двигался на Лондон с армией в 20 000 человек. И это только несколько имен из многих.

лорд Дерби

Словно этого было мало, только-только Нортумберленд успел переварить неприятные новости, как ему доложили, что сэр Эдвард Пекем, придворный казначей, исчез из дворца вместе с казной. Это брат Хантингтона, сэр Эдвард Гастингс, позвал своих из Бэкингемшира от имени Мэри, и Пекем присоединился к тем, кто откликнулся на зов. Даже сэр Питер Кэрью, надежда и опора протестантов, провозгласил Мэри королевой в городах Девоншира.

Питер Кэрью

И все-таки Нортумберленд не считал свою авантюру проигранной. В его распоряжении была тренированная на подавлении восстаний при короле Эдварде армия, пушки и военный опыт. Он был уверен, что сможет разметать разношерстных повстанцев на поле боя, после чего сэры и лорды снова прибегут, как миленькие, к нему обратно. Вопрос был только в том, что с армией он должен был двинуться сам, а в Лондоне было необходимо оставить кого-то, кто приглядывал бы за королевой Джейн и горожанами.

При всей антипатии к авантюре Нортумберленда, ему невозможно не посочувствовать. Будучи сам человеком к деньгам чувствительным, он объявил рекрутский набор в свою армию, обещая записавшимся 10 пенсов в день. Списки были заполнены быстро, но кем? В основном, сторонниками Мэри, которые решили и подзаработать, и службу правильной королеве сослужить.

Нортумберленд изначально хотел сам остаться в Лондоне. Но кого он мог послать с армией? Королева Джейн наотрез отказалась разлучаться с отцом, да и воином Саффолк был неэффективным. Грей де Вильтон был хорошим солдатом, но он не любил персонально Нортумберленда, который не так давно погубил его хорошего друга. Нортхэмптон был лоялен, но воевать не умел. Было решено, что войска поведет сам Нортумберленд, в Тауэре останется Саффолк, а сэр Генри Саттон Дадли отправится в Кале, чтобы помешать императору Чарльзу вмешаться в пользу своей кузины, если он решит это сделать.

Но со стороны императора опасности, кстати, не предвиделось: Ренар и Шейин сидели в Лондоне очень тихо, хотя и не признавали леди Джейн королевой. Посол Франции предложил Нортумберленду отослать послов императора прочь, и объявить Чарльзу войну. Этого Дадли, конечно, не сделал, но послал в посольскую резиденцию сэра Джона Мейсона и лорда Кобхема предупредить послов, что перед английскими законами о государственной измене их не прикроет даже посольский статус.

Ренар

Итак, Нортумберленд отправился на войну, намереваясь дать сражение у Ньюмаркета. Перед отъездом из Лондона он собрал совет, и напомнил им, что леди Джейн сидит на троне против своего желания, поэтому за ней надо присматривать. А если члены совета сомневаются в том, на чьей они стороне, то все они связаны одной клятвой и присягой королеве Джейн, так что если другая сторона победит, все они в глазах нового режима быдут повинны в государственной измене высшей степени тяжести, и чем это им грозит они знают. Несмотря на это, Большую Печать Нортумберленд прихватил с собой. Очевидно, они пользовались еще печатью Эдварда VI, потому что леди Джейн, разумеется, собственной обзавестись не успела.



На следующий день Нортумберленд, его сыновья (кроме Гилфорда), Грей и Нортхемптон выехали из Лондона с шестью сотнями всадников. Основная часть армии была уже отправлена к Ньюмаркету. Дадли мрачно заметил спутникам, что улицы полны народа, но никто не пожелал им победы и удачи. Люди просто смотрели и молчали. Очевидно, это было довольно жутко, проезжать в полном молчании по обычно оживленным улицам.

В Лондоне остались только второстепенные персонажи драмы, если не считать Саффолка. И остался лорд Пемброк, Уильям Герберт, и его сын Генри Герберт – муж сестры леди Джейн Грей, Екатерины. Во всяком случае, муж юридический, его «жене» было неполных 13 лет, когда их поженили весной 1553 года. Уильям повидал в жизни слишком много для того, чтобы полностью стать союзником Нортумберленду, поэтому в правительстве Дадли он был темной лошадкой. Для того, чтобы его задобрить, его сына женили на сестре леди Джейн, которая унаследовала бы трон, если бы леди Джейн умерла, не имея наследников. Но сэр Уильям не подобрел.

лорд Пемброк

Он был непростым человеком, этот вояка. В его владениях его ненавидели, как чуму, потому что правил он там железной и жестокой рукой. Он был одним из первых, кто принес присягу королеве Джейн, и все же было как-то ясно, что он из категории людей, которые действуют только в собственных интересах. Ему Нортумберленд не предложил ни возглавить армию хотя Герберт был самым опытным военным в совете, ни даже не попросил у него военной помощи, хотя Герберт мог предоставить огромные силы.

Арунделл и Винчестер, очевидно, уже решили, что поддержат Мэри. Был в Лондоне и Кранмер. Как это ему свойственно, он очень долго сомневался и рассуждал, прежде чем подписать акт о передаче власти Джейн Грей, но как-то не верится, что его колебания были не спектаклем. Уж он-то знал, что правление Мэри ничего хорошему ему не сулит. Как минимум, за то, что он, именно он придумал способ развести ее отца с ее матерью, не говоря о том, что именно его фанатизм стоял за преследованием католиков в Англии при короле Эдварде. Остальные члены совета были смешанной компанией: часть была за Мэри, часть за Нортумберленда.

Саффолк, отец Джейн Грей

К 15 июля в Лондоне узнали, что еще больше ноблей и областей Англии провозгласили своей королевой Мэри. В частности, за Мэри встал флот. Нортумберленд не сомневался в этом, поэтому отправил корабли на рейд с минимумом верных людей, а экипажи в Ярмут. Но эта английская погода! Сколько раз она решала по-своему войны англичан... Поднявшийся ветер пригнал корабли... в Ярмут. Сэр Генри Джернингхем, контролирующий Ярмут и поддерживающий Мэри с первых дней ее борьбы за наследство, отправил людей к кораблям на ботах, с вопросом, нужны ли им люди, чтобы справится со штормом, не забыв прибавить, что или они соглашаются быть в распоряжении его людей, или отправляются на дно. Никто из людей герцога не любил его настолько, чтобы ради него утонуть, и Мэри получила в свое распоряжение королевский флот.

В войске Нортумберленда об этом узнали буквально через несколько часов, и оно начало таять. Герцог послал гонца в Лондон, требуя подкрепления, но гонец привез только невнятные обещания. Тем не менее, Нортумберленд оставил свой совет под наблюдением охраны Тауэра, которую возглавляли его люди, так что у совета свободы действий не было. Пемброк, Чейн, Винчестер и Арунделл попытались ускользнуть оттуда домой, но одних стража перехватила, а других вернула уже из дома.

Видя всеобщее уныние и шатание, к делу приступили протестантские проповедники. Их стараниями в Бэкингемшире и католики, и протестанты вооружились до зубов. Но религиозной войны в Англии 1553-го года произойти еще не могло. Это поколение видело, как одна религия сменила другую, и могло оценить результаты: тюрьмы были переполнены бродягами и нищими, инакомыслящие по-прежнему горели на кострах, университеты превратились в богословские школы узкого направления, в самом Лондоне столько домов лишилось своих хозяев в результате религиозных преследований, что это было заметно даже во времена правления Элизабет. За 6 лет после смерти короля Генри, ничего не изменилось к лучшему, все стало гораздо хуже. Советники Эдварда думали только о собственном благополучии. И теперь те же советники собрались посадить на трон марионетку, чтобы продолжать в том же духе. Мэри Тюдор казалась англичанам лучшей альтернативой. Пусть редко кто в Англии любил римского папу, узурпацию англичане не любили еще сильнее.

Нортумберленд в понедельник окопался в Кембридже, и снова послал гонца в Лондон: сэр Эндрю Дадли должен был собрать драгоценностей на 100 000 крон в сокровищнице Тауэра и отправиться в Париж, чтобы либо заинтересовать французского короля помочь Нортумберленду в обмен на Кале, либо привезти наемников. Совет прекрасно понимал, что как только французы или наемники, набранные во Франции, ступят на английские земли, будет спета песенка для всех участников драмы, и на трон Англии будет посажена Мария Стюарт, которая принесет Англию Франции на блюдечке с золотой каемочкой. Поэтому вслед за сэром Эндрю советом был послан свой гонец, который предупредил коменданта Кале о готовящемся. Сэра Дадли арестовали, и при нем нашли и ценности, и письма, и инструкции. На этом его вояж и закончился.

В среду, 19 июля, Винчестер, Арундел, Пемброк, Шрюсбери, Бедфорд, Чейн, Мэйсон и Петри нашли в Тауэре лазейку, через которую смогли пробраться в город. Они собрались в Байнард Кастл, куда призвали мэра Лондона и олдерменов. Это было жестом отчаяния: Нортумберленд прислал очередную бумагу, в которой содержалось требование к членам совета подписать клятву верности королеве Джейн – под угрозой смерти от рук стражи Тауэра. Арундел рассказал горожанам всё, как есть: и о том, что страна качается на грани гражданской и религиозной войны, и о том, что Нортумберленд зашел так далеко, что готов сдать Англию французам. В заключение Пемброк обнажил меч и заявил, что или он вернет им на трон королевой Мэри Тюдор, или погибнет. В защиту королевы Джейн не раздалось ни одного голоса. Она уже не была королевой, она стала узурпатором.

150 человек отправились к воротам Тауэра. Саффолк, человек добросердечный и не слишком умный в обычных ситуациях, в данной проявил полную разумность: он открыл ворота. Ему осталась одна миссия, и она была невероятно тяжелой. Он отправился к дочери, объяснил ей ситуацию, и сказал, что она больше не королева. Джейн Грей в своей наивности обрадовалась, и спросила, можно ли отправиться, наконец, домой. И ее отец был вынужден ей сказать, что нет, она останется в Тауэре – пленницей.



Это легенда. Джейн Грей не могла не понимать, что должно случиться с королевой, когда на трон приходит другая королева. Ведь мы говорим о блестяще образованной девушке, с десятилетнего возраста вращающейся при дворе, знающей и историю с ее примерами, и практику с ее жестокостью. Единственное, на что она могла расчитывать – это милосердие Мэри. Они обе были интеллигентны в высшем смысле этого слова. Они обе пострадали по воле родичей. Был шанс, что Мэри поймет Джейн и спасет ее от судьбы человека, повинного в самом тяжелом из возможных против королевской персоны проступке, в узурпации власти. Но эти мысли, очевидно, пришли несколько позже. А пока были только слезы и безмерный ужас

@темы: Mary I