Елизавета I - суд над Марией Стюарт. День первый, утро.

[MirrinMinttu]

Мария появилась в зале суда, одетая в черное платье и мантию из вельвета, покрытая белой газовой вуалью. Она опиралась на руку своего служащего Эндрю Мелвилла, с другой стороны ее поддерживал врач-терапевт Доминик Буржо. Хирург Жак Жерваз и аптекарь Пьер Горион. Дальше следовали три придворные дамы Марии: Барбара Мовбрей, Джейн Кеннеди и Элис Курл. Внушительный выход, который, увы, не произвел на суд никакого впечатления.



Присутствующие сняли шляпы, она царственно взмахнула рукой, затем посмотрела на трон и заявила: «Я – королева, и это место должно быть моим». Уселась она, тем не менее, в кресло, приготовленное для нее – по правую сторону от пустого трона. Затем она оглядела присутствующих, и заметила Мелвиллу: «Ах, как много советников, и ни одного для меня».

Заседание открыл сэр Томас Бромли. Он объявил Марии, что королева, находящаяся в глубокой печали по поводу известий о том, что Мария замышляла против ее жизни и государства, назначила комиссию, с тем, чтобы Мария могла оправдаться от выдвинутых обвинений. Делом Марии было эти обвинения выслушать, и все ее ответы и возражения будут внимательно выслушаны.

Мария, в ответ, заявила, что она ни в чем не виновата, ее заявление было зафиксировано писцом, и суд начался.

Адвокат высшей категории Гауди открыл дело «корона против Марии», изложив детали заговора Бабингтона, включая переписку между Бабингтоном и Марией, и заключил, что она знала о заговоре с целью убийства Елизаветы, поддерживала идею и обещала помощь заговорщикам.

«Я не знаю никакого Бабингтона! – яростно прервала адвоката Мария. – Я никогда не получала писем от него и не писала ему сама! Если вы хотите доказать, что это не так, покажите мне это письмо, подписанное моей собственной рукой».

Гауди улыбнулся: «Но у нас есть письма, которыми вы обменивались с Бабингтоном».

«Если так, то почему бы вам их не представить? – возразила Мария. – Я имею право и требую представления оригиналов и копий с них, положенные рядом. Возможно, мои шифры были искажены моими врагами. Я не могу ответить на это обвинение, не имея полной информации. А до тех пор мне достаточно просто заявить, что я не виновата в преступлениях, которые мне навязывают».

И Мария начинает лгать:

«Я официально заявляю, что никогда не писала писем, которые, как утверждают, написаны мною. Неужели я могу быть в ответе за преступные планы нескольких отчаявшихся типов, хотя ничего не знала и ни в чем не повинна?!»

Другой юрист встал и зачитал письма, одно от Марии к Бабингтону, и другое, от Бабингтона к ней. Один из людей Уолсингема аккуратно переводил на французский фразу за фразой, чтобы все присутствующие могли точно понимать, что именно зачитывается.

«Ну, может, Бабингтон и написал эти письма, - заторопилась Мария. – Но докажите, что я их получила. Если Бабингтон или кто другой это утверждают, то я заявляю, что они лгут. Вы мне не навяжете чужих преступлений. Я действительно получила как-то целую упаковку писем, которые мне не доставляли целый год, но кто их прислал мне – понятия не имею. Если Бабингтон оговорил меня, то почему его казнили без очной ставки со мной? Наша встреча пролила бы свет на истинное положение вещей, но вы его так поспешно казнили».

Затем Мария Стюарт начала снова жаловаться на то, как несправедливо с ней поступили в Англии с самого начала, и вот «я потеряла свое здоровье, я еле передвигаюсь, … я потеряла даже тот малый интеллектуальный дар, которым одарил меня Господь, я потеряла память, и не могу вспомнить, что я читала и писала, хотя это помогло бы мне в жестокой ситуации, в которой я нахожусь…»

Все знали, что именно пытается сделать Мария. Более того, все знали, что не так уж она и преувеличивает свое нынешнее состояние. Не более, процентов на 70. Тем не менее, из поскриптума ее письма к Бабингтону («не забудьте сжечь это тайно и быстро») однозначно следовало, что она прекрасно понимала, что делает и во что вмешивается.

Что могла возразить против этого Мария? Только сменить стратегию и разрыдаться. Красиво промокнуть слезы, и величественным жестом указать на Уолсингема, сидящего вместе с юристами: «Так легко подделать шифры и почерк… Я боюсь, что все происходящее подстроено месье де Уолсингемом для того, чтобы погубить меня. Я думаю, что вы – честный человек, мистер Уолсингем. И умоляю вас ответить мне честно: права я или нет?!»

То ли Уолсингем правильно понял, что ответа от него и не ожидают, то ли просто не успел среагировать, но Мария продолжала свой монолог: «Что касается Балларда, то я слышала о нем. Мне сообщали из Франции, что он – твердый католик, но также предупреждали, что он на короткой ноге с месье де Уолсингемом, так что мне лучше быть с ним осторожнее. Я утверждаю, что никогда не замышляла против королевы Англии, и я предпочла бы сто раз умереть, нежели видеть, как много католиков пострадали из-за меня, приговоренные к жестокой смерти – и все из ненависти ко мне».

Сесил был старше Уолсингема, но он успел вскочить, в ответ на эти слова, и заявить, что ни один католик не был казнен за его веру. Казненные были повинны в государственной измене. Мария возразила, что она читала книги, утверждающие нечто обратное, и началась перепалка, которую прервал Уолсингем. Он обратился к Марии: «Клянусь вам, что в моем сердце нет злобы. Бог мне свидетель, что, как частное лицо, я не совершил ничего недостойного честного человека и государственного секретаря. Ничего, что не требовал мой долг».

Помолчав, сэр Фрэнсис продолжил:

«Вам говорили, что я желаю вам зла, что я говорю вам в ущерб, что я объявил себя вашим врагом, даже что я планировал убить вас и вашего сына в один день.

Уверяю вас, я никому не желаю зла.

Я не планировал убийства.

Я утверждаю, что являюсь честным человеком и верным слугой своей госпоже.

Я признаю, что я всегда настороже в отношении всего, угрожающего безопасности моей королевы и страны, и я пристально наблюдаю за заговорами, направленными против них.

Что касается Балларда, то я бы не оттолкнул его, если бы он предложил мне свои услуги. Я бы наградил его. Если, по вашему, я имел с ним секретное соглашение, то почему он не заявил о нем, чтобы спасти себе жизнь?»

Один из редких случаев, когда сэр Фрэнсис Уолсингем счел нужным сделать подобное публичное заявление. Но уж больно хорош был случай оставить его в истории, ведь велась запись всего сказанного. И, как ни странно, очистить репутацию Балларда от подозрения в двурушничестве, в котором тот повинен не был. У сэра Фрэнсиса были свои принципы, и Мария, почувствовав это, поспешно извинилась за свои слова.

Потом все отправились освежиться и подкрепиться. Мария величественно заявила своей свите, что суд напоминает ей страсти Христовы, и что с ней обходятся, как евреи обошлись с Иисусом Христом, когда тот был в руках Понтия Пилата. Мария Стюарт примеряла мантию святой мученицы, которую потом будут столетиями украшать и обновлять романтики и симпатизирующие.