Роджер Эстон, агент англичан при Джеймсе Шотландском, сообщал, что сын Марии Стюарт предпочел бы, чтобы его матери сохранили жизнь. Во всем остальном Елизавета могла с ней поступить, как ей заблагорассудится.
Посол короля французов, Помпон де Бельевр, прибыл в Лондон с письмом короля Анри Валуа, в котором тот предупреждал, что воспримет казнь Марии, как личное оскорбление. По поводу письма Елизавета не удержалась от комментария, что король Франции изобрел кратчайший путь к тому, чтобы она как можно скорее избавилась от «причины стольких беспокойств».
Испанцы молчали, словно судьба Марии их не волновала. Скорее всего, действительно не волновала, потому что Мария с давних времен убийства мужа не вызывала у Филиппа ничего, кроме брезгливой неприязни. Даже Мендоза, вынужденный использовать Марию в своих интригах, терпеть не мог отставную королеву.
читать дальшеЖдала ли Елизавета реакции Филиппа, или ей просто нравилось играть на нервах Уолсингема? Сэр Фрэнсис убеждал ее не тянуть с казнью, обоснованно указывая, что она дает католикам время среагировать и сплотить ряды. Но Елизавета не желала реагировать. Свое недовольство настойчивостью Уолсингема она выразила самым болезненным для него образом: отказала пожаловать ему экспроприированные у Бабингтона владения. А до этого отказалась сделать его канцлером герцогства Ланкастерского.
А сэру Фрэнсису так нужны были деньги! К тому времени у него на руках оказались дочь с ее новорожденным ребенком, и астрономические долги погибшего к тому времени во Фландрии зятя.
Человеком Уолсингем был достаточно темпераментным для того, чтобы просто хлопнуть дверью и уехать из Лондона в свое имение, послав подальше и обеих королев, и вообще сложности с женским родом. Правда, Сесилу он свой поступок объяснил письмом: «недружественно отношение ее величества ко мне настолько меня ранило, что я просто не мог остаться». Даже наступающее Рождество не остудило обиду, и Уолсингем горько жаловался на упрямство королевы в письме Лейчестеру, в надежде, что хоть тот сможет донести до Елизаветы очевидное: с казнью Марии нельзя тянуть.
Не только служба безопасности требовала поставить точку в затянувшемся деле. Сэр Кристофер Хаттон детально изложил точку зрения многих членов королевского совета в документе, названном ”Reasons Touching the Execution of Scottish Queen” («Доводы относительно казни шотландской королевы»). Доводов было десять, и сводились они к тому, что Елизавета своими колебаниями играет на руку католикам, что вопрос, собственно, стоит так: или умрет Мария, или, в конце концов, будет убита сама Елизавета – раньше или позже. Если королева беспокоится относительно реакции зарубежных принцев на казнь, то ведь они не были к ней расположены никогда – и все те годы, когда Мария жила в Англии. Более того, отчасти жизнь ее величества принадлежит государству. И государство имеет право требовать от нее, чтобы она относилась к своей жизни с большим пиететом, чем ей это свойственно.
К 8 января 1587 года Уолсингем пошел ва-банк. При всем моем уважение к целеустремленности этого человека и его талантам безопасника, я не могу поверить, что в этой его интриге не было ничего личного. В этот день был неожиданно арестован и заключен под домашний арест сам посол Франции. По обвинению в участии в заговоре с целью убийства Елизаветы. Служба безопасности утверждала, что Уильям Стаффорд, брат посла Англии в Париже, сэра Эдварда Стаффорда, обратился к секретарю французского посла с предложением. Он, Стаффорд, нашел человека, готового на что угодно ради денег – некоего Майкла Муди, находящегося в Ньюгейте по приказу епископа Кентерберийского. Этот Муди мог бы убить королеву или порохом, или ядом, отравив ее туфли или ее одежду. Секретарь посла, говорилось в обвинении, отверг план как фантазии, но выразил горячую надежду, чтобы в Англии нашелся человек подобный тому, кто прикончил Оранского.
Секретарь посла и Стаффорд были отправлены в Тауэр для допроса. Уже 10 января Стаффорд сделал признание Уолсингему, а Муди был допрошен Хаттоном. Муди рассказал, что Стаффорд имел предварительный разговор с послом, который выразил желание, чтобы меры по спасению Марии и уничтожению Елизаветы приняли бы более решительный характер.
Вообще, считается, что вся эта история была чистейшей провокацией. Стаффорд был, возможно, агентом-провокатором на службе Уолсингема. Во всяком случае, в июне 1585 года он писал Уолсингему, что очень обязан ему за какую-то услугу, и выражал надежду, что когда-нибудь сможет отплатить добром за добро. Муди, в свою очередь, был курьером Уолсингема в 1580 – 1584 гг. Однако, учитывая то, что через некоторое время вскроется относительно продажи сэром Эдвардом Сьаффордом стратегически важных данных испанцам, можно допустить, что история не была совсем уж высосана из пальца. Во всяком случае, французский посол, гневно отрицающий свое одобрение плану Уильяма Стаффорда, не отрицал того, что о плане этого джентльмена убить Елизавету он знал. И не доложил, как полагалось бы послу дружественного государства.
В результате, Елизавета явно заинтересовалась, число ее охраны было удвоено, а посол Франции на месяц потерял возможность вмешиваться в дела Англии. Кстати, когда дело было сделано, перед послом страшно извинились, секретаря из Тауэра выпустили, и во всем обвинили Стаффорда, который, как было сказано, «пытался просто вытянуть у посла денег». Возможно, так оно и было. Другое дело, что Уолсингем с самого начала не мог не знать цену Стаффорду и его планам.
Поскольку Елизавета как-то привыкла уже к тому, что против нее постоянно строятся заговоры, и могла просто отмахнуться, Уолсингем и Сесил занялись распространением слухов. Лондон был идеальным местом для подобных вещей. Через несколько дней «все знали», что Филипп Испанский сосредоточил в Лиссабоне огромное количество артиллерии, которую собирается использовать против Англии. «Все знали», что герцог Пармский собирается вторгнуться со стороны Фландрии, чтобы освободить Марию. Поговаривали даже, что он собирается похитить Елизавету. Горожане утверждали, что герцог Гиз уже высадился в Сассексе и движется с огромными силами на Лондон. Некоторые шептались, что Мария Стюарт бежала.
Ах, что началось! Граф Пемброк радостно отрапортовал 31 января, что испанцы, к счастью, еще не высадились. Мэр Девона тревожно просил разрешения объявить общий «hue and cry» для поисков Марии. Лейтенант Тауэра рапортовал 6 февраля, что некий Уильям Беллинджер рассказал ему, что Александр Пейн, «мальчишка золотых дел мастера», рассказал ему, что Мария бежала, но ее поймали, и в схватке она сломала руку. Сам сэр Полетт всполошился, услышав сплетни о том, что его пленница бежала. Он уверял в письме Уильяму Дэвисону, младшему государственному секретарю, что Мария, к счастью, на месте, но что пренебрегать подобными слухами нельзя, и он готов жизнь положить, чтобы не допустить побега Марии. Слухи о побеге Марии добрались до Франции, откуда один из осведомителей Уолсингема описывает реакцию злорадства при французском дворе, и выражает мнение, что если Мария жива, то она жива слишком долго.
А еще была сплетня о том, что сам Полетт убил свою пленницу. Во всяком случае, эта сплетня не была запущена Уолсингемом. Это была фраза самой королевы, громогласно выразившей в разговоре с Дэвисоном пожелание, чтобы Полетт и другие «избавили ее от этой ноши». Дэвисон заверил королеву, что Полетт никогда не пойдет на убийство, но написал о разговоре Уолсингему. Где-то информация просочилась, вот и заговорили о том, что Марию уже втихую прикопали.
Уолсингем написал Полетту, предупредив его, что на него могут начать оказывать давление. Разумеется, сэр Эмиас немедленно ответил, что его печалит, что он дожил до дня, когда его суверен приказывает ему преступить законы Божьи и человеческие. Он может только надеяться, что королева, подумав, простит его за то, что он хочет жить по законам долга и чести – при всем своем к ее величеству уважении.
Елизавете пришлось отступить, придумав, что идею об убийстве Марии Полеттом высказал шотландский посол Арчибальд Дуглас, а граф Лейчестер, без ее ведома, идею поддержал. Бедный Лейчестер… Впрочем, теперь Елизавета точно знала, что окружающие ее люди не допустят никакой другой смерти для Марии Стюарт, кроме публичной и открытой казни. Почему Елизавета так не хотела подписывать патент на казнь, брать на себя ответственность – не совсем понятно. Обычно ответственность ее не пугала и рисковать она не боялась.
Уолсингем не сомневался, что казнь будет, потому что написал план проведения этого мероприятия уже 2 февраля, и отправил к Сесилу с предложением, что речь для графов Кента и Шрюсбери должны быть написаны заранее. Сесил прислал наброски речи. Уолсингем также предлагал, чтобы весь штат Марии, за исключением женщин, сопровождал ее на эшафот, и думал о том, как предотвратить опасность передачи секретных инструкций (политического завещания), если Мария потребует переговорить со своими доверенными лицами наедине. Сесил рекомендовал не отказывать, но не допускать общее число находящихся с Марией за пределы двух-трех человек.
Уолсингем предполагал, что тело Марии Стюарт надо захоронить ночью, в приходской церкви, в максимально тайном месте (чтобы оно не стало местом паломничества католиков), в присутствии двух пэров. Он размышляет, нужно ли тело бальзамировать. Потом планировалось вызвать шерифа Нортхемптона, отослать прочь палача, и проследить, чтобы слуги Марии не прикарманили украшения и ценные вещи. Сесил предложил, чтобы ценности были сложены в сундуки под присмотром Эндрю Мелвилла (стюарда Марии) и старшей дамой среди женской прислуги, которые потом сундуки опечатают.
На самом деле, патент на казнь Марии Стюарт Елизавета подписала в Гринвиче еще 1 февраля 1587 года. Она вызвала Дэвисона, заметив его в саду, приказала принести патент из ее комнаты, затем потребовала принадлежности для письма – и подписала патент со словами, что сердечно сожалеет о том, что ей приходится это делать. Потом она, со странноватой улыбкой, спросила Дэвисона, какие еще бумаги, требующие ее подписи, у него имеются. Потому что она будет рада «избавиться от них всех». Подписав патент, она распорядилась, чтобы Дэвисон подтвердил его большой печатью у Томаса Бромли, Лорда Канцлера, и чтобы сообщил Уолсингему о том, что документ она подписала. Вечером 2 февраля Дэвисон лично доставил документ Сесилу.
Сесил торопился. Он собрал 3 февраля членов королевского совета в своих палатах в Гринвиче, и все они согласились, что патент на казнь Марии должен быть отправлен в Фотерингей без уведомления об этом Елизавете. «Не представляется подходящим или достойным волновать ее больше, чем она уже взволнована», говорится в распоряжениях графу Кенту и графу Шрюсбери. На самом деле, все просто боялись, что Елизавета снова передумает.
У Дэвисона были свои страхи. Он ведь уведомил Полетта о слухах, что тот, якобы, убил свою пленницу. Теперь он просил сэра Эмиаса уничтожить это письмо. Но Полетт, прекрасно понимающий, что после казни Марии поднимется буча, не желал оставаться крайним. Опытный человек, он не сомневался, что Елизавета снимет с себя всю ответственность, обвинив кого-то другого, и передал письмо Дэвисона своей семье в Лондон, чтобы у них было доказательство его отрицательной реакции на случай, если его арестуют. Дэвисону от лгать не стал. Он указал, что если он заявит, что письмо уничтожено, ему могут просто не поверить. Поэтому он предпочитает его сохранить. Собственно, чего такого страшного было в письме Дэвисона? Ничего, кроме того, что Елизавета сама выразила желание, чтобы от Марии как-то избавились, не вовлекая в процесс ее саму.
Дэвисон и Полетт знали, чего боялись. Днем 4 февраля Елизавета сказала Дэвисону, что видела во сне, что Марию казнили. Дэвисон спросил ее, не собирается ли она сделать какие-то изменения относительно патента на казнь? Елизавета ответила, что – да, собирается, потому что она этим патентом взвалила всю тяжесть решения на свои плечи, что кажется ей несправедливым. А утром 5 февраля она узнала, что Полетт отказывается взять на себя задачу избавить свою королеву от ответственности. И тут-то у нее случился такой припадок ярости, которому позавидовал бы и ее папаша. «Ах эти чистоплюи, утверждающие, что сделают для меня что угодно, не делая ничего!», - орала она на Дэвисона. Что ж, она может обойтись и без них. У нее есть человек, который с радостью сделает то, что она прикажет.
Дэвисон пытался выстоять в этом урагане эмоций, напоминая королеве, что убить Марию без патента королевы – значит, стать уголовником, убийцей, и ответить по всей строгости закона: все имущество убийцы будет немедленно конфисковано, имя его навеки опозорено, а сам он казнен. Это действительно было так. Никто, ни последний бродяга, ни наследственный аристократ, не мог быть казнен в Англии легально, если патент на его казнь не подписан королем или королевой.
А Уолсингем, уверенный, что Дэвисон выстоит, продолжал подготовку к казни Марии Стюарт. Его служащий договорился с палачом Тауэра, известного, как просто Бык, на сумму в 10 фунтов за работу. Палач, конечно, должен был прибыть в Фотерингей тайно, поэтому Уолсингем собирался поселить его у своего родича Мидмея, который имел поместье как раз в подходящей удаленности от места действия. Но Мидмей категорически отказался от чести, и Быка решили поселить инкогнито в одной из гостиниц.
Его «инструмент», топор, в Фотерингей доставил человек Уолсингема.
Часы начали отсчет последних моментов для Марии Стюарт, которая не была ни хорошей королевой, ни даже хорошим человеком, но которая прожила жизнь под печатью обреченности с того самого проклятого момента, когда она ступила на палубу корабля, отправляющегося в Шотландию.
Искушение… Она могла сказать «нет» планам родни. Она могла отказаться от короны в пользу своего сводного брата, и остаться во Франции. Она могла назначить Джеймса Стюарта регентом, и остаться во Франции. Но ей было 19 лет, светило солнце, развевались знамена, на нее только что не молились, как на лидера крестоносцев, которому предназначено вернуть Шотландию под эгиду истинной веры – и она, конечно, не устояла. Теперь ей было 45, для нее давно уже не было места под солнцем, она превратилась просто в политическую обузу для всех, и единственное, что она могла еще сделать – это умереть с достоинством.