Всячина

Сегодня поняла, почему авторазборки иногда решаются при помощи монтировки. Парковалась "задом" на стоянке у нашей больницы, а со встречной на тот же квадрат решительно протиснулся какой-то старикан, "мордой" вперёд. Подрезал, то есть. Вместе с несколькими полосками краски с моей машины, зад которой частично уже был на квадрате парковки. Ещё и права начал качал, что он именно на это место собирался, а я, злодейка, стала парковаться на его место. Гастелло хренов. Да, надо было вызвать полицию. Потому что нормальная процедура звонка в страховую с этим малахольным не прошла бы. Он действительно считал, что он прав. Но я была в такой ярости, что предпочла просто махнуть рукой и уехать. Мне хотелось взять этого дедугана за грудки, и трясти долго и упорно, попутно пиная его машину. Такой злобы я в себе не ожидала обнаружить. Хорошо, что уехала. Правда, была настолько не в себе, что не знаю, сколько правил нарушила, разворачиваясь и выезжая туда, где можно было приткнуться. Это плохо. Надо было просто посидеть некоторое время на площадке у Мака в машине, перекурить, в конце концов. Но, хвала Всевышнему, полиции не попалась.
____________
Прочла пост и дискуссию про "новых взрослых"the-best-of-thebest.diary.ru/p205559755.htm

В который раз удивилась тому, как по-разному люди понимают прочитанное. На самом деле, с одним выраженным в статье мнении я сильно не согласна - с тем, что для такого стиля жизни нужны неслабые финансовые возможности. Видимо, человек писал по логике, сам не сталкивался с явлением. Я сталкивалась. Не считаю это "детскостью", это - дауншифтинг. Люди работают ровно столько, чтобы им хватало на то, что они считают необходимым. А уж является это необходимое билетом на мульт, или ежегодной поездкой в Индию за просветлением, или возможность поработать без оплаты там, куда зовёт душа - это не так важно. Это - нормальная реакция на закручивание гаек. Нас юзают уже за пределами физических и психических возможностей за неадекватные зарплаты. Поэтому, чтобы себя защитить, работники идут на сознательный дауншифтинг. Не думаю, что такая тенденция выглядить здраво на длинной дистанции, потому что она подрывает основу нынешней экономики, потребительство. Но эта тенденция есть, и она усиливается.

Хобби "детские"? Ну не знаю... У многих детей хобби - спорт, и там ничего "детского". Или музыка. Или вполне зрелое рисование. Почему увлечение компьютерными играми считается детским хобби? Кто его туда, в детство, определил?

В комментах кто-то сосредоточился на внешнем облике "взрослости". Не такой простой вопрос. На самом деле, практически на любой работе есть дресс-код. Люди переодеваются на работе. А приходят и уходят в том, в чём им приятно. Я в Бангкоке насмотрелась, как офисные работники бегут по утрам в джинсиках-маечках-шлёпках, неся аккуратно зачехлённые костюмы и дорогущие туфли с собой. Там пешком быстрее, чем на машине)) У нас многие костюмы и официальную обувь возят в машине. Не знаю, насколько долго ещё понятие дресс-код продержится. Ведь смысла в нём нет. Почему консультанту по вложениям, одетому в костюм, должны доверять больше, чем консультанту в джинсах и футболке. Нонсенс.
______________
Мой "как-бы-Дюкан" давно перестал быть даже "как-бы". Тем не менее, минус десяток кг, и никакого набора веса. Ем всё. Другое дело, что еда радости не приносит. Разве что радовала черешня, не меньше полкило в день. Сейчас всё чаще получается, что есть как бы хочется днём, но или некогда, или... лень. И решаю подождать до дома, а дома тоже лень, и заполировываюсь бутером с рыбой, в конечном итоге. Потеря веса пришлась именно на "Дюкан" и "как-бы-Дюкан", кстати. На май- начало июня. Потом вес просто перестал уходить, но и не вернулся. Правда, никаких выпечек, это без компромиссов. Но как-то была пицца, например. Иногда - немного пасты, или немного картофеля. Больше и не хочется. Мьяуса стараюсь есть побольше. Уровень энергии совсем другой, признаю. Хотя после 6 вечеров дежурства, например, хочется просто быть. Правда, утренние смены для меня тяжелее, хотя физически они намного легче.
______________
В нашем "дурдомромашке" грядут перемены. До конца 2016 года хотят изничтожить бригады, и создать что-то типа модулей, как в больницах. Сегодня ты в одном, завтра можешь быть в другом. Потом, когда, наконец, произойдёт реорганизация всей системы, разные модули могут находиться и в разных городах, кстати.

С точки зрения наших пациентов это будет кошмар. Они и сейчас болезненно реагируют на то, что к ним ходят разные медсёстры, а то и - кошмаррр! - медбратья. А ведь после реорганизации новых лиц будет гораздо больше. И индивидуальности в уходе и обслуживании гораздо меньше. Впрочем, уже в сентябре пациентов разделят на овец и козлищ. То есть, определят границу дохода, за которой пациентам придётся покупать обслуживание у частного сектора. Пока что у всех есть субъективное право на один уровень обслуживания.

С точки зрения персонала - ну, зависит... С моей точки зрения, чем шире круг пациентов, тем больше шанс сохранить и отточить профессионализм. Для кого-то же постоянно новые лица вокруг будут, опять же, кошмаром наяву. Хотелось бы, конечно, чтобы к моменту Х моё собственное состояние было лучше нынешнего. Ну да парочка лет у меня на это есть.

В любом случае, не заскучаешь. А пока в бригаде то ли обстановка устаканилась, то ли я перестала на всё реагировать. Мне, собственно, велено избегать стрессов. Казалось бы, где мышцы, а где стресс, но он, гад, довольно конкретно может "закрыть" целую группу, мне и это знакомо. Так что живу и чувствую по принципу "улыбаемся и машем". Поэтому меня и пациенты любят, что я вечно в хорошем настроении. Нда, видели бы они меня, когда я во гневе. Но им этого видеть не нужно.

Так и живём. Иногда приходит соседский кот Родо на погладить. Своего пока завести не решилась. Страшно.

@темы: "Этот мир придуман не мной"

---

Красавчик, однако

Нашла в майском History Today любопытное изображение Балдуина I:



Это - из французского манускрипта Abrégé de la Chronique de Jerusalem, XV век.

@темы: Крестоносцы

---

Кототату

Отсюда: katia-lexx.livejournal.com/1986303.html

Там ещё много, сходите!

@темы: "красотища"

---

Реклама, реклама!!!

www.amazon.com/dp/B0144Y7ZZK



Книга  Миранда Элга в формате Kindle. Миранда плохого не напишет, а бонусом идут иллюстрации юного дарования)))

@темы: "Чтиво"

---

Реклама, реклама!!!

www.amazon.com/dp/B0144Y7ZZK



Книга  Миранда Элга в формате Kindle. Миранда плохого не напишет, а бонусом идут иллюстрации юного дарования)))

---

Третий крестовый - люди и судьбы/4

Иногда перед дальновидностью средневековых политиков просто хочется снять шляпу. Дело в том, что «Дева Кипра» была отнюдь не единственной и даже не первой пленницей при дворе короля-Львиное-Сердце. Стараниями мамы, Ричарду в качестве одной из фигур в политической игре досталась ещё и «Дева Бретани» - Алиенора (или Элеанора, её называли по-разному). Будучи старшей дочерью Джеффри, сына Алиеноры Аквитанской, и Констанс Бретонской, эта Элеанора имела потенциальные права на два трона – Бретани и Англии. Конечно, пока был жив её младший брат Артур, права это не многого стоили, но в перспективе были многообещающими для будущего супруга и возможных потомков.



Граф Филипп Фландрский, который к этой истории имеет самое косвенное отношение, но у которого был красивый доспех

Когда Лео Австрийский и император Генрих VI Гогенштауфен составляли договор об условиях освобождения Ричарда I, они озаботились прибрать себе и обеих дев. Принцесса Беатрис, «Дева Кипра» (со своими правами на Кипр), досталась младшему сыну герцога Лео, Леопольду, который на тот момент был сквайром императора. А вот принцессу Элеанор, «Деву Бретани» (с её правами на Бретань и Англию) решили выдать за наследника герцога Лео, за Фридриха.

Надо сказать, что обе девушки, несмотря на свою молодость, уже очень хорошо себе представляли, что их ожидает. Беатрис было пять лет, когда она стала заложницей у Боэмунда Антиохского, при дворе которого провела два года. Элеанор было семь лет, когда добрый дядюшка Ричард предложил её Сафадину, после того как переговоры о браке Сафадина и Джоан закончились ничем. Сафадина, правда, такой ребёнок в качестве жены не заинтересовал.

В 1193 году Элеанор было уже целых 9 лет, а Беатрис – уже 16. Поскольку Элеанор была важнее, Беатрис присоединили к её двору (это произошло в Руане или в Шиноне), и обе невесты направились в Австрию в декабре 1194 года под присмотром Балдуина де Бетуна из Артуа, который, собственно, тоже был заложником. Вышло как-то так, что этот друг Уильяма Маршалла угодил в заложники за короля Ричарда, а потом его отпустили собирать выкуп под очень жёсткие условия, в результате чего де Бетуну пришлось отдать почти всё, что он имел, да ещё и смертельно бояться, что с одной из принцесс что-то случится по дороге. Это было бы смертным приговором для де Бетуна. Можно только вообразить себе его ликование, когда по дороге они узнали, что старый герцог Лео умер. Хотя старым его можно назвать только по отношению к сыну, тоже Лео. На самом деле, Леопольду V Добродетельному на момент смерти было всего 37 лет, и умер он прямо-таки образцово для рыцаря – от раны, полученной на турнире.

Со смертью Лео Австрийского, все договоры относительно его обеих дев стали недействительными. Потому что к тому моменту папа римский Селестин уже счёл нужным несколько вмешаться в растущее влияние императора Священной Римской империи, и повелеть вернуть принцессу Элеанор бабушке, Алиеноре Аквитанской, для немедленного сопровождения в Англию. Дальнейшая судьба Элеанор может рассматриваться или счастливой, или несчастной – зависит от точки зрения.

Король Ричард предпринял несколько попыток поторговать рукой племянницы, предложив её сначала королю Филиппу Французскому в 1195 году, и затем Одо Бургундскому в 1198 году. Филипп отклонил предложенный брак, скорее всего, просто по малолетству невесты. Ему была нужна взрослая жена, способная к продолжению рода сейчас, а не в весьма отдалённом будущем. Что касается Одо, то тому брак запретил Филипп, вовсе не желающий усиливать Бургундию.

После смерти Ричарда, Элеанор осталась при дворе короля Джона. Любители демонизировать этого короля говорят о «заключении», но на самом деле, похоже, что принцесса пользовалась ровно той степенью свободы, которую она сама желала. О чём Джон действительно озаботился, так это о том, чтобы его племянницу не «спасли» для какого-нибудь сомнительного замужества, но и сам он никому Элеанор не сватал. Не исключено, что по воле самой Элеанор. Умерла эта «жемчужина Бретани» в возрасте хорошо под 60, и осталась в памяти поколений невольной вдохновительницей множества романтических историй.

Что же касается принцессы Беатрис, «Девы Кипра», то её судьба оказалась позатейливее. Известно, что она неожиданно оказалась свободной и независимой в декабре 1194 года, и встретила Тьерри Фландрского, за которого вышла замуж, в Марселе, в 1203 году. Тьерри был внебрачным сыном умершего во время осады Акры графа Филиппа Фландрского. Судя по семейному имени – сыном признанным. Графство, тем не менее, отошло к сестре Филиппа, но выглядит так, что на отношения Тьерри с официальной ветвью его семьи это не отразилось. Во всяком случае, в Четвёртый крестовый Тьерри отправлялся в роли одного из лидеров фламандского контингента.

Совершенно непонятно, что именно свело вместе незаконнорожденного сына графа и лишённую законного наследства дочь Исаака Комнина, и что 26-летняя принцесса Беатрис делала в Марселе. Возможно, любовь. Возможно, молодой женщине нужен был чемпион, который сможет потребовать то, что принадлежит ей по закону. Наивные… Когда они прибыли на Кипр, Тьерри заявил, конечно, свои права на остров от имени супруги, но Альмарик Иерусалимский, не мороча себе голову юридическими тонкостями, просто изгнал неудобную пару из своих владений. Ведь могущественных защитников у них не было.

Тьерри (очевидно, вместе с женой), нашли приют в Армении. Там он, очевидно, воевал, но точно о карьере его широко не известно. Последние сведения датируются июлем 1207 года, когда Тьерри был поставлен императором возглавить константинопольскую кампанию «против болгар». Жоффруа де Виллардуэн пишет, что Тьерри был назначен «императором Анри», имея в виду Анри I Фландрского, сына тётушки Тьерри.

Но всё это – дела и проблемы будущего. В настоящем же интереснее, чем занималась и где была киприотская принцесса с января 1195 года по июль 1203-го. И тут мы упираемся в очевидное, но не вполне одобряемое. А именно, в крупномасштабную фигуру графа Раймунда Тулузского.

@темы: Richard I, Крестоносцы

---

Третий крестовый - люди и судьбы/3

Официальные хроники Третьего крестового дружно умалчивают о том, как переносили все эти тяготы и опасности две близкие Ричарду I женщины – его жена, Беренгария, и его сестра, Джоанна. Кое-что можно понять из эпизода на Кипре, когда эти дамы выступали в роли наживки – роли чрезвычайно опасной и требующей железных нервов и известной доли фатализма. Джоанне было не привыкать. Пережив практическое заключение при Танкреде Сицилийском, Джоанна знала не понаслышке, как делается политика. Знала ли Беренгария?



Кое-что она знала, конечно. Длинное и опасное путешествие со свекровью через зимние Альпы вряд ли проходила в полном молчании. Другое дело, что вряд ли эти собеседования были дружескими. Слишком большое эго Алиеноры и позже проявлялось в том, что она даже в официальных документах именовала невестку не иначе как "dilectissima" или "carissima" – две королевы в одну Англию просто не помещались, если одна из них имела тенденцию поглощать всё пространство вокруг себя.

С другой стороны, в глазах Беренгарии Алианора никак не была ни авторитетом, ни моделью для подражания. Это сейчас Алиенора Аквитанская кажется бесстрашной валькирией, свободной и независимой хозяйкой собственной судьбы. В двенадцатом же веке её репутация была просто-напросто скандальной. Она была разведённой женой, из-за своего предположительно некрасивого поведения во время Второго крестового. Она была женой, стравившей своих сыновей с мужем, и открыто объявившая ему войну. И какому мужу! Так что вряд ли Беренгария благодарно впитывала то, чему поучала её высокомерная свекровь. Скорее, она втайне клялась себе не быть похожей на эту женщину.

Я не знаю, удивлял ли кого в то время или позже выбор Беренгарии Наваррской в качестве жены такому амбициозному типу, как Ричард I. В то, что Ричард мог увидеть Беренгарию во время турнира, и написать куртуазный стих сестре друга – поверить можно и должно. Этого просто требовали хорошие манеры того времени. Но поверить в то, что он в девушку глубоко и навсегда в тот момент влюбился, поверить невозможно, учитывая будущее развитие их отношений. Как обычно, если хорошо поискать, то найдётся хотя бы одна видимая причина.

Все помнят, что брак Ричарда был сольным проектом его мамы? Так вот, гордая Алиенора была по уши в долгу у отца Беренгарии, который, похоже, был единственным королём, осмелившимся заступиться за неё перед Генри II, и даже добиться некоторого формального улучшения отношений между рассорившимися супругами, что позволило Алиеноре жить не в изоляции и даже бывать при дворе.

Тем не менее, было бы абсурдным предположить, что Алиенора выбрала дочь Санчо Наваррского в жёны своему обожаемому сыну из чувства человеческой признательности. И как ни пристёгивай сюда предполагаемую важность Наварры, надо признать, что Беренгария явно не рассматривалась перспективной невестой на брачном рынке – ей было от 20 до 25 лет, когда её сосватали королю Англии. Для принцессы, да ещё красивой и умной – просто перестарок. То есть, давайте не будем говорить о том, что брачный союз с Наваррой кого-то в то время интересовал.

И почему брачными предложениями не забрасывали Ричарда – красавца, героя турниров, графа, герцога и короля, в конце концов? Для начала, у него была невеста – французская принцесса Алис, репутацию которой он потом смешает с грязью громко и со вкусом. Во-вторых, Ричарда, как и его мать, открыто винили в смерти Генри II. В третьих, мы снова упираемся во что-то, что было известно современникам этого короля, и не известно нам. И это «что-то» не было гомосексуальностью, кстати. Ричард был способен иметь детей, а шалости коронованных супругов на стороне всегда переносилась их королевами стоически. Ну, почти всегда.

Таким образом, получается, что союз Беренгарии и Ричарда был союзом не ради чего-то, а вопреки чему-то. Возможно, именно вопреки брачному альянсу с Францией? Если Ричард в тот момент не собирался возвращаться в Англию, он теоретически мог опасаться козней Филиппа, усиленных браком с сестрой Филиппа. Кто знает.

А пока всё, что известно о Беренгарии в тот период, так это вступление на Святую землю на руках Филиппа Французского, и то, что они с Джоанной жили в Акре на протяжении всей кампании Ричарда. И всё это время с ними была заложница или пленница, дочь свергнутого Ричардом тирана Кипра. И, как утверждают некоторые источники, за историей с сорванным флагом Лео Австрийского была именно ссора относительно этой девушки, права которой Лео, на правах родственника, защищал.

И в самом деле, какое право Ричард имел держать девушку у себя? Она не была воином, она была христианкой, так почему Дева Кипра держалась в плену у короля-крестоносца? Да просто потому, что оставить её на Кипре, обеспечив соответствующим положению состоянием, Ричард не мог, ни к чему хорошему для девы это бы не привело. Передать её Лео, союзнику Конрада Монферратского, он тоже не мог. Конрад очень быстро оттягал бы Кипр себе под руку, используя права наследницы Исаака Комнина.

Итак, 29 сентября 1192 года Ричард отправил Беренгарию, пленницу-киприотку и сестру Джоанну из Акры, под присмотром старого администратора Стивена де Тёрнема. Все хронисты отмечают «таинственное отчуждение» между супругами, но никто не может объяснить, в чём было дело. Очевидно, в своё время была попытка приплести в эту историю киприотскую принцессу, но идея оказалась несостоятельной, девушка всегда была при Беренгарии. Лично я думаю, что в тот момент Беренгария стала не нужна Ричарду. У него была своя, довольно странная схема, которая привела его в плен к Лео Австрийскому. Какими бы ни были его планы, Беренгарии и Наварра в них не входили.

Что касается «Девы Кипра», то она осталась в истории именно под этим именем просто потому, что так её назвали в хрониках Третьего крестового. Как звали её на самом деле? Шэрон Пенман утверждает, что Анна. Но, по всей видимости, Пенман перепутала Исааков Комнинов. У того, который интересует нас, были сын и дочь. Сын умер где-то в конце 1180-х. У другого был набор из пяти дочерей, и среди них действительно была Анна. Более надёжным источником имени этой таинственной женщины является завещание сестры Ричарда, Джоанны, которая оставила существенные деньги для "Beatrice domicella". Поэтому в дальнейшем я буду называть Деву Кипра принцессой Беатрис.

Женщины благополучно добрались до Неаполя, откуда проследовали в Рим, где Стивена де Тёрнем их оставил, и вернулся в Англию. В Риме дамам пришлось, по всей вероятности, сложно. На какие деньги они существовали целых полгода? Возможно, то, что осталось от казны Ричарда, было в их распоряжении? Вряд ли, потому что именно Ричард швырялся деньгами и нанимал пиратов. Возможно, они жили на доходы от сицилийских владений Джоанны? Снова вряд ли, потому что на Сицилии тогда распоряжались Танкред и, после его смерти, римский император, которые вряд ли считал себя обязанными выплачивать сестре пленного короля её вдовью долю. Скорее всего, их содержала казна Святейшего престола, но через полгода папа отправил дам в Пизу, в сопровождении кардинала Меллара, откуда они отправились в Геную и затем в Марсель, где они и встретились с графом Сент-Жилем, он же Раймунд VI Тулузский.

Правда, историк Гарет Расселл утверждает, что единственной причиной, по которой Беренгария застряла в Риме, была радость от спокойной, лёгкой жизни имеющей отличный банковский кредит аристократки. Расселл совершенно справедливо уточняет, что Беренгария была чуть ли не единственной из имеющих отношение к Ричарду людей, кто не внёс даже символической суммы в его выкуп. И что у неё явно не было ни малейших намерений ехать в Лондон. Она и не поехала, а вернулась в Наварру, где счастливо порхала из одной семейной резиденции в другую, пока в 1194 году ей таки пришлось явиться к супругу.

Агнес Стрикленд даёт более серьёзный портрет Беренгарии. Портрет несколько растерявшейся женщине, старающейся попасть туда, где есть хоть кто-то, знающий её, для кого она не будет пустым местом. В Марсель она стремилась потому, что там был её родственник, король Арагона. С другой стороны, Стрикленд называет Джоанну младшим ребёнком Алиеноры Аквитанской, перепутав, по-видимому, Джона и Джоан. И утверждает, что во время этого путешествия Джоанна и Раймунд влюбились друг в друга. Что так тронуло Алиенору, что она передала свои права на Гиень, которую только что завоевал папенька Раймунда, Джоанне.

Но, если Раймунд в 1193 году влюбился в Джоанну, то почему он в том же году женился на даме из свиты Беренгарии? С которой, правда, развёлся уже в 1194 году. Даму звали (та-дам) Бургонь. Да, это была дочь Амори Иерусалимского, который тогда ещё не был Иерусалимским, а был занят на Кипре.

Хотя, опять же, Шэрон Пенман называет стадом баранов тех, кто говорит подобное про Бургонь. Которая, на самом деле, была женой коннетабля Иерусалимского королевства, Готье де Монбельяра. Но здесь Пенман упускает из вида хронологические рамки. Бургонь вышла за Монбельяра только в 1205 году. И скоропалительный развод в 1194 году, после скоропалительного брака с Раймундом Тулузским, объясняется, скорее всего, тем, что в 1193 году Бургонь по обычаям того времени ещё не считалась готовой к самостоятельным решениям. Её могли выдать замуж, но сама она выбрать мужа не могла. Во всяком случае, без предварительных переговоров, договоров и разрешений. В принципе, этот брак могла одобрить сама Беренгария, в свиту которой девушку определили. Но если так, то здесь Беренгария превысила свои полномочия. Скорее всего, по неопытности.

Что характерно, не все биографии Раймунда дают эту дату развода. Некоторые указывают 1196 год. И знаете, почему? Потому что они не считают следующий брак Раймунда.

Угадайте, с кем…

@темы: Richard I, Крестоносцы

---

Лето продолжается

Погода стоит после моего приезда изумительная. После нескольких дней странной духоты установилась ровная, солнечная, с ветерком. Розам это страшно нравится. "Кимоно" - вообще сорт безотказный, за много лет не выродившийся, и исправно отращивающий новые стебли после каждой зимы.



А эти розы были когда-то полудохлыми "мини" в горшочках. В горшочках цветы у меня вообще плохо себя чувствуют, поэтому стараюсь их высаживать в грунт. И этот куст прошлую зиму перезимовал у меня под специальным покрытием против морозов. Ухитрился поэтому сохранить ветки, и вырости по этой причине.



Пелларгонии я тоже в этом году высадила на грядки, где крыша прикрывает их от дождя. На южной стороне они выросли шикарными.



На радость пчёлам, шмелям и осам у меня цветёт пропасть мяты, с которой я не знаю, что делать. Много её у меня. И полгрядки перечной на подходе. Как-то сами разрослись из кустика, несколько лет назад купленного в магазине, и воткнутого в грядку.

@темы: Счастье есть!, "красотища"

---

Третий крестовый - люди и судьбы/2

Теперь, прошу прощения, от предыдущего вбоквелла необходимо сделать свой вбоквелл.

Из первой части этой истории стало понятным, как Кипр оказался связанным с интересами Священной Римской империи – через присягу Амори де Лузиньяна императору Генриху VI Гогенштауфену.



Кстати сказать, очень редко упоминается о том, что этот император предпринял свой собственный крестовый поход – так называемый Немецкий крестовый 1197 года. Правда, с крестовыми походами этой семье определённо не везло. Фридрих Барбаросса утонул, не успев толком поучаствовать в Третьем крестовом, а Генрих VI то ли простыл на охоте, то ли подхватил малярию, но умер на Сицилии в разгар подготовки Немецкого крестового. Надо сказать, что на Сицилию император имел права через свою жену, Констанцию. И эти права Ричарду I пришлось признать. Поэтому, когда Танкред, правитель Сицилии, умер в 1194 году, хозяйничать там стал именно Генрих VI.



Немецкий военный контингент отправился на место действия раньше императора, поэтому они успели отлично пройтись по Святой земле прежде, чем отбыли домой, узнав о смерти своего лидера. За невероятно короткий срок (около 8 месяцев) немецкие крестоносцы завоевали Сидон и Бейрут, и захватили немалые территории вокруг Библоса, открыв путь в Триполийское графство. Которое, как все помнят, ещё во время Первого крестового захватил себе Раймунд Тулузский. Получив известие о смерти императора, тевтоны так же оперативно отбыли, оставив на хозяйстве Амори де Лузиньяна, который короновался королём Иерусалима в 1198 году. И заодно заключив перемирие с преемником Саладина. На следующие шесть лет. Неизвестно, чего бы добились эти ребята, задержись они в Святой земле подольше.

Далее – вторая ветвь вбоквелла. Ричарда I, как известно, арестовал Лео Австрийский, которого Ричард в своё время дико оскорбил, поставив между собой и Лео знак неравенства. И это, собственно, довольно примечательно, потому что они были родственниками.
Когда-то, в далёком 1130 году Мелисенда, дочь короля Иерусалима Балдуина II, родила своего первенца. Мужем её был никто иной, как рыжекудрый Фульк, отец Джеффри Анжуйского, который, в свою очередь, стал отцом Генри II Плантагенета и дедом Ричарда I. Мальчика назвали Балдуином, и стал он Балдуином III Иерусалимским, хотя Мелисенда очень долго не была настроена уступать свою власть регента подросшему дитятку.

В конце концов, они помирились, но речь не об отношениях матери и сына, а о том, что Балдуин III Иерусалимский был женат на Теодоре Комнене, сестра которой, Эйрене, приходилась матерью Исааку Комнену, деспоту Кипра. То есть Исаак Комнен имел в тётках супругу короля Иерусалима.

И был у Теодоры и Эйрене брат Андроникос, чья дочь была выдана замуж в Австрию, за отца герцога Лео. Так что Лео был в кровном родстве с деспотом Кипра, и в родстве с Ричардом I через брак своей двоюродной бабушки. А уж если посмотреть на родственные связи всех персонажей широко, как в те времена и было принято, так и Ричард на том же основании был в какой-то степени родичем и деспоту Кипра, и его дочери и наследнице. А деспот Кипра и его дочь весьма отдалённо оказываются в родстве с королевским домом Иерусалима. Одна большая семья.

Вообще, из-за унылого однообразия имён всех этих бесчисленных Теодор, Андроникусов и прочих Раймундов с Мелисендами, в биографиях возникают забавные путаницы. Как говорят учёные, идентифицировать исторические личности только по именам и «фамилиям» - дело ненадёжное. Так что достаточно будет помнить, что практически все правящие дома Европы были в более или менее близкой степени родства между собой. Неудивительно, что они вечно воевали и сутяжничали за какие-то очередные права на что-то. Ведь эти права у них действительно были.

Собственно, одним из условий освобождения Ричарда из плена было именно то, что тот должен был отпустить на свободу и деспота Кипра, и так называемую Деву Кипра. На этом условии настоял Лео. И вот тут мы подходим к самому интересному.

@темы: Richard I, Крестоносцы

---

Третий крестовый - люди и судьбы/1

А теперь – обещанный вбоквел о семейных делах замешанных в Третьем крестовом личностей, и о том, как причудливо могут династические браки отразиться на судьбах людей за титулами.
Начнём с Анри Шампанского, который ухватился за данный ему шанс, и женился на переходящем призе по имени Изабелла Иерусалимская. Вернее, начнём с Изабеллы, потому что её судьба напрямую определила многие повороты в европейской политике.



Ничего, говорящего о чувствах самой Изабеллы, роль которой в глазах людей, решающих за неё её судьбу, ограничивалась только репродуктивными обязанностями, лично я ничего не знаю. Она прожила 33 года, и успела родить 6 детей – из которых выжили 5 девочек, что давало многочисленным искателям приключений простор для деятельности.

В 1183 году она вышла за Онфруа IV де Торона. Жениху было 16, невесте 11, но, очевидно, они успели пожить и настоящей семейной жизнью, потому что брак их продлился до самого 1190-го года. Детей, тем не менее, в этом браке не было. И в 1190-м Изабеллу бесцеремонно забрали от мужа (в операции участвовал и Анри Шампанский), развели, и быстро выдали за Конрада Монферратского.



Брак с Онфруа

Всё, что известно о Конраде, заставляет подозревать, что особого восторга в юной невесте он вызвать не мог. Для начала, он был гораздо старше. Ему было около 45 лет на момент брака. В молодости он был, говорят, очень красив, так что вряд ли с этой стороны можно придраться, но сочетание 18 и 45 глаз режет, несомненно. Во-вторых, при всей своей признанной интеллектуальности, Конрад был суров, даже жесток, как и полагается истинному варлорду того времени, и явно рассматривал женитьбы политикой, а не отношениями. Во всяком случае, сестра византийского императора Исаака II Ангела, Теодора, была взята им в жёны именно как залог, обещавший значительное положение при византийском дворе, и хладнокровно брошена, когда вознаграждение оказалось меньше ожидаемого.



Брак с Конрадом

Таким же залогом являлась и Изабелла Иерусалимская, носительница титула королей Иерусалима. Правда, её-то участь быть брошенной не ожидала. Во всяком случае, до появления наследника или наследницы, которые, при острой политической необходимости, могли вполне заменить саму Изабеллу в качестве носителей титула, развязав Конраду руки для очередного брачного альянса.

Справедливости ради, ситуацию можно рассмотреть и с другой стороны. Совершенно неизвестно, как именно сама Изабелла относилась к поворотам в своей судьбе. Всё, что мы знаем – это её слабое сопротивление расторжению брака с Онфруа. Но у девушки была очень энергичная мать, отлично разбирающаяся во всех тонкостях искусства интриги. Она вполне могла основательно убедить Изабеллу в том, что пляски вокруг её брачного ложа – это подтверждение исключительной важности Изабеллы, и что они являются скорее комплиментом, нежели несчастьем.

В любом случае, брак с Анри Шампанским был наверняка не худшим временем в её жизни. Он был молод, энергичен и на свой лад даже симпатичен. Внешне их история может выглядеть так, что амбициозный молодой человек уничтожил соперника и женился на его вдове, чтобы стать королём Иерусалима. Но в этой истории существуют два слабых оттенка, которые могут такую версию поставить под сомнение.

Во-первых, насколько известно, Анри Шампанский никогда титулом короля Иерусалима не пользовался, предпочитая называться «правителем Иерусалима». Во-вторых, на момент убийства Конрада сама Изабелла уже не была перепуганной девочкой. Она наверняка прекрасно разбиралась в окружающем её змеюшнике, и понимала, что после такой смерти Конрада сама она, вместе с её титулом, может угодить в жёны любому, кто сориентируется быстрее всех. И ухватилась самостоятельно за того, кого уже знала, и о характере кого имела представление – за Анри Шампанского, за которым маячила фигура Ричарда Английского. Потому что есть некоторые указания, что инициатива в этот раз исходила именно от неё.



Скучный портрет Анри Шампанского

Приблизительно в такой же ситуации оказалась в своё время Алиенора Аквитанская, которую после развода перестал защищать титул королевы Франции. Алиенора в буквальном смысле слова кинулась к тому, у кого были силы, желание и возможности противостоять её похищению и насильственному браку, к будущему Генри II Английскому. Изабелла вполне могла повторить ход, самостоятельно обратившись к Анри Шампанскому. За Конрадом она успела побыть полтора года. На память об этом браке ей осталась дочь, Мария Монферратская, родившаяся летом 1192 года. В браке с Анри, Изабелла родила двух дочерей: Алис (около 1195/96 года) и Филиппу (около 1197 года).

Правда, женой Анри Изабелла побыла не очень долго. В сентябре 1197 года Анри при неясных обстоятельствах (несмотря на кучу свидетелей) вывалился белым днём из окна, и Изабелла снова осталась вдовой. Правда, теперь в ситуации был нюанс – титул королевы Иерусалима был продублирован в Марии, её дочери от Конрада. То есть, если после смерти Конрада Изабелле угрожало только похищение, то теперь (во всяком случае, потенциально) под угрозой была её жизнь. И она снова скоропалительно вышла замуж, в октябре 1197 года. На этот раз – за… Амори Лузиньяна, старшего брата нашего старого знакомого Ги де Лузиньяна, который с 1194 года, после смерти Ги, носил титул короля Кипра, и уже год как вдовел. Амори на момент брака было уже добрых 52 года, что совершенно не помешало ему обзавестись двумя дочерями от Изабеллы. Сибилла родилась уже через год, в 1198-м, а Мелисанда – в 1200-м. Кстати, и в этом случае Изабелла знала очередного своего мужа, Амори де Лузиньяна, очень хорошо.

В 1192 году, когда Ричард I покинул Святую землю, положение Лузиньянов было весьма и весьма непростым. Во-первых, Ги вовсе не был встречен на Кипре воплями восторга. Киприоты в принципе вовсе не хотели в короли/лорды крестоносца, а не только тамплиеров. Они привыкли быть византийцами. Так что спокойного царствования у Ги не получилось. Амори же и вовсе остался в Палестине на тот момент, потому что носил титул коннетабля Иерусалимского королевства. И Анри Шампанский упрятал этого Лузиньяна за решётку сразу, как парус корабля, уносившего короля Ричарда, скрылся за горизонтом. Правда, ненадолго. В отличие от Ги, Амори пользовался симпатиями у «сирийских» баронов, и был женат на одной из Ибелинов – леди Эшиве. А Балиан Ибелин, дядя леди Эшивы, был мужем матери королевы Изабеллы.

Тогда, в 1192 году, Амори сдал от греха подальше титул коннетабля, и уехал на Кипр, к брату. И через 2 года, после смерти Ги, стал королём острова, хотя, похоже, любви между братьями не было. Ги совершенно точно хотел бы передать власть другому брату, Жоффрею, и вместе Амори и Ги держала только семейная лояльность. Дело в том, что Амори был умнее Ги. И это точно сказалось на его правлении на Кипре (Жоффрея остров не заинтересовал). Если Ги пытался насадить новый порядок огнём и мечом, то Амори вернулся к политике первых королевств крестоносцев, развивая западную иерархию не вместо, а параллельно существующей, византийской.

Амори умер 1 апреля 1205 года, а Изабелла – 5 апреля. Совершенно непонятно, что оборвало её жизнь так рано. Возможно, смерть единственного сына Альмарика, который родился в 1201 году и умер в феврале 1205-го. Возможно, она просто устала. Возможно, супруги умерли в результате какой-нибудь очередной эпидемии. Кто знает?

Из этой истории стоит запомнить два момента. У Амори от первого брака, с леди Эшивой Ибелин, была, помимо других детей, дочь по имени Бургонь. Старшая дочь. Это важно. А второй важный факт – это то, что Амори сделал Кипр королевством, принеся вассальную присягу римскому императору Генриху VI Гогенштауфену. Да, тому самому, у которого были такие непростые отношения с королём Ричардам Английским.

Кстати, обратите внимание на этого автора: www.helenapschrader.com/
Дама имеет университетский диплом по истории, и пишет новеллы. Не могу сказать, как хорошо пишет, но источники она изучает, это несомненно.

@темы: Richard I, Крестоносцы

---

"100 гитар из Хел"))

А у нас вот что было в пятницу. Вообще, говорят, что это нечто совершенно уникальное. Запись начинается медленно и нудно, долго показывают, в основном, толпу зрителей. Но если кто хочет увидеть финнов и их фестивали такими, какие они есть - смотрите. А сами гитаристы в рекламе не нуждаются))

@темы: "музыка"

---

Ричард I и его крестовый поход - 16

Король Ричард отправился поправлять здоровье в Хайфу, заверив Саладина, что он только быстренько съездит домой, возьмёт денег и людей, и сразу же вернётся завоёвывать Иерусалим и вообще всю Святую землю. Саладин не менее искренне ответил, что если он и согласится потерять своё королевство, так только такому несравненному герою, как Ричард. Но это был не последний обмен посланиями между ними. Потому что оставался вопрос о пилигримах.



Дело в том, что Ричард совершенно правильно понимал необходимость устроить визит к святыням Иерусалима и для того армейского контингента, который провёл ради них столько лет в лишениях и потерях. Поэтому было договорено, что крестоносцы будут разделены на три группы, и каждой из них будет дан доступ в Иерусалим. Но вот только христианское всепрощение Ричарду было не свойственно, и кто стал бы его винить, когда речь зашла о практически предавших его французах. Ну хорошо, Ричард подвёл их первый, но, в таком случае, им тоже не было свойственно христианское всепрощение, так что теперь счёт сравнялся.

Естественно, когда мир был заключён, они тоже стремились увидеть все чудеса Иерусалима, но, по мнению английского короля, французы не были достойны подобной чести. Саладин с ним согласился. И они договорились, что крестоносцы будут допускаться в Иерусалим только по групповым пропускам, подписанным или им самим, или Анри Шампанским.

Возможно, стоит заметить, что никаких проблем с отлучением французов от возможности увидеть Иерусалим своими глазами не последовало. Вероятно потому, что большая часть французского контингента уже покинула место действия, потому что герцог Бургундский всё-таки заболел и умер в Акре дней через пять после того, как начались переговоры между Ричардом и Саладином.

Первой группой крестоносцев руководил Анри Шавиньи. Ему были отправлены письма Ричарда, и теперь он был должен получить пропуск от Саладина, но – проспал, представьте. Проспал так основательно, что угрожающе выглядящие пилигримы чуть было не ввалились в ворота Иерусалима без надлежащих документов. Уже раздавались крики толпы «убить неверных», но Саладин, не намеренный рисковать договором с самого начала, просто отправил своё сопровождение для крестоносцев, и вопрос закрылся сам собой.

В составе второй группы был Джеффри де Винсаф, один из основных источников сведений о Третьем крестовом, который, собственно и оставил довольно подробное описание того, что увидели пилигримы. На этот раз всё прошло без сюрпризов – Ральф Тейссан, руководивший этой группой, сделал всё, как полагается, а Саладин обеспечил порядок и покой, расставив свою гвардию вдоль дороги, по которой вошли крестоносцы. Ну как вошли… Благородные господа были верхом, и завидя заветные места, они поголопировали к ним со всей возможной скоростью. Пешие пилигримы добирались гораздо дольше. Но никто не был разочарован. Они целовали Истинный Крест и видели место, откуда вознеслась на небеса дева Мария. Они целовали стол последней вечери, чудесным образом сохранившийся в пожаре, они видели гробницу девы Марии. Они видели место, где Иисус находился в заключении, и целовали там стены. А потом они ушли, чтобы никогда не вернуться в этот город. Говорят, что трое пилигримов были, всё-таки, убиты втихаря, не смотря на сильную охрану паломников.

Самой блестящей была третья, последняя партия паломников-крестоносцев, потому что вёл её епископ Солсбери, и Саладин сделал всё возможное, чтобы произвести должное впечатление. Эту партию не впускали в город, её в городе принимали, и епископа даже попросили отслужить службы в священных местах. После этого епископ со свитой был приглашён на аудиенцию к Саладину, и удостоен личной беседы. Епископ Солсбери, Хьюберт Вальтер, был человеком любопытным, несомненно. Духовный лорд, абсолютно бесстрашный и очень талантливый военный, дипломат и блестящий администратор – он успел поработать для королей Генри, Ричарда и Джона, стать главным юстициарием королевства и, в конце концов, архиепископом Кентерберийским, и всего-то за каких-то 45 лет жизни. Ему было 29, когда он стал епископом, а уже через год он сорвался в крестовый поход, где показал, что его руки одинаково умело обращаются и с книгой, и с мечом. Разумеется Саладин хотел увидеть такое чудо.

Хьюберт Вальтер произвёл на Саладина глубочайшее впечатление. И тот, в завершение беседы, предложил епископу попросить у него какой угодно подарок. Вальтер попросил, чтобы два священника и два дьякона провели для местной христианской общины службы в Иерусалиме, в Назарете и в Вифлееме. Разрешение было дано.

После этого подданные Ричарда стали покидать Святую землю. Большая часть – через Испанию, Португалию и Францию. Король расплатился с кредиторами, со своими служивыми, и объявил им, что сам с ними не отправится, у него свои планы. В результате, армия Ричарда покидала сцену крестового похода не в том идеальном порядке, в каком туда прибыла. И это имело свои последствия, конечно. Довольно многие сгинули в море, и никто не знал, что с ними случилось. Они могли утонуть, или просто решить отправиться куда-то в другое место. Их могли захватить пираты, или они могли просто заболеть по дороге и оказаться безжалостно выброшенными за борт – дабы предупредить эпидемию на корабле.

Что касается Ричарда, то причина его отказа отправиться домой нормальным порядком, была высказана магистру тамплиеров, Роберу де Сабли, с которым он к тому моменту помирился: «Я знаю, что есть многие, испытывающие ко мне не большую любовь, и если я попытаюсь пересечь море под собственным именем, то буду, скорее всего, убит в первом же порту». Ричард попросил у де Сабли защиты, возможности отправиться с тамплиерами, одетым, как тамплиер. Кого он, на самом деле, боялся? Своих собственных рыцарей? Скорее всего. Сейчас, когда они отправлялись домой, каждый из них взвешивал свои планы на будущее, и выбирал сторону, на которой за это будущее он будет воевать. Даже на Кипр Ричард не решился отправиться в собственном обличье.

Насколько была оправдана его паранойя? Кто знает. Во всяком случае, оставшиеся в Святой земле христиане прямо обвиняли короля в том, что его спешка оставила их на милость Саладина, без всякой защиты. Они не преувеличивали. Партия крестоносцев, посетившая Иерусалим с епископом Солсбери, имела возможность осмотреться вокруг лучше, чем предыдущие, и они не могли не заметить, что ни о какой веротерпимости под эгидой Саладина и речи не было. Христиан преследовали, они были париями в этом исламском мире. Многие даже утверждали, что Ричард слишком торопился сбежать, и они оказались правы: через неполные пять месяцев после того, как Третий крестовый был свёрнут, Саладин умер. И некоторая неразбериха, воцарившаяся после этого, дала бы крестоносцам великолепный шанс закончить крестовый поход победоносно.

Ход событий выглядит так, словно Ричард был, что называется, несколько «не в себе». С одной стороны, он был одержим собственной безопасностью. С другой стороны, он выбирал совершенно нерациональные способы добраться домой. Сестру и жену король всегда отправлял отдельно, назначая рандеву в очередном порту. С Кипром проблем не было, там уже был Лузиньян. Следующим этапом должна была стать Сицилия, куда женщины прибыли тоже вполне благополучно. А вот Ричард попёр против ветра – в буквальном смысле слова. И вместо Сицилии его занесло на Корфу. Там он отправился на небольшом боте рыскать по побережью, и вскоре привёл в гавань три пиратские галеры, которые нанял сопровождать себя за плату в 200 марок серебром за каждую галеру. Поступок не столь странный, сколько подозрительный. Пиратами в те лихие времена были, собственно, те же наёмники, только на море, а не на суше. Но совершенно исключено, что Ричард вот так просто ездил-ездил, да и наткнулся на пиратов, которым сказал: «ребята, я вас нанимаю». Похоже, что он точно знал, кого искал и где.

Кстати сказать, именно тогда в Европе начали усиленно циркулировать слухи, что в убийстве Конрада Монферратского виноват Ричард – ведь лордом Рагузы, куда неизбежно попадали корабли из Святой земли, был племянник Конрада. Вообще, друзей среди правителей Европы у Ричарда не осталось. Не то, что они были и до крестового похода, но тогда короля далёкой для континентальных европейцев Англии защищали крест, армия и деньги. Теперь этой защиты не было, но была свежая память о его высокомерии и оскорблениях, от которых натерпелись все. Политику Европы определяли Филипп Французский и император Священной Римской империи.

Относительно Филиппа всё понятно, в какой-то момент он просто должен был схлестнуться с англичанами на просторах империи Ангевинов.

С Генрихом VI Гогенштауфеном, сыном Барбароссы и римским императором с апреля 1191 года, распря у Ричарда была двойной. Дело в том, что у Генриха было совершенно легальное право на корону Сицилии – через жену Констанцию. Но Сицилия выбрала бастарда Танкреда, внебрачного сына брата Констанции. А Ричард, собственно, Танкреда разбил в пух и прах, да ещё и поднял своё знамя в некоторых сицилийских городах, объявляя их своей добычей. Императору был жизненно необходим английский король, чтобы решить что-то раз и навсегда с Сицилией. Не мог он проигнорировать и эпизод с растоптанным Ричардом знаменем Лео Австрийского, потому что именно император это знамя Лео вручил.

Вот так и получилось, что Ричард I был вынужден не возвращаться, а пробираться домой. Через Францию Ричард отправиться не мог. Морской путь через Гибралтар и Атлантику был и слишком долгим, и слишком опасным, да и сезон уже не располагал к длительным морским прогулкам. Оставалась Германия. Ричард переоделся пилигримом. Более неудачной маскировки он придумать не мог, потому что пилигримом он и не выглядел, и вёл себя… как привык себя вести. Швырялся деньгами, был груб, агрессивен, требователен, нетерпелив и высокомерен. В какой-то момент до него и его окружения дошло, что образ как-то не соответствует, и Ричард стал говорить, что он – богатый торговец по имени Гуго, побывавший в Палестине. Но он не выглядел и торговцем. И уж явно не жестом торговца было послать в город пажа, который должен был получить для всей компании паспорт на въезд, дав ему перстень с рубином в качестве подарка коменданту крепости.

Комендант не стал кривить душой, и прямолинейно заявил пажу, что знает, кого он представляет, что перстень не возьмет, но въезд разрешает. Поскольку комендант ничего не сказал о выезде, ночью Ричард раздобыл коня и растаял в темноте, оставив позади своих спутников, которые были утром арестованы. Действительно, один Ричард не привлекал к себе такого внимания, как Ричард, путешествующий со слугами. Впрочем, паж при короле все-таки был, и именно некоторые детали одежды пажа, носящие знаки персоны, прислуживающей королю, позволили их выследить и арестовать.

О том, что произошло дальше, отлично известно. Леопольд, вопреки распространённым в кинематографе легендам, держался с Ричардом вполне прилично. Он даже сказал ему, что королю крупно повезло нарваться не на врага, а всего лишь на посредника. Вот если бы он попался одному из друзей убиенного Конрада Монферратского, те просто растерзали бы его на месте. Тем не менее, посредник или нет, Леопольд не собирался отдавать драгоценного пленника римскому императору вот просто так. Начался оживлённый торг, который освежали иногда утверждения, что «герцог не может держать короля пленником, а император может».

А англичане, тем временем, своего короля просто потеряли. Было известно, что он отбыл из Палестины осенью 1192 года. Очевидно, через некоторое время стало известно, что до Корфу король добрался. Но потом его следы терялись, а если такой человек, как Ричард, за полгода нигде не появился, можно было опасаться, что его нет в живых. Или радоваться, кому как. Супруга Ричарда, Беренгария, и его сестра, Джоанна, появились в Париже перед Рождеством 1192 года, но и они не имели ни малейшего представления о том, где носит короля Англии, и жив ли он. У Леопольда Австрийского и императора Священной Римской Империи был хороший резон не разглашать посторонним то, что они держат в заключении крестоносца, да ещё и короля. Папа римский за такое и отлучить от церкви мог.

В конце концов, Леопольд и император договорились на том, что Леопольд получит треть выкупа за английского короля, и Ричард был переведён весной 1193 года из Тьернштайна в Дюрнштайн, где и оставался до конца лета. Кому император хотел продать Ричарда изначально, можно только догадываться. Возможно, Филиппу Французскому, потому что король Франции был наиболее очевидной кандидатурой в очереди тех, кому Ричард был как кость в горле. Но Филипп был слишком хитер для того, чтобы ввязаться в подобную авантюру. Да и слухи о весёлом пленнике, поющем и пирующим с обслугой замка, стали потихоньку циркулировать.

О том, как стало известно местонахождение короля, есть много легенд. Самая поэтичная рассказывает о менестреле Блонделе, который возвращался из Палестины в Англию, весело распевая песенки, и совершенно случайно его дорога пролегала мимо Дюрштайна, где Ричард услышал знакомую песню и стал ей подпевать. Блондель узнал голос, и рассказал в Англии, где надо искать короля. Другая легенда рассказывает о поясе Ричарда, украшенном драгоценными камнями, который Беренгария узнала, увидев продающимся на одном из рынков Рима. Более правдоподобна история о том, что император написал королю Франции, а кто-то снял копию с этого письма. Скорее же всего, император сам известил англичан, что они могут выкупить Ричарда. В любом случае, папа римский как-то узнал о судьбе английского короля и стал угрожать императору отлучением от церкви.

О том, что происходило в Англии между осенью 1192 и концом лета 1193 года, можно только предполагать. Все старые авторы, дружно предающие принца Джона анафеме, благополучно перескакивают через период размером предположительно в год, когда король страны полностью исчез с горизонта, и были все основания предполагать, что он погиб. Предположительно – потому что часть историков-викторианцев утверждает, что император написал Филиппу или англичанам в марте-апреле 1193 года, а некоторые определённо говорят, что о судьбе Ричарда ничего не было известно до самого конца лета 1193 года.

@темы: Richard I

---

Ричард I и его крестовый поход - 15

Ричард оказался в весьма неприятной ситуации – французы, под руководством герцога Бургундского, вообще отказались иметь с ним дело, а остальной контингент потихоньку как-то испарялся. И он предложил Саладину мир, с милым объяснением, что-де ему нужно время для того, чтобы нанести визит в Англию и устроить там свои дела. Похоже, Ричард ещё не понял, что он – не на рыцарском турнире, и что с ослабевшим противником переговоры не ведут.




Поэтому Саладин на предложение мира ответил нападением на Яффу, которая пала уже после четырёх дней осады. Не сдался только замок, несомненно, лучше укреплённый. Все, кто не успел убежать, были убиты – аукнулась массовая казнь заложников, которую Ричард устроил в своё время в Акре. Надо сказать, что поведение гарнизона Яффы было скандальным – командир, Альберик де Реме, бежал первым, и солдаты захватили все плавсредства, оставив на растерзание врагу гражданское население и раненых.

Ричард в тот момент был именно в Акре. Услышав о катастрофе с Яффой, он погрузился на галеры, быстро прибыл на место происшествия, и, обретя в ярости свойственную ему решительность, разнёс захватчиков в клочья, и город освободил. Как вскоре выяснилось, этот яростный штурм спас ему жизнь. Вместе с Ричардом была, собственно, только его гвардия, да ещё те, кто отстоял замок и кого решимость короля освободила – около пяти сотен в целом. Кроме них, в городе были только трупы. Поскольку собирать и закапывать такое количество мёртвых было некому, начались эпидемии, и Ричард заболел. Те, кто мог, бежали прочь из этого гиблого места.

С Ричардом из видных «благородных» крестоносцев остались только Анри Шампанский и Хьюберт Вальтер, епископ Солсбери. Помимо них, при Ричарде остались Роберт граф Лестер, Барталомью де Мортемар, Рауль де Мален, Анри де Савиньи, Жеральд де Фурниваль, Роджер де Лэси, Уильям де л’Эстанг, Хью де Невилл и Уильям де Барре. Кстати, именно благодаря им сарацинам не удалась попытка реабилитировать себя перед Саладином, когда они напали перед утром на лагерь уставших после битвы под Яффой крестоносцев. Благодаря им, и железной выдержке самого Ричарда, который успел выстроить своих людей таким образом, что намного превосходящие их числом сарацины ничего сделать не смогли.

Анри Шампанского Ричард посылал к французам, к тамплиерам и госпитальерам, с просьбой отправить гарнизон в Яффу, чтобы сам он мог отправиться в Акру для поправки здоровья, и воинов для защиты Аскалона. Никто не пошевелил и пальцем. Трудно сказать, в чём было дело. Допустим, с французами Ричард сам порвал ещё тогда, когда отказался ссудить герцога Бургундского деньгами, когда тому было нужно платить солдатам, а платить было не из чего. Допустим, что тамплиеры были очень близкими политическими союзниками французов. Но чем Ричард оттолкнул госпитальеров? Своим негативным отношением к походу на Иерусалим? Тем, что приказал им разнести укрепления Дарума, который, как он считал, крестоносцам было не под силу удержать в своей власти? Или они считали, что Ричард умирает? Или вообще не верили, что он болен, после того странного спектакля под Акрой? Кто знает.

В любом случае, какой бы ни была причина такого вопиющего безразличия братьев-крестоносцев к Ричарду, в определённый момент он остался практически беззащитным. Приходи и бери его тёпленького, или какой он там температуры был. Но не посмели. После заданной трёпки – просто не посмели. Говорят, что Саладин был слишком рыцарем для того, чтобы схватить больного противника. В самом деле? Где была его рыцарственность, когда он убивал лежачих раненых в госпитале Яффы? Саладин уважал силу, и отвоевав Яффу, Ричард преуспел в процессе заключения перемирия больше, чем сотней доводов. Кажется, он это и сам понял, потому что заставил своих соратников себя ещё и уговаривать, утверждая, что собирается костьми лечь на месте, даже если с ним останется всего один человек, чтобы эти кости потом прибрать.

Более того, он снова пустил в ход самый реальный способ мотивации для солдатской братии: деньги. И люди стали приходить. За очень короткий срок под его знамёна пришли 2 000 пехотинцев и 50 рыцарей. Мало? Да, мало, только вот никто не знал, сколько их соберётся в следующие дни. Сарацины точно не знали, они знали только, что вокруг Ричарда быстро формируется их новая головная боль на ближайшее будущее.

Поэтому инициатором переговоров выступил тот самый Аль-Адиль, или Сафадин, несостоявшийся супруг сестры Ричарда, которому, собственно, и досталось при реконкисте Яффы больше всех. Интересно, что сам Саладин от встречи с Ричардом лицом к лицу умело увиливал с редким проворством, зато Сафадин старался за двоих. Или для двоих. Он наверняка был надёжным генералом для своего брата, иначе тот Сафадина просто ликвидировал бы. И при этом, в разгар битвы, во время которой Ричард своим боевым топором сеял смерть направо и налево, Сафадин действительно послал ему двух лошадей, потому что, естественно, рыцарь на коне любой масти смертоноснее, чем рыцарь пеший. Восток – дело тонкое…

(В скобках замечу, что на конференции, когда серьёзные учёные серьёзно обсуждали наличие рынка спроса на военную силу в Средние века, мне всё время хотелось напомнить им именно о Третьем крестовом, где рынок рулил вовсю, да ещё и спрос превышал предложение).

Договор шлифовался, таким образом, между братьями, и Сафадин представлял интересы крестоносцев. Переговоры шли около 17 дней. В результате получилось, что перемирие продлится три года, три месяца, три недели и три дня. Трудно сказать, какой сакральный смысл был в этой повторяющейся тройке, но какой-то был, наверное. За христианами осталась территория от побережья до центрального хребта, кроме Аскалона, который должен был не принадлежать никому до истечения срока перемирия. При этом крепость и укрепления Аскалона должны быть снова разрушены. Христиане также получали право свободного входа в Иерусалим, лишь бы прибывали не в количестве армий и без оружия. Вообще движение по Святой земле на время перемирия должно быть свободным и для христиан, и для сарацин. Саладин не будет действовать враждебно против обитателей Цезарии, Яффы, Арсуфа, Хайфы и Акры. В Рамле и Лидде будут расположены оба гарнизона, сарацинский и христианский. Торговля на время перемирия тоже освобождалась.

Какая-то тонкость заставила Ричарда заявить, что он не будет клясться соблюдать договор, потому что это не в обычае королей. Если Саладин и хотел напомнить королю, что тот за свою жизнь клялся часто, и часто – ложно, то он этого делать не стал. Возможно, именно из-за дурных прецедентов. Так что клятву приносили за Ричарда – Анри Шампанский, а за Саладина – его брат Сафадин. Надо сказать, что договор получился неплохим, если учесть условия, в которых он заключался (враждебность крестоносцев друг к другу). Да и за время переговоров и шлифовки условий обе стороны очень притёрлись друг к другу. Чего страшно не одобряли тамплиеры, кстати сказать.

Говоря о тамплиерах. Автор книги «Третий крестовый», Уильям Рул, утверждает, что о чём бы ни вели переговоры Ричард и тамплиеры, Кипр он им не продавал. Ни за 300 000 ливров, ни вообще. Просто потому, что киприоты их никогда бы не приняли. Лично я не думаю, что Ричарда в принципе интересовало мнение киприотов. Но с этой продажей Кипра и правда не всё в порядке. Если тамплиеры остров купили, вряд ли они потом отдали его де Лузиньяну. Чего-чего, а к деньгам этот орден всегда относился трепетно. С Лузиньяна взять было точно нечего, то есть компенсировать им потери он не мог. И ещё была дочь Комнина, императора Кипра, та самая «дева Кипра», которую Ричард держал при сестре и жене.

По идее, титул принадлежал бы ей. Как минимум, она могла бы передать его мужу. Но она была, собственно, пленницей, а Ричард владел Кипром по праву завоевателя. И отдал Кипр Ги де Лузиньяну безвозмездно. А дальше закрутился такой вбоквелл, что лучше об этом написать отдельно.

@темы: Richard I

---

Ричард I и его крестовый поход - 14

В довольно тесной среде крестоносцев, намерения Ричарда оставить поход тайной не были. Все знали, что он получает тревожащие его известия из Англии, но королевство Ричарда было, в конечном итоге, проблемой самого Ричарда. Остальным нужно было решать, что делать дальше. И они решили – вперёд, на Иерусалим! Нет, это не было ни самоуверенностью, ни глупостью. Просто никакая другая цель уже не смогла бы всколыхнуть армию. А так все дружно закричали ура, и стали приводить в порядок доспехи.



Ричард не принимал участия в принятии решения, но отправиться к Иерусалиму ему, всё-таки, пришлось. Неизвестно, что на самом деле думали о походе те, кто его затеял, но король Англии знал точно, что ничего хорошего из этого мероприятия не выйдет. В общем, он двигался к Святому Городу, вместе с массами, и страдал от препаршивейшего настроения. Тем более, что поход был ожидаемо тяжёлым. Настолько тяжёлым, что энтузиазм участников вскоре испарился, и люди просто-напросто осели в лагере, не зная, что им делать дальше.

Этот момент, как рассказывают, выбрал для работы с совестью Ричарда капеллан, которого хронист называет «Уильямом из Пуату», но, по всей видимости, ошибочно. Уильям из Пуату был капелланом при Вильгельме Завоевателе. В любом случае, священник просто постарался попасть в поле зрения короля, и начал проливать слёзы. Даже если Ричарду была глубоко безразлична причина печали капеллана, проигнорировать подчёркнуто публичное проявление эмоций у представителя церкви он не мог. Поэтому королю пришлось выслушать все сетования капеллана по поводу его, Ричарда, эгоизма, из-за которого теперь страдают все пилигримы. Закончил тот свою речь прямыми угрозами бесчестья, грозящими дезертиру, и обращениями к славной памяти Героя Христианского Мира Генриха II.

Генри, несомненно, был бы очень изумлён, услышав подобный титул, ведь он был достаточно умён, чтобы не ввязываться в мероприятия, где такие титулы раздают. Вернее, навязывают, если точнее. Но Ричард в подобное мероприятие уже ввязался, и теперь он понимал, что через капеллана с ним говорит вся армия крестоносцев, что действительно чревато неприятностями в будущем. Ему пришлось принять командование походом на Иерусалим, и поклясться, что он не покинет армию до Пасхи следующего года. А пока он направил всю эту беспорядочную толпу в Аскалон, потому что для настоящего марша на Иерусалим надо было подготовиться.

Они выступили сразу после Троицы. На этот раз, выступление началось серьёзно, стройно и упорядоченно. Люди были оживлены, словно они уже победили неверных, и входили в Иерусалим. Первый день закончился хорошо, но в первую же ночь один из рыцарей и его сквайр погибли от укуса змей, и это сразу выбило из колеи всех присутствующих на целых два дня. Естественно, это многое говорит о духе, царившем в армии. Тем не менее, до Бетанополиса они дошли, и остановились там в ожидании подкрепления, который выслал им из Акры Анри Шампанский. От Бетанополиса до Иерусалима было, можно сказать, рукой подать, всего какой-то горный кряж. Поэтому месяц ожидания Ричард провёл в охоте на партии сарацин, рыскавших в округе. Говорят, что однажды он увлёкся так, что доскакал до самого фонтана Эммауса, и увидел Иерусалим своими глазами.

Но в общем и целом, почти складывается впечатление, что Ричард снабдил своего племянника инструкциями с посылкой подкрепления особо не торопиться. Возможно, напрасно. Хронисты утверждают, что напади Ричард на Иерусалим с обычной для него энергией, город бы пал. Но это они потом утверждали, а на самом деле не известно, как бы дела обернулись на практике. Во всяком случае, когда Ричард гнал свою добычу почти до ворот Иерусалима, у него была возможность ворваться туда, буквально вися на пятках преследуемых. Хаос тогда творился невероятный, и гарнизон Иерусалима абсолютно не понял среди диких воплей «Малех Рик!», что такое на них свалилось тем солнечным утром. А вызвать основные силы было делом пары часов. Но – ничего не случилось.

Так они и продолжали стоять под Бетанополисом, постепенно проедая припасы. Иногда сарацины грабили (или пытались грабить) караваны, везущие провизию крестоносцам. Иногда крестоносцы грабили караваны, идущие в Иерусалим. Почему Ричард оставался инертным? Просто потому, что он верил мнению специалистов. А специалисты утверждали, что даже если снять гарнизоны крестоносцев со всех христианских крепостей на побережье, этих сил и вполовину не хватит для осады Иерусалима. Город был просто-напросто слишком большим и слишком хорошо укреплённым. А все источники воды в округе Саладин озаботился уничтожить.

Ричард подчёркивал, что он не отказывается участвовать в осаде Иерусалима, если армия решится на осаду. Он просто не желал брать на себя ответственность и командовать этой осадой. И платить по счетам, можно добавить. Поэтому, когда «совет двадцати», по пять человек от тамплиеров, госпитальеров, французов и сирийских (местых) баронов, собрался решать относительно дальнейших движений армии, англичан не представлял никто. Если точнее, то в этот момент они были заняты захватом богатейшего каравана из Каира (4 700 верблюдов, не считая ослов и лошадей). И когда почтенные выборные уже успели рассориться между собой, совещание пришлось прервать, чтобы они смогли принять участие в дележе добычи, состоявшей из невообразимо огромного количества пряностей и тканей.

Когда совет собрался в следующий раз, разведка крестоносцев могла уже точно сказать, что колодцы действительно завалены, а Иерусалим готов к осаде. Тот самый единственный шанс на победу, который мог реально существовать, когда враг оказался на краткий момент совершенно деморализован – был упущен. Ричард предложил поискать какую-нибудь более реально доступную цель, но подчеркнул, что решать это должны именно живущие в Святой земле – а именно, всё те же тамплиеры, госпитальеры и «сирийцы», а всех крестоносцев будут представлять пять человек.

Было мнение осадить Каир, Дамаск, или Бейрут. Все сходились на Каире, куда можно было очень быстро попасть морем при помощи флота Ричарда. Упёрлись только французы, заявившие, что или Иерусалим, или ничего. Они действительно не видели смысла в осаде и штурме Каира, который был далековато от Парижа. Разумеется, отчасти их оппозиция была персональной оппозицией Ричарду. Не зря же герцог Бургундии даже сатирическую поэму в его адрес написал (по другим сведениям – просто похабные частушки, которые герцог охотно раздавал солдатам для прочтения и исполнения).

Но отчасти дело было действительно в принципе. Отнюдь не все крестоносцы были настроены на личную славу, карьеру или добычу. Большая часть этих людей действительно отправились освобождать Святую Землю. Кто-то с мечтами о лучшей доле на освобождённых землях, кому-то было достаточно и мысли об освобождённых святынях христианства. Для них все пережитые лишения и потрясения были только неизбежными испытаниями на пути к великой цели. И после этого им предлагали разграбление Каира.

Армия крестоносцев стала таять. А Саладин, используя шанс, созвал в свою армию ещё около 20 000 добровольцев.

@темы: Richard I

---

Shōnen Onmyōji

Мимимитор зашкалил абсолютно и бесповоротно:

другая ипостась

@темы: Анимэ

---

Ричард I и его крестовый поход - 13

Сказать, что Конрад Монферратский был счастлив – это ничего не сказать. Да, участие в провальном Третьем крестовом он принимал не слишком активное, но без свободного Тира крестоносцам пришлось бы не то, что туго, а вообще никак. Так что свою новую должность короля Иерусалима Конрад, в общем-то, заслужил. То, что для пущей убедительности своего права на корону ему пришлось украсть чужую жену, доблестного рыцаря не смущала. В конце концов, Изабелла исправно забеременела, а большего от неё и не требовалось. Что самое приятное, после его коронации из Святой земли убрались бы и понаехавшие варвары-крестоносцы, ничего не смыслящие в тонкостях местной политики, и несносный король Англии, и даже Ги де Лузиньян, которого Ричард сделал лордом Кипра.



Весть об избрании Конраду привёз племянник Ричарда, Анри Шампанский, который, сообщив благую весть, отправился дальше в Акру, готовить коронацию. А Конрад принялся праздновать. Дело было в его собственном Тире, так что разъезжающего с визитами будущего короля сопровождали буквально двое охранников, не более. И когда, возвращаясь с банкета у епископа Бове, Конрад Монферратский увидел сидящих по обе стороны дороги в узкий переулок двух мужчин, никакой тревожный сигнал в его несколько затуманенной винными парами голове не прозвучал. Тем более, что при его приближении мужчины встали, и один из них пошёл Конраду навстречу, протягивая какое-то письмо.

Кто знает, что было бы, если бы Конрад спешился. Возможно, его и спас бы инстинкт закалённого ветерана. Но подвыпивший Конрад, конечно, не спешился, а просто потянулся к протягиваемому письму, и не успел заметить, что второй рукой посланец выхватил нож, и погрузил его в свою жертву по самую рукоятку. Другой же, вскочив на лошадь Конрада сзади, ударил его кинжалом в бок.

Охранники, бывшие при Конраде, среагировали панически. Они набросились на убийцу, сидящего на лошади, с которой уже упал Конрад, и убили его на месте. Тот, кто протягивал письмо, успел скрыться в близлежащую церковь, из которой его, разумеется, тут же вытащили – и почему-то «потащили по улице, пока тот не умер». Никакой попытки арестовать и провести дознание проведено не было.

Это потом откуда-то пошли слухи, что оба признались в убийстве Конрада перед тем, как их убили, и что они были посланы Рашидом ад-Дином Синаном, лидером секты ассасинов, но это – ложь. Нападающих убили практически на месте преступления. Возможно потому, что их хорошо знали. Оба они были вхожи к Конраду не менее полугода, и считались верными, преданными слугами.

Естественно, мнение общественности указало прямо на Ричарда. Чтобы добавить путаницы, вскоре вынырнуло то ли настоящее, то ли подложное письмо самого Рашида ад-Дина, полностью оправдывающее Ричарда, и слухи, что перед смертью Конрад приказал не выбирать в короли Иерусалима никого, кто не был бы одобрен Ричардом Английским.

Надо сказать, что Ричард попытался довольно неуклюже перевести стрелки на Саладина, но все знали, что Конрад уже некоторое время ведёт достаточно успешные переговоры с Саладином, так что рассориться аж до заказного убийства они никак не могли. Тем более, что для Саладина убийство Конрада было бы полностью бессмысленным – свято место пусто не бывает, и влезать ради такой глупой акции в моральный долг к главарю секты, с которой Саладин очень и очень не ладил… Опять же, что ж это за прославленные ассасины, которые вдвоём не смогли на месте уложить одну жертву? Какова вероятность того, что ассасин, спасаясь, будет искать убежище в христианской церкви и знать, что церковь имеет право защиты?

А вишенкой на десерт в этой шараде была судьба Изабеллы, беременной на последнем сроке. Её без всяких церемоний выдали за Анри Шампанского уже через несколько дней: через два дня обручение, на восьмой – свадьба. Чтобы бедняге было уж совсем «весело», именно Анри Шампанский был в группе, похитившей её у первого мужа и выдавившей согласие на брак с Конрадом. Но Изабелла, конечно, снова покорилась, что ещё ей оставалось.

Кому выгодно? Непосредственно – графу Шампани, конечно. Несмотря на свою молодость (ему было 26 в 1192 году), граф Анри обладал неплохим политическим чутьём. Дело в том, что он приходился племянником не только Ричарду I, но и Филиппу II. Его матушка, Мария Французская, была дочерью отца Филиппа и матери Ричарда. И Анри возглавлял французский контингент, пока под Акру не прибыл сам Филипп. Но, как известно, Мария Французская была большой поклонницей достоинств своего сводного брата Ричарда, да и факт, что Филипп перехватил у племянника невесту, Изабель де Эно, мог оставить у Анри неприятное послевкусие.

Так или иначе, после отбытия Филиппа, Анри Шампанский стал верным сторонником Ричарда Английского. Поэтому он мог даже не сомневаться, что Ричард одобрит и то, что добрые жители Тира встретили Анри, как естественного преемника Конрада (которому он тоже был родственником), и скандально-скоропалительную женитьбу на беременной вдове Конрада. Ричард и одобрил, целиком и полностью.

По указанным в предыдущей части причинам, Ричард, конечно, мог избавиться от Конрада физически, нанять убийц, и даже озаботиться, чтобы те не смогли дать показаний. О национальности убийц, которые, как оказалось, служили Конраду, вообще ничего не говорится. Служили кем? Если взять за факт попытку скрыться в церкви, как минимум один из убийц был христианином, не так ли? Но переговоры Ричарда с ассасинами не прослеживаются даже на уровне сплетен. Они не исключаются, если Ричард искал союзников против Саладина, но, похоже, все «тайные» переговоры того периода не были тайной ни для кого, а в летописях, ни христианских, ни арабских, никаких намёков на переговоры с Ричарда с Рашидом ад-Дином Синаном нет.

Зато, как вскоре выяснилось, отношений с этой сектой были у Анри Шампанского. Во всяком случае, именно он гостил у ассасинов в их крепости, и именно он искал их союза. Разумеется, после того, как стал королём Иерусалима.

Эта загадка осталась неразгаданной. Пройдёт время, и Ричарда, по иску Леопольда Австрийского, обвинят в убийстве Конрада Монферратского. Предъявленное им оправдательное письмо от шейха ассасинов, даже современниками считалось подложным. Историк Патрик Вильямс, стоящий за версию виновности Анри Шампанского, тоже не смог доказать свою точку зрения достаточно убедительно.

@темы: Richard I

---

Вопрос

Люди, кто-нибудь знает, где можно найти хорошие, качественные и подробные разборы правления Стюартов, здесь или на ЖЖ?

---

Ещё один прекрасный сериал...

... для любителей милых, тёплых историй о людях и их мечтах, разочарованиях, надеждах. Biblia Koshodō no Jiken Techō - это просто букинистический магазин, но книги иногда умеют разговаривать, особенно с теми, кому интересны истории их бывших владельцев.

@темы: Дорамы

---

Лекции с конференции

The Military Careerist in XIV century England (Dr Andrew Ayton)



See:

- William Caferro, John Hawkwood: An English Mercenary in Fourteenth-Century Italy
- Andrew Ayton, Knights and Warhorses: Military Service and the English Aristocracy under Edward III
- Andrew Ayton, The Battle of Crécy, 1346 (Warfare in History)
- Andrew Ayton, The Medieval Military Revolution: State, Society and Military Change in Medieval and Early Modern Europe

How to characterise:

- focus on war
- frequency
- association with professionals
- background + opportunity

So, younger sons of aristocracy, yeomen with some financial support, but also by chance. “Socially embedded” and absolutely “unembedded” service by own reasons, not because of loyalty. Not individualists – fellowships, “primary groups”.

See: Stephen Morillo, MERCENARIES, MAMLUKS AND MILITIA TOWARDS A CROSS-CULTURAL TYPOLOGY OF MILITARY SERVICE.

“…most of us think there are differences between sorts of paid service, as well as variations in unpaid service. I set out… to answer three questions. First, can we arrive at a consistent, cross-cultural typology or set of definitions of the varieties of paid and unpaid military service? Second, can we make those definitions correspond, at least roughly, to variations in different societies’ views of variations of military service, especially as they affected notions of the cultural identity of paid fighters? And third, can we do this without, in the words of Bernard Bachrach, ‘committing sociology’?

…my thesis will end up in the form of a distribution field built around two intersecting axes representing the key variables determining a typology of paid military service: first, the ‘embeddedness’ (or not) of the terms of paid service in the social fabric of the employing society; second, the balance between an economic market and politics in setting terms of service.

I propose in this paper a typology built aroundtwo intersecting axes, producing a distribution field consisting of four quadrants. Before discussing the particulars of the resulting graph, I will now define the terms constituting the axes more closely. Both axes, it should be noted, are to be understood not as binary options but as continuums running from one extreme to the other.

The first axis has to do with how embedded in the social fabric of a particular society the service of a group of soldiers or warriors is. By ‘embedded’ I mean that the terms of service of embedded soldiers arise out of the social structure of their society and reflect their social roles and status; the terms of service of unembedded soldiers ignore social relationships or even consciously set the soldiers apart from society in real and symbolic ways. The crucial distinction to be understood here that a group of soldiers may be deeply embedded in the political structures of a state without being embedded in the social networks of the society the state governs.

‘Palace guards’ often play a central role in the politics of the states they serve, intervening in succession disputes, for example, while at the same time being intentionally set off from society through having special status and privileges as well as special restrictions designed to guarantee their loyalty to the ruler over against the interest of powerful social groups. Despite their political role, such troops would count on this axis as socially fairly unembedded. Culturally, the terms of service of deeply embedded soldiers will tend to be constructed in terms of recognized nexuses of social relationships: examples might include service connected to recognition of lordship in a society organized around a powerful aristocracy, service constructed around the principles of Confucian hierarchy in a Confucian society, and so forth.

Those of unembedded soldiers ignore or even violate such nexuses: turning again to the case of palace guards, restriction on their right to marry (or restrictions on who they can marry) recognize by negation the importance of marriage politics to the social ties of many aristocracies.
Different nexuses of social relationships produce different criteria for evaluating the embeddedness of different groups of soldiers. I take the notions of social structure and the cultural or ideological framework of discourse to encompass a fairly broad range of factors, including ideological and political components, though most questions of politics as they relate to formal state power, as opposed to the informal social power exercised in any social structure, I reserve to the second axis of my schema.

That axis runs between two poles: at one end, terms of service that are determined exclusively (or virtually so) by considerations of politics — that is, of the exercise of formal state power; at the other end, terms of service that are determined by the choices available to potential soldiers in a free economic market.

The former sorts of terms of service will tend to be instantiated in terms of laws, edicts, treaties, or other formal state mechanisms, and will often, vis-à-vis individual service, have a more or less compulsory nature. Political terms of service also include arrangements in which obligations arising from social status gain the force of customary law, or in which military service becomes a crucial performance not just of social power but of elite politics, as was the case for most military aristocracies and warrior elites. Economically determined terms of service, on the other hand, will tend to be instantiated in terms recognizable in a free economic market, meaning (most often) mutually binding contracts, voluntarily entered into, whether formal or informal, oral or written, individual or group.

… by using a soldier’s motivation to service not as an independent variable determinative of mercenary (or not) status, but as a piece of an equation evaluating the relative importance of politics versus economics in shaping terms of service, we reduce the impact of the problem of evidence while reframing the question in a broader way that admits more evidence and less speculative interpretation — essentially, institutional arrangements largely replace psychology in the equation.

Another aspect of this axis worth considering in evaluating where particular cases will fall is the presence or absence of market options available to potential soldiers, no matter what their motivation. That is, pay alone is a poor indicator, for pay may exist in conditions where market options are severely limited either by political fiat or by political, geographic, social or other circumstances that limit or eliminate competition for a soldier’s services. In such cases, the political component will necessarily rise in the equation of a soldier’s terms of service.

…two short notes. First, ‘soldiers of fortune’ and others who fight for gain but on their own initiative do not appear on this graph because they enter into no employment relationship, and it is the dynamics of employment relationships that the graph is designed to analyze. Second, the relationships that hold a band of soldiers together need not be the same as those that bind the band as a whole to an employer. A purely mercenary band vis a vis an employing state may, internally, be a purely political grouping constructed by lordship, for instance.

By combining these two axes we get a distribution field divided into four quadrants.

Embedded, Political: ‘Social Armies’

This quadrant, especially at its extreme, contains those military formsthat reflect a tight integration of social structure and politics: the triad of militia, conscripts and warrior elites are not only closely related but often appear together as complementary parts of many military systems. Soldiers in this quadrant serve largely out of a combination of social obligation (in the case of warrior elites) and legal obligation (in the case of conscripts) or both (militia), though these obligations do not preclude such service being compensated: conscripted forces are almost always paid, and warrior elites often receive compensation both informally, in the form of their share of plunder and as political rewards and gifts, and formally in terms of stipends, per diems, and replacement of lost equipment.

The economic component of fief holding (in medieval western Europe) is larger than for the other types exemplified in this quadrant, but fief-holding remains a predominantly political system, at least when functioning as a system of raising military manpower. The later history of European fief-holding as a legal structure of landholding retained some political character, but as it became predominantly economic it also became non-military in nature.

On the other hand, the socially embedded nature of fief-holding — both in terms of the importance of fief-holding arrangements to elite social bonds (second only to and tied up with marriage alliances) and in the local social and legal power fief-holders exercised over the peasantry—remained constant whatever the military use of the system.

The lack of such local authority over peasants made Japanese shōen holders of the Kamakura period less embedded in this way. And although their embeddedness in elite social relationships was similar to their European counterparts, the more one-sided nature of their relationship to their superiors also decreased their political options.

In short, military manpower types that fall into this quadrant tend to be heavily shaped by the sorts of internal politics that reflect important social divisions and groupings. The care taken by European states adopting the Prussian system of universal military conscription in the 19th century (including Prussia itself) to indoctrinate its conscripts with nationalist ideas and education reflect such political concerns and the perceived dangers of arming the working classes.

Embedded, Economic: ‘Stipendiaries’

In this quadrant, the level of social embeddedness can still be very high, but market considerations play a much larger role in the creation of armed force. The extreme and paradigmatic case is a national volunteer army such as the current US military, both the regular army and even more the national guard. Such forces are clearly deeply embedded in the social and cultural matrices of their societies: one must be a citizen to serve, and US National Guard soldiers, training and serving (in normal, non-Iraq War times) only for several days a month, retain their civilian identities.

Yet this National Guard is not a true militia because there is no universal obligation to serve that is activated only in times of emergency. Rather, just like their regular army counterparts, such soldiers serve not out of social or legal obligation, and not just out of a sense of ideological commitment to their society, but as much or more for the pay (and related compensation such as support for college tuition). The competition for military recruiters here is not from other potential military employers but from other potential employers in the domestic society: note the lengths to which recruiters must go to make this job attractive, including television advertising with carefully crafted slogans: ‘It’s not just a job, it’s an adventure!’

Indentures, the medieval European form of a military service contract, mostly fall in this quadrant as well, as military service represented one option among other domestic employment opportunities for those who signed on to serve, say, Edward III in the Hundred Years’ War. The political component of service arising from a hierarchical society and monarchical polity was undoubtedly higher than in the modern U.S., but remained secondary to the economic incentives on offer.

Drawn from the ranks of local society, indentured soldiers were clearly socially embedded, though long service overseas could loosen their local ties considerably, moving them somewhat towards the unembedded side of that axis. Money fiefs, essentially indentures enforced with the oaths of vassalage that bound fief-holders, combined the reality of economic service with the form of political obligation, moving them slightly higher up the political axis. Socially, an apparently contradictory impression may be resolved by close analysis. On the one hand, the oath-vassalage form would seem to reflect social embeddedness. On the other hand, the lack of land holdings necessarily separated money-fief holders from local peasant society.

The use of money fiefs to attract warriors who were not political subjects of the employing monarch or, as in the use of money fiefs in the Latin kingdom of Jerusalem, who were not native to the local society, argues further for unembeddedness. The oath-vassalage form appears clearly from this perspective as a mechanism designed to encourage greater embeddedness and political loyalty, in amoral language widely recognizable for those very characteristics, on a form whose economic motivations could call the embeddedness and related loyalty of money fief holders into question.

Nevertheless, and especially when money fiefs were granted to politically independent powers, as in the 1101 money fief arrangement between Henry I of England and the Count of Flanders, many money fief arrangements could easily slide over and up into the ‘Political Armies’ quadrant as a form of subsidized alliance.

Unembedded, Political: ‘Political Armies’

The extreme case in this quadrant consists of the varieties of Muslimslave soldiers: armies constructed from men whose slave status reflects both an extreme lack of market options on one axis and an extreme separation (especially in the case of foreign slave soldiers, as most were) from civil society. Praetorian guards (palace guards writ large), though less extreme, still reflect the desire on the part of rulers to construct a force deliberately separate from society. Such a desire usually arose from a disjunction between state and society or deep divisions between segments of society that made the raising of socially embedded troops potentially dangerous.

This condition was endemic among medieval and early modern Islamic polities, accounting for the prevalence of slave soldiers at the core of their military systems. It also affected the role of ’iqta holders, who not only often lacked ties to the local peasantry, making them resemble shōen holders in this respect, but also sometimes opposed their nominally pastoralist lifestyle to their agriculturalist peasants culturally. Some ’iqta holders, however, did assume roles that included local social leadership, and so the full scattergram of ’iqta examples would undoubtedly include data points closer to fief holders on this graph. Similarly, Byzantine pronoiars, often foreign and lacking authority over peasant producers, represent military forces that are more a political creation than a social expression.

Forces in this quadrant can also reflect geo-political environments that put a premium on management of external politics, either by the employer or by a state whose forces are employed by another state. Federates and auxiliaries represent politically motivated recruiting by a major power among nominally independent but politically subordinate border states, usually in a mixture of providing employment for and drawing off the potentially disruptive activities of a warlike population and managing political relations with local rulers. This is not to deny, of course, such troops’ purely military utility. Subsidizing allies is another way that major powers, especially those with readier monetary than manpower reserves, have availed themselves of military force. Britain’s support for Frederick the Great in the Seven Years’ War, which helped occupy French forces while British naval supremacy was brought to bear on French possessions around the world, comes to mind as a paradigmatic case.

Many cases of Italian condotta arrangements, including the military diplomacy of the Varano of Camerino, are better read as subsidized alliance arrangements than as true mercenary service.

The role of formal state-to-state relationships in making subsidized alliances is a key feature distinguishing them from mercenary terms of service. Similarly, freebooting marauders, including many Viking band sand Magyar marauders, who leverage the threat they pose into an employment arrangement with the state they threaten are best viewed as a form of subsidized ally or federate in which the usual employer-employee power relationships are reversed.

Finally, sitting essentially at the intersection of the two axes but probably in most cases falling just inside this quadrant are armies of long term professionals. The Roman legions after the reforms of Marius are one example of this sort of army, as are the royal armies of eighteenth century Europe and the French model of long term professionals in the nineteenth century that represented an alternate solution to the Prussian conscription-plus-indoctrination model for ensuring the political reliability of armies.

The essence of such forces from the perspective of this schema is their finely balanced mixture of characteristics on both axes: armies that are just unembedded enough to serve as an instrument of state power against its own citizens, yet embedded enough to represent the ‘national’ character of the society; armies whose terms of service offer economic incentives tied to service terms long enough as to represent a political choice. The balance could be expressed in interestingly opposed restrictions and opportunities, as with Roman legionnaires who were separated from civil society while active in their careers, but who were actively reintegrated into society on retirement via settlement in military colonies.

Unembedded, Economic: ‘Mercenaries’

The extreme case in this quadrant, the classic mercenary, is not only unembedded in the society of his employer — a condition for which being ‘foreign’ is, as we have seen, a rough but problematic synonym — but sells his services to the best offer among many potential military employers. In other words, one condition for true mercenary service is that there be not only pay, but market options unconstrained by limited numbers of potential employers.

Such limitations might arise either from a real shortage of polities with the monetary resources to hire military manpower or from political and cultural factors that effectively limit the choices of soldiers for hire as to their choice of employer. Cultural factors can include not just obvious limits such as religious affiliation (though the employment of Christian mercenaries by North African Muslim states shows that this factor need not inhibit mercenary service) but the inability of a society to conceptualize market relationships as an option.

This latter factor means that a wider social context of market economics and capitalist or proto-capitalist business organization are likely preconditions for the rise of a true mercenary market. This helps to explain why the social effect of mercenary service, the product of military recruiting as capitalism, is summed up so beautifully by the words of the Communist Manifesto: it ‘puts an end to all feudal, patriarchal, idyllic relations. It has pitilessly torn as under the motley feudal ties that bound man to his “natural superiors”, and has left no other nexus between people than naked self-interest, than callous “cash payment.” ’

Some mercenary-employer relationships, though theoretically still open to market options, acquire ties of tradition, as for instance Swiss service for French monarchs did in the sixteenth century, and so move up the scale of political influence on terms of service, even if they move very little towards greater embeddedness in their employer’s society.

‘Traditional source’ mercenary relationships can be conceptualized in modern market terms as ‘preferred provider’ arrangements, and reflect the advantages of security and reliability of supply such arrangements can create. In most cases commonly identified as ‘mercenary’, some combination of restricted market options, strong political influence on terms of service, or higher levels of social embedding than the model accepts for true mercenary service means that the cases should, by the terms of this schema, be more properly identified as subsidized allies, federates, or some form of stipendiary.

A short list of the major periods of mercenary activity include the fourth century bc with Greek mercenaries employed both within Greece and around the wider eastern Mediterranean; the seventeenth century in western Europe, a period and place where almost every aspect of military service operated according to merchant capitalist models; and the second half of the twentieth century globally, during the age of global capitalism. There have undoubtedly been true mercenaries in other times and places, but they are not common.

Quadrants and Culture

Aside from providing a typology of military service, the graph may offer insight into the cultural identity of various types of soldiers — both outsiders’ perceptions of different types and the self-construction of identity by different types of soldiers. The traditional perception of mercenaries, for example, is that they are ravening wolves prone to disloyalty. These are ‘natural’ perceptions given mercenaries’ lack of social embeddedness, but also given their market relationship to their employer. In fact it may be this as much or more than their perceived status as outsiders that accounts for their foul reputation, for in the traditional world, at least, untrammelled market relationships were commonly seen as destructive of ‘natural’ social and political bonds (as Marx so perceptively noted).

This explains the somewhat counter intuitive affinity on one axis, at least, that the graph makes visible between mass volunteer armies and mercenaries. For mass volunteer armies — largely a product of the mass politics of the last two centuries, but including the spontaneous gatherings of some Crusader forces—have often been viewed with deep suspicion by powerful elites for reasons that bear at least some relationship to those affecting the perception of mercenaries: that their economic freedom renders them dangerously uncontrollable politically. A similar antipathy with the same cause has usually coloured elite views of merchants, with an interestingly gendered difference.

Since mercenaries display a classic masculine virtue by being fighters, the elite cultural response is to bestialize (i.e. dehumanize) them (‘ravening wolves’). Since merchant activity is rarely constructed as inherently masculine (though men often monopolize merchant activity, this results more from its public interface, with women confined to the private sphere), the elite cultural response to merchants more often includes feminizing them. In general, the variable tension between elite politics, social organization and cultural dynamics is a potentially interesting line of inquiry into the construction of military forces highlighted by this graph.

On the other hand, the negative reaction to mercenaries is not so ‘natural’ as to be necessary or universal: it is a construction resulting largely from the conflict between the implicit values of mercenary service and the wider values of different societies. Where no such conflict occurs, mercenary identity need not be negative. The Greek mercenaries of the fourth century BC were an accepted part of the wider social and political arrangements of the eastern Mediterranean, for example, and suffered no stigma for their service either to Greek poleis not their own or to Persian or Egyptian employers.

The responses of various soldier types to the common perception of mercenaries is also telling. Orderic comments on the protests of Robert of Belleme’s stipendiaries at the surrender of Bridgnorth to Henry I in 1102, ‘so that their downfall might not bring contempt on other stipendiaries’. The main concern here seems to me to be these troops’ stress on their loyal service to their lord, loyalty which would distinguish them as stipendiaries from mercenaries by stressing their social embeddedness, even though they serve for pay.

But the response also hints at the tendency to group solidarity and formation of a separate cultural identity with its own codes, dress, membership criteria and mechanisms of self- help that have often characterized groups separated from mainstream society by their economic function, including not just true mercenaries but prostitutes, early modern journeymen, late seventeenth century pirates, and both Hindu outcastes and Japanese burakumin.

Unlike most such groups, however (except perhaps Caribbean pirates at their height), some mercenaries could use their economic specialization in the use of force to attempt a move not along the horizontal axis towards greater social embeddedness, but up the vertical axis toward greater political power—the name Wallenstein can stand as shorthand for examples of such cases…”

Examples: Harald Hardraada, William of Ypres, Nicholas Sabraham, Humphrey de Bohun (6th Earl of Hereford, 5th Earl of Essex), John of Duncaster, Guy de Bryan (1st Baron Bryan), John Neville (3rd Baron Neville de Raby), Sir Ralph de Ferrers, Mike Hoar.

@темы: "Заумь"

---

Дома... Дома?

Странно всё это. Я - вовсе не англофил, кстати. По какой-то причине (видимо, обилие английской литературы в детстве) я страстно отношусь к английскому Средневековью, но современную Англию оцениваю, в общем-то, достаточно объективно, с плюсами и минусами. И имею мнение, что на данном этапе вряд ли прижилась бы там без проблем, даже если бы была возможность. Но когда я возвращаюсь в Финляндию, то у меня возникает чувство "Алиса в кроличьей норе". Всё кажется не соответствующим пропорциям большого мира.

Пожалуй единственное, что мне нравилось и нравится "в этой стране" - это самостоятельность по умолчанию, и асоциальность населения. Когда меня спрашивают на кассе английского супермаркета, обратила ли я внимание, что подследники имеют размер, мне очень хочется ответить, что я самостоятельно хожу в магазин за покупками уже несколько десятков лет. Когда мне приходится отчитываться английскому таксисту о том, замужем я или нет (кольцо же не ношу), есть дети или нет, и почему, то мне очень хочется спросить, нафиг ему все эти сведения, если мы пересеклись на 10 минут в первый и последний раз в жизни. Когда в магазине ко мне прилипает какой-то гиперобщительный парень из персонала, допытываясь, что именно я ищу и для кого, мне хочется ответить, что я ищу возможность ходить между полками без того, чтобы кто-то ко мне приставал. И в кафе/ресторане/пабе мне хочется просто-напросто спокойно поесть, а не отвечать на вопросы, всё ли хорошо, и как мне нравится это блюдо, даже если "блюдо" - просто гамбургер.

Но я не отвечаю так, как мне хочется, потому что понимаю, что имею дело с разницей в культуре обслуживания. Всем этим людям сказали на курсах, что нужно персонализировать отношения с клиентом и проявлять к нему внимание - именно это они и делают, каждый в меру своего таланта. Девушки, кстати, имеют лучшее социальное чутьё, они понимают сразу, когда посетителю навязчивый сервис не нужен.

Так вот, в разделе "письма читателей" финны часто жалуются на то, что культура обслуживания здесь отсутствует, как таковая. Посетитель/покупатель никому особенно не интересен, если только сам не проявит инициативу и не обратится с вопросом (если ему повезёт отыскать кого-то из персонала). Кажется, такое "бескультурье" лично мне нравится. Потому что когда меня начинают просвещать в том, о чём знает и первоклассник, мне хочется спросить, уж не произвожу ли я впечатление дауна. Но я не спрашиваю, потому что это на самом деле расстроило бы представителя навязчивого сервиса.

Но почему же, всё-таки, я даже в Хитроу чувствую себя более расслабленно, чем в собственной кровати "в этой стране"? Или дело просто в том, что я, возвращаясь в Финляндию, преодолеваю не километры, а столетия?

@темы: "Грани миров"