Do or die
Столкновения между византийцами и крестоносцами начались еще до начала крестового похода. Здесь выдержки из «Алексиады» Анны Комнины, дочери императора и византийки до мозга костей. Я не намереваюсь оспаривать то, что она пишет. Об этом достаточно точно написано во вчерашней публикации. Мне гораздо интереснее, как выглядели крестоносцы в глазах византийцев – да и весь Первый крестовый. А ниже я покажу, как описывал эти же события хронист похода (но эти записи - на английском).
Прибытие крестоносцев.
читать дальше«Некто Гуго, брат короля Франкии, кичившийся, как Новат, своей знатностью, богатством и силой, собираясь у себя на родине в путь к гробу господню и стремясь заранее обеспечить себе блестящую встречу, велел передать императору такие безумные слова: «Знай, — сказал он, — император, что я — царь царей и самый великий из живущих под небом. Поэтому, когда я прибуду, ты должен встретить меня с подобающей торжественностью и оказать прием, достойный моего происхождения».
«Не прошло и пятнадцати дней, как Боэмунд, о котором часто упоминалось выше, высадился на берег у Кавалиона с многочисленными графами и с войском, ни с чем не сравнимым по величине. Местность эта находится вблизи Виусы (таковы названия мест в тех краях). Пусть не упрекают меня в том, что я пользуюсь варварскими именами, которыми приходится пятнать ткань исторического повествования, — ведь и Гомер не считал зазорным приводить ради исторической точности имена беотийцев и названия разных варварских островов»
«По пятам Боэмунда прибыл к берегам Лонгивардии граф Брабанта. Он тоже решил переплыть пролив и нанял за шесть тысяч золотых статиров пиратский корабль, очень большой, трехмачтовый, с двумястами гребцов и с тремя лодками на буксире. Опасаясь ромейского флота, он отплыл не к Авлону, как все остальные латиняне, а, отчалив, слегка отклонился в сторону, воспользовался попутным ветром и направился прямо к Химаре.
Но, боясь дыма, он попал в огонь, ибо столкнулся не с теми моряками, что непрерывно сторожили в проливе Лонгивардии, а с самим дукой всего ромейского флота Николаем Маврокатакалоном. Дука, уже извещенный об этом пиратском корабле, вышел в море со всеми диерами, триерами своего флота и несколькими дромонами и бросил якорь у Кавалиона, напротив Асона, из которого он отправился и где оставил крупный флот. Так называемого «второго комита» он выслал в море на его собственном корабле, который называется у моряков «экскуссат» и приказал ему зажечь сигнальный огонь, как только гребцы уже упомянутого пиратского корабля отчалят и поплывут по волнам. Комит отплыл и тотчас же выполнил приказ.
Дука Николай, заметив данный ему знак, часть кораблей немедленно окрылил парусами, часть снабдил веслами на манер сороконожек и устремился навстречу переправлявшемуся графу. Он встретил спешившего к Эпидамну графа, когда тот отдалился от суши не больше чем на три стадии; с ним было полторы тысячи вооруженных воинов и восемьдесят отборных коней. Заметив дуку, кормчий корабля сказал графу Брабанта: «Этот флот, что плывет на нас, из Сирии, и нам грозит стать жертвой мечей и сабель». Граф велел тотчас же всем надеть латы и упорно сражаться.
Повествуя об этом, мне хотелось бы сказать несколько слов о подвигах Мариана. Он сразу же попросил у дуки флота, своего отца, самые легкие суда, помчался прямо к пиратскому кораблю и попытался захватить его, ворвавшись на него с носа. Видя Мариана в полном вооружении, к нему тотчас же сбежались люди с оружием в руках. Мариан стал уговаривать латинян на их языке ничего не опасаться и не сражаться с единоверцами. Кто-то из латинян прострелил ему шлем из цангры (имеется в виду арбалет).
И вот стрела, пущенная из цангры, попала в верхушку шлема и пробила его на лету, не задев даже волоска Мариана; провидение не допустило этого. Мариан быстро метнул в графа другую стрелу и ранил его в руку; стрела пробила щит, прошла сквозь чешуйчатый панцирь и задела бок графа. Это увидел один латинский священник, тринадцатый по счету из тех, кто сражался вместе с графом. Стоя на корме, он стал метать в Мариана стрелы. Но Мариан не пал духом и продолжал яростно сражаться, побуждая к тому же и своих воинов, так что раненным и изнуренным соратникам латинского священника пришлось трижды сменяться. Но сам священник, хотя и получил много ран и был весь залит кровью, бестрепетно продолжал битву.
Представление о священнослужителях у нас совсем иное, чем у латинян. Мы руководствуемся канонами, законами и евангельской догмой: «не прикасайся, не кричи, не дотрагивайся, ибо ты священнослужитель». Но варвар-латинянин совершает службу, держа щит в левой руке и потрясая копьем в правой, он причащает телу и крови господней, взирая на убийство, и сам становится «мужем крови», как в псалме Давида. Таковы эти варвары, одинаково преданные и богу и войне. Так и этот, скорее воин, чем священнослужитель, надел священное облачение и, взяв в руки весло, устремился в морской бой, начав битву сразу и с морем и с людьми»
«В это же время граф Готфрид с другими графами и с войском, состоявшим из десяти тысяч всадников и семидесяти тысяч пехотинцев, тоже совершил переправу и, дойдя до столицы, расположил свое войско на берегу Пропонтиды; оно растянулось от моста, находящегося вблизи Космидия, до самого Святого Фоки. Император настаивал на том, чтобы Готфрид переправился через Пропонтиду, тот же откладывал со дня на день и, приводя причину за причиной, оттягивал время. На самом деле он дожидался прибытия Боэмунда и остальных графов. Ибо если Петр (Отшельник) с самого начала предпринял весь этот огромный путь для поклонения гробу господню, то все остальные графы, и особенно Боэмунд, питая старинную вражду к самодержцу, искали только удобного случая отомстить ему за ту блестящую победу, которую он одержал над Боэмундом, сразившись с ним под Лариссой; их объединяла одна цель, и им во сне снилось, как они захватывают столицу (об этом я часто вспоминала выше); лишь для вида они все отправились к Иерусалиму, на деле же хотели лишить самодержца власти и овладеть столицей.»
«Между тем произошло следующее. Император призвал к себе нескольких графов, спутников Готфрида, и посоветовал им убедить Готфрида принести клятву. Этот разговор занял много времени из-за природной болтливости латинян и их любви к долгим речам; по их лагерю пронесся ложный слух, что император велел задержать графов. Тотчас же на Византии двинулись густые фаланги; они сразу же разрушили до основания дворцы у Серебряного озера и начали штурмовать стены Византия без гелепол (их не было у латинян). Полагаясь на свою многочисленность, они настолько обнаглели, что дерзнули поджечь ворота, находящиеся под императорским дворцом, недалеко от храма, сооруженного некогда одним из императоров в честь великого святителя Николая»
В общем, началась самая настоящая битва. Анна много противоречит в ее описании: «Он (император) велел подвергнуть латинян сильному обстрелу, но не целиться, а метить главным образом мимо, чтобы не убивать, а только устрашить латинян множеством стрел. Как я уже сказала выше, он боялся нарушить святость дня и не желал братоубийственной бойни.» И после этого: «Воины с готовностью выполнили приказ императора, открыли ворота и, то устремляясь на латинян во весь опор, то сдерживая коней уздой, убили многих; в тот день были ранены и несколько наших воинов.»
«На другой день Гуго, придя к Готфриду, посоветовал ему подчиниться воле императора и дать клятву хранить незапятнанную верность, если он не хочет вновь испытать на собственном опыте военный опыт самодержца. Но Готфрид сказал ему с порицанием: «Ты вышел из своей страны, как царь, с большими богатствами и войском, и сам низвел себя с такой высоты на положение раба, а теперь, будто совершив великий подвиг, ты приходишь советовать то же самое и мне». Гуго ответил; «Нам надо было оставаться в своей стране и не зариться на чужую; но мы дошли до этих мест и очень нуждаемся в покровительстве императора, нас не ждет ничего хорошего, если мы не подчинимся ему».
Почему Гуго стал таким кротким – понятно: потеряв всё в кораблекрушении, он был обласкан императором, но среди лордов-крестоносцев авторитет потерял. И снова была битва. Годфрид, в конце концов, поклялся Алексису в дружбе, но Анна пишет так: «он дал ту клятву, которую от него требовали: все города и земли, а также крепости, которыми он овладеет и которые прежде принадлежали Ромейской империи, он передаст под начало того, кто будет назначен с этой целью императором».
«Вслед за Готфридом прибыл граф по имени Рауль с пятнадцатью тысячами всадников и пехотинцев; со своими графами он расположился лагерем у Пропонтиды, возле так называемого Патриаршего монастыря, а остальные войска растянул вплоть до самого Сосфения. На уме у Рауля было то же, что и у Готфрида, и он откладывал переправу с намерением дождаться идущих позади графов. Император же, предвидя будущее и опасаясь их прихода, всеми средствами побуждал Рауля к переправе.
Он позвал к себе Опоса (это был человек благородного ума, никому не уступавший в воинском искусстве) и, когда тот явился, велел ему по суше отправиться с другими доблестными воинами к Раулю и заставить его переправиться через пролив. Когда Опос увидел, что Рауль вовсе не подчиняется предписаниям императора, говорит о нем с дерзостью и держит себя надменно, он выстроил своих воинов в боевом порядке, с оружием в руках, чтобы испугать варвара. Он думал, что этим он убедит его переправиться на другой берег. Но Рауль быстрей, чем слово сказывается, выстроил в боевом порядке своих кельтов и, «радостью вспыхнув, как лев, на добычу нежданно набредший», тотчас же завязал с Опосом большое сражение.
В это время с моря подъехал Пигасий, чтобы переправить отряды Рауля на ту сторону. Видя, что на суше идет бой и кельты с яростью нападают на войско ромеев, он высадился на берег и напал на кельтов с тыла. Много кельтов было убито, еще больше было ранено, а оставшиеся стали просить о переправе. Император, человек весьма предусмотрительный, не хотел, чтобы они соединились с Готфридом и настроили его против самодержца, рассказав о случившемся. Поэтому он с радостью согласился на просьбу кельтов и, погрузив их на корабли, отправил морем к гробу спасителя, к чему они и стремились».
«Я охотно привела бы имена их предводителей, но лучше, полагаю, этого не делать. Язык мой немеет, я не в силах произносить нечленораздельные варварские звуки, и меня пугает масса варварских имен. И к чему мне стараться перечислить такое множество имен людей, один вид которых наполняет отвращением окружающих?»
В общем, с отношением византийцев к франкам все понятно.
А вот как описывает те же события хронист Раймунда Тулузского, Raymond d'Aguiliers
«We came to Durazzo. We believed we were in our own country, thinking that the Emperor and his satellites were our brothers and helpmates. They, indeed, raging in the manner of lions, attacked a peaceful people who thought of nothing less than arms. They, butchered them in secret places; they stole what they could by night, in the woods, and in villages remote from the camp. Although they raged thus, their leader promised peace.
But during the intervals of peace, they killed Pontius Reinald and mortally wounded his brother, Peter, and these were most noble princes. However, when an opportunity was presented to us for revenge, we chose to continue the journey, not to avenge our wrongs.
On the way, we had letters from the Emperor about peace, brotherhood, and, as I may also say, about alliance; this, however, was a snare in words. For in front and behind, to right and to left, Turks and Cumans, Uzi, Tanaces, Patzinaks, and Bulgarians were lying in ambush for us.»
«On a certain day, moreover, when we were in the valley of Pelagonia, the Bishop of Puy, who, in order to find a comfortable resting place, had withdrawn a little distance from the camp, was captured by the Patzinaks. They knocked him down from his mule, robbed him, and beat him severely on the head. But since so great a pontiff was still necessary to the people of God, through God's mercy he was saved to life. For one of the Patzinaks, in order to obtain gold from him, protected him from the others. Meanwhile, the noise was heard in the camp; and so, between the delay of the enemy and the attack of his friends, he was rescued.
When we had come amidst treachery of this fashion to a certain fortress called Bucinat, the Count learned that the Patzinaks intended to attack our army in the passes of a certain mountain. Staying in hiding with some of his knights, he came upon the Patzinaks, and, after killing several of them, he turned the rest to flight. Meanwhile, pacifying letters from the Emperor reached us, (and yet) by his evil design the enemy surrounded us on all sides. When we came to Thessalonica, the Bishop was ill and remained in the city with a few men.
After this, we came to a certain city, Rusa by name, where, since its citizens were plainly disposed to do us evil, our usual patience was somewhat disturbed. So, taking up arms, we destroyed the outer walls, seized great plunder, and forced the city to surrender; then, having taken our standards into the city and shouted "Toulouse!" which was the battle cry of the Count, we departed.»
«We came to another city, called Rodosto. When knights in the pay of the Emperor there sought to carry out his vengeance upon us, many of them were killed and a quantity of plunder taken. There, also, the envoys whom we had sent ahead to the Emperor came to us and, having received money from him, promised that everything boded well for us with the Emperor.
What more? The message (brought) by our envoys and those of the Emperor was that the Count, leaving his army behind, should hasten unarmed and with a few men to the Emperor. For they said that Bohemund, the Duke of Lorraine, the Count of Flanders, and other princes made this prayer: that the Count should hasten to agree with the Emperor about the march to Jerusalem; that the Emperor, having taken the cross, should also become leader in the army of God. In addition to this, they reported that the Emperor had said that he would make all arrangements with the Count, both about themselves and whatever else should be necessary for the journey.
They announced, furthermore, that a battle was imminent, and that without the support of so great a man it would probably be unfavorable; that the Count should therefore go ahead with a few men, so that when his army should arrive, everything would have been arranged with the Emperor, and there would be no delay for anyone. At length, the Count was persuaded to go ahead of his army, in this instance, alone, leaving his guard behind him in the camp. And thus he went unarmed to Constantinople.»
«Although events have lightly accompanied the writer so far with happy and favorable step, they now follow with so great a weight of bitterness and sorrow that it grieves me to have begun what I have vowed to finish. What, indeed; is the most important and first matter that I shall proceed to mention? The most false and detestable deceit of the Emperor's admonition? Or the most base flight and unthinkable desperation of our army? Or shall I leave a monument of perpetual sorrow by enumerating the deaths of such great princes? Let any one who desires to know this, however, seek it rather from others than from me.
This one very memorable event I consider to merit excuse from silence. When our men thought of abandoning the camp, taking flight, deserting their fellows, and leaving everything that they had brought along from such distant regions, they were brought back by the saving deeds of penance and fast to such staunch fortitude that only shame at their former desperate condition and flight most deeply affected them. So much may be said about this.»
«Accordingly, when the Count had been received most honorably by the Emperor and his princes, the Emperor demanded of the Count homage and the oath which the other princes had made to him. The Count replied that he had not come hither to make another his lord or to fight for any other than the One for whom be bad left his country and his possessions. Nevertheless, if the Emperor would go to Jerusalem with the army, he would commit himself and his men and all his goods to him.
But the Emperor excused himself from the journey by saying that he greatly feared lest the Germans, Hungarians, Cumans, and other wild peoples would devastate his empire, if he made the journey with the pilgrims. Meanwhile the Count, upon bearing of the flight and death of his men, believed that he had been betrayed, and through certain of our princes he vehemently charged the Emperor with having committed treason.
But Alexius said that he did not know that our men had devastated his kingdom, and that be and his men had suffered many injuries; that there was nothing of which the Count could complain, except that while the army of the Count in its usual manner was devastating the villages and towns, it took to flight upon seeing his (the Emperor's) army. Nevertheless, he promised that he would give satisfaction to the Count and offered Bohemund as a hostage for the satisfaction. They went to trial; the Count, according to law, was compelled to give up his hostage.»
«Meanwhile, our army came to Constantinople; and after this the Bishop, whom the army had left ill at Durazzo, followed us with his brother. Alexius asked (homage) again and again and promised that he would give much to the Count if he would do him the desired homage as the other princes had done.
The Count, however, was constantly meditating how he might avenge the injury to his men, and drive away from himself and his followers the disgrace of such great infamy. But the Duke of Lorraine, the Count of Flanders, and the other princes deprecated such action , saying that it would be very foolish to fight with Christians when the Turks were threatening. Bohemund, indeed, promised that he would aid the Emperor, if the Count made any attempt against the Emperor, or if he no longer refused homage and oath. Thereupon, the Count took counsel with his men and swore that neither in person nor through another would be sully the life or honor of Alexius. And when asked about homage, he replied that he would not do it at the risk of his head, wherefore the Emperor gave him few gifts.»
Похоже, если бы Алексис с войском присоединился в Первому крестовому, до Никеи не дошел бы никто, византийцы и франки просто истребили бы друг друга.
Прибытие крестоносцев.
читать дальше«Некто Гуго, брат короля Франкии, кичившийся, как Новат, своей знатностью, богатством и силой, собираясь у себя на родине в путь к гробу господню и стремясь заранее обеспечить себе блестящую встречу, велел передать императору такие безумные слова: «Знай, — сказал он, — император, что я — царь царей и самый великий из живущих под небом. Поэтому, когда я прибуду, ты должен встретить меня с подобающей торжественностью и оказать прием, достойный моего происхождения».
«Не прошло и пятнадцати дней, как Боэмунд, о котором часто упоминалось выше, высадился на берег у Кавалиона с многочисленными графами и с войском, ни с чем не сравнимым по величине. Местность эта находится вблизи Виусы (таковы названия мест в тех краях). Пусть не упрекают меня в том, что я пользуюсь варварскими именами, которыми приходится пятнать ткань исторического повествования, — ведь и Гомер не считал зазорным приводить ради исторической точности имена беотийцев и названия разных варварских островов»
«По пятам Боэмунда прибыл к берегам Лонгивардии граф Брабанта. Он тоже решил переплыть пролив и нанял за шесть тысяч золотых статиров пиратский корабль, очень большой, трехмачтовый, с двумястами гребцов и с тремя лодками на буксире. Опасаясь ромейского флота, он отплыл не к Авлону, как все остальные латиняне, а, отчалив, слегка отклонился в сторону, воспользовался попутным ветром и направился прямо к Химаре.
Но, боясь дыма, он попал в огонь, ибо столкнулся не с теми моряками, что непрерывно сторожили в проливе Лонгивардии, а с самим дукой всего ромейского флота Николаем Маврокатакалоном. Дука, уже извещенный об этом пиратском корабле, вышел в море со всеми диерами, триерами своего флота и несколькими дромонами и бросил якорь у Кавалиона, напротив Асона, из которого он отправился и где оставил крупный флот. Так называемого «второго комита» он выслал в море на его собственном корабле, который называется у моряков «экскуссат» и приказал ему зажечь сигнальный огонь, как только гребцы уже упомянутого пиратского корабля отчалят и поплывут по волнам. Комит отплыл и тотчас же выполнил приказ.
Дука Николай, заметив данный ему знак, часть кораблей немедленно окрылил парусами, часть снабдил веслами на манер сороконожек и устремился навстречу переправлявшемуся графу. Он встретил спешившего к Эпидамну графа, когда тот отдалился от суши не больше чем на три стадии; с ним было полторы тысячи вооруженных воинов и восемьдесят отборных коней. Заметив дуку, кормчий корабля сказал графу Брабанта: «Этот флот, что плывет на нас, из Сирии, и нам грозит стать жертвой мечей и сабель». Граф велел тотчас же всем надеть латы и упорно сражаться.
Повествуя об этом, мне хотелось бы сказать несколько слов о подвигах Мариана. Он сразу же попросил у дуки флота, своего отца, самые легкие суда, помчался прямо к пиратскому кораблю и попытался захватить его, ворвавшись на него с носа. Видя Мариана в полном вооружении, к нему тотчас же сбежались люди с оружием в руках. Мариан стал уговаривать латинян на их языке ничего не опасаться и не сражаться с единоверцами. Кто-то из латинян прострелил ему шлем из цангры (имеется в виду арбалет).
И вот стрела, пущенная из цангры, попала в верхушку шлема и пробила его на лету, не задев даже волоска Мариана; провидение не допустило этого. Мариан быстро метнул в графа другую стрелу и ранил его в руку; стрела пробила щит, прошла сквозь чешуйчатый панцирь и задела бок графа. Это увидел один латинский священник, тринадцатый по счету из тех, кто сражался вместе с графом. Стоя на корме, он стал метать в Мариана стрелы. Но Мариан не пал духом и продолжал яростно сражаться, побуждая к тому же и своих воинов, так что раненным и изнуренным соратникам латинского священника пришлось трижды сменяться. Но сам священник, хотя и получил много ран и был весь залит кровью, бестрепетно продолжал битву.
Представление о священнослужителях у нас совсем иное, чем у латинян. Мы руководствуемся канонами, законами и евангельской догмой: «не прикасайся, не кричи, не дотрагивайся, ибо ты священнослужитель». Но варвар-латинянин совершает службу, держа щит в левой руке и потрясая копьем в правой, он причащает телу и крови господней, взирая на убийство, и сам становится «мужем крови», как в псалме Давида. Таковы эти варвары, одинаково преданные и богу и войне. Так и этот, скорее воин, чем священнослужитель, надел священное облачение и, взяв в руки весло, устремился в морской бой, начав битву сразу и с морем и с людьми»
«В это же время граф Готфрид с другими графами и с войском, состоявшим из десяти тысяч всадников и семидесяти тысяч пехотинцев, тоже совершил переправу и, дойдя до столицы, расположил свое войско на берегу Пропонтиды; оно растянулось от моста, находящегося вблизи Космидия, до самого Святого Фоки. Император настаивал на том, чтобы Готфрид переправился через Пропонтиду, тот же откладывал со дня на день и, приводя причину за причиной, оттягивал время. На самом деле он дожидался прибытия Боэмунда и остальных графов. Ибо если Петр (Отшельник) с самого начала предпринял весь этот огромный путь для поклонения гробу господню, то все остальные графы, и особенно Боэмунд, питая старинную вражду к самодержцу, искали только удобного случая отомстить ему за ту блестящую победу, которую он одержал над Боэмундом, сразившись с ним под Лариссой; их объединяла одна цель, и им во сне снилось, как они захватывают столицу (об этом я часто вспоминала выше); лишь для вида они все отправились к Иерусалиму, на деле же хотели лишить самодержца власти и овладеть столицей.»
«Между тем произошло следующее. Император призвал к себе нескольких графов, спутников Готфрида, и посоветовал им убедить Готфрида принести клятву. Этот разговор занял много времени из-за природной болтливости латинян и их любви к долгим речам; по их лагерю пронесся ложный слух, что император велел задержать графов. Тотчас же на Византии двинулись густые фаланги; они сразу же разрушили до основания дворцы у Серебряного озера и начали штурмовать стены Византия без гелепол (их не было у латинян). Полагаясь на свою многочисленность, они настолько обнаглели, что дерзнули поджечь ворота, находящиеся под императорским дворцом, недалеко от храма, сооруженного некогда одним из императоров в честь великого святителя Николая»
В общем, началась самая настоящая битва. Анна много противоречит в ее описании: «Он (император) велел подвергнуть латинян сильному обстрелу, но не целиться, а метить главным образом мимо, чтобы не убивать, а только устрашить латинян множеством стрел. Как я уже сказала выше, он боялся нарушить святость дня и не желал братоубийственной бойни.» И после этого: «Воины с готовностью выполнили приказ императора, открыли ворота и, то устремляясь на латинян во весь опор, то сдерживая коней уздой, убили многих; в тот день были ранены и несколько наших воинов.»
«На другой день Гуго, придя к Готфриду, посоветовал ему подчиниться воле императора и дать клятву хранить незапятнанную верность, если он не хочет вновь испытать на собственном опыте военный опыт самодержца. Но Готфрид сказал ему с порицанием: «Ты вышел из своей страны, как царь, с большими богатствами и войском, и сам низвел себя с такой высоты на положение раба, а теперь, будто совершив великий подвиг, ты приходишь советовать то же самое и мне». Гуго ответил; «Нам надо было оставаться в своей стране и не зариться на чужую; но мы дошли до этих мест и очень нуждаемся в покровительстве императора, нас не ждет ничего хорошего, если мы не подчинимся ему».
Почему Гуго стал таким кротким – понятно: потеряв всё в кораблекрушении, он был обласкан императором, но среди лордов-крестоносцев авторитет потерял. И снова была битва. Годфрид, в конце концов, поклялся Алексису в дружбе, но Анна пишет так: «он дал ту клятву, которую от него требовали: все города и земли, а также крепости, которыми он овладеет и которые прежде принадлежали Ромейской империи, он передаст под начало того, кто будет назначен с этой целью императором».
«Вслед за Готфридом прибыл граф по имени Рауль с пятнадцатью тысячами всадников и пехотинцев; со своими графами он расположился лагерем у Пропонтиды, возле так называемого Патриаршего монастыря, а остальные войска растянул вплоть до самого Сосфения. На уме у Рауля было то же, что и у Готфрида, и он откладывал переправу с намерением дождаться идущих позади графов. Император же, предвидя будущее и опасаясь их прихода, всеми средствами побуждал Рауля к переправе.
Он позвал к себе Опоса (это был человек благородного ума, никому не уступавший в воинском искусстве) и, когда тот явился, велел ему по суше отправиться с другими доблестными воинами к Раулю и заставить его переправиться через пролив. Когда Опос увидел, что Рауль вовсе не подчиняется предписаниям императора, говорит о нем с дерзостью и держит себя надменно, он выстроил своих воинов в боевом порядке, с оружием в руках, чтобы испугать варвара. Он думал, что этим он убедит его переправиться на другой берег. Но Рауль быстрей, чем слово сказывается, выстроил в боевом порядке своих кельтов и, «радостью вспыхнув, как лев, на добычу нежданно набредший», тотчас же завязал с Опосом большое сражение.
В это время с моря подъехал Пигасий, чтобы переправить отряды Рауля на ту сторону. Видя, что на суше идет бой и кельты с яростью нападают на войско ромеев, он высадился на берег и напал на кельтов с тыла. Много кельтов было убито, еще больше было ранено, а оставшиеся стали просить о переправе. Император, человек весьма предусмотрительный, не хотел, чтобы они соединились с Готфридом и настроили его против самодержца, рассказав о случившемся. Поэтому он с радостью согласился на просьбу кельтов и, погрузив их на корабли, отправил морем к гробу спасителя, к чему они и стремились».
«Я охотно привела бы имена их предводителей, но лучше, полагаю, этого не делать. Язык мой немеет, я не в силах произносить нечленораздельные варварские звуки, и меня пугает масса варварских имен. И к чему мне стараться перечислить такое множество имен людей, один вид которых наполняет отвращением окружающих?»
В общем, с отношением византийцев к франкам все понятно.
А вот как описывает те же события хронист Раймунда Тулузского, Raymond d'Aguiliers
«We came to Durazzo. We believed we were in our own country, thinking that the Emperor and his satellites were our brothers and helpmates. They, indeed, raging in the manner of lions, attacked a peaceful people who thought of nothing less than arms. They, butchered them in secret places; they stole what they could by night, in the woods, and in villages remote from the camp. Although they raged thus, their leader promised peace.
But during the intervals of peace, they killed Pontius Reinald and mortally wounded his brother, Peter, and these were most noble princes. However, when an opportunity was presented to us for revenge, we chose to continue the journey, not to avenge our wrongs.
On the way, we had letters from the Emperor about peace, brotherhood, and, as I may also say, about alliance; this, however, was a snare in words. For in front and behind, to right and to left, Turks and Cumans, Uzi, Tanaces, Patzinaks, and Bulgarians were lying in ambush for us.»
«On a certain day, moreover, when we were in the valley of Pelagonia, the Bishop of Puy, who, in order to find a comfortable resting place, had withdrawn a little distance from the camp, was captured by the Patzinaks. They knocked him down from his mule, robbed him, and beat him severely on the head. But since so great a pontiff was still necessary to the people of God, through God's mercy he was saved to life. For one of the Patzinaks, in order to obtain gold from him, protected him from the others. Meanwhile, the noise was heard in the camp; and so, between the delay of the enemy and the attack of his friends, he was rescued.
When we had come amidst treachery of this fashion to a certain fortress called Bucinat, the Count learned that the Patzinaks intended to attack our army in the passes of a certain mountain. Staying in hiding with some of his knights, he came upon the Patzinaks, and, after killing several of them, he turned the rest to flight. Meanwhile, pacifying letters from the Emperor reached us, (and yet) by his evil design the enemy surrounded us on all sides. When we came to Thessalonica, the Bishop was ill and remained in the city with a few men.
After this, we came to a certain city, Rusa by name, where, since its citizens were plainly disposed to do us evil, our usual patience was somewhat disturbed. So, taking up arms, we destroyed the outer walls, seized great plunder, and forced the city to surrender; then, having taken our standards into the city and shouted "Toulouse!" which was the battle cry of the Count, we departed.»
«We came to another city, called Rodosto. When knights in the pay of the Emperor there sought to carry out his vengeance upon us, many of them were killed and a quantity of plunder taken. There, also, the envoys whom we had sent ahead to the Emperor came to us and, having received money from him, promised that everything boded well for us with the Emperor.
What more? The message (brought) by our envoys and those of the Emperor was that the Count, leaving his army behind, should hasten unarmed and with a few men to the Emperor. For they said that Bohemund, the Duke of Lorraine, the Count of Flanders, and other princes made this prayer: that the Count should hasten to agree with the Emperor about the march to Jerusalem; that the Emperor, having taken the cross, should also become leader in the army of God. In addition to this, they reported that the Emperor had said that he would make all arrangements with the Count, both about themselves and whatever else should be necessary for the journey.
They announced, furthermore, that a battle was imminent, and that without the support of so great a man it would probably be unfavorable; that the Count should therefore go ahead with a few men, so that when his army should arrive, everything would have been arranged with the Emperor, and there would be no delay for anyone. At length, the Count was persuaded to go ahead of his army, in this instance, alone, leaving his guard behind him in the camp. And thus he went unarmed to Constantinople.»
«Although events have lightly accompanied the writer so far with happy and favorable step, they now follow with so great a weight of bitterness and sorrow that it grieves me to have begun what I have vowed to finish. What, indeed; is the most important and first matter that I shall proceed to mention? The most false and detestable deceit of the Emperor's admonition? Or the most base flight and unthinkable desperation of our army? Or shall I leave a monument of perpetual sorrow by enumerating the deaths of such great princes? Let any one who desires to know this, however, seek it rather from others than from me.
This one very memorable event I consider to merit excuse from silence. When our men thought of abandoning the camp, taking flight, deserting their fellows, and leaving everything that they had brought along from such distant regions, they were brought back by the saving deeds of penance and fast to such staunch fortitude that only shame at their former desperate condition and flight most deeply affected them. So much may be said about this.»
«Accordingly, when the Count had been received most honorably by the Emperor and his princes, the Emperor demanded of the Count homage and the oath which the other princes had made to him. The Count replied that he had not come hither to make another his lord or to fight for any other than the One for whom be bad left his country and his possessions. Nevertheless, if the Emperor would go to Jerusalem with the army, he would commit himself and his men and all his goods to him.
But the Emperor excused himself from the journey by saying that he greatly feared lest the Germans, Hungarians, Cumans, and other wild peoples would devastate his empire, if he made the journey with the pilgrims. Meanwhile the Count, upon bearing of the flight and death of his men, believed that he had been betrayed, and through certain of our princes he vehemently charged the Emperor with having committed treason.
But Alexius said that he did not know that our men had devastated his kingdom, and that be and his men had suffered many injuries; that there was nothing of which the Count could complain, except that while the army of the Count in its usual manner was devastating the villages and towns, it took to flight upon seeing his (the Emperor's) army. Nevertheless, he promised that he would give satisfaction to the Count and offered Bohemund as a hostage for the satisfaction. They went to trial; the Count, according to law, was compelled to give up his hostage.»
«Meanwhile, our army came to Constantinople; and after this the Bishop, whom the army had left ill at Durazzo, followed us with his brother. Alexius asked (homage) again and again and promised that he would give much to the Count if he would do him the desired homage as the other princes had done.
The Count, however, was constantly meditating how he might avenge the injury to his men, and drive away from himself and his followers the disgrace of such great infamy. But the Duke of Lorraine, the Count of Flanders, and the other princes deprecated such action , saying that it would be very foolish to fight with Christians when the Turks were threatening. Bohemund, indeed, promised that he would aid the Emperor, if the Count made any attempt against the Emperor, or if he no longer refused homage and oath. Thereupon, the Count took counsel with his men and swore that neither in person nor through another would be sully the life or honor of Alexius. And when asked about homage, he replied that he would not do it at the risk of his head, wherefore the Emperor gave him few gifts.»
Похоже, если бы Алексис с войском присоединился в Первому крестовому, до Никеи не дошел бы никто, византийцы и франки просто истребили бы друг друга.
@темы: Крестоносцы