"И полцарства в придачу" II - 13

- Интересно, как он меня узнал? – недоумевал Дикон. Рядом с ним стоял человек, которого Маргарет хотела бы видеть меньше всего. Сэр Ловелл, Пес, или Спаниель Короля, как угодно. Очевидно, Дикон как раз рассказывал ему о своем знакомстве с Кромвелем.

- Понятия не имею, - пожал плечами Ловелл. – Может, леди Маргарет знает?

Он поклонился вошедшей Маргарет поклоном, который живо напомнил ей поклон Кромвеля Кэт. И она не забыла о том, что за этим поклоном последовало. Интересно, какую провокацию для нее задумал этот человек?

- Знаю, - безоблачно улыбнулась Маргарет в ответ на поклон, решив быть любезной и безобидной. – У короля есть небольшая галерея портретов, он покровительствует английскому искусству, как вы знаете. Среди этих портретов есть и портрет милорда.

- Как неожиданно… - пробормотал Дикон. – Хотел бы я этот портрет увидеть.

- Не думаю, чтобы она вам понравился, сир, - поморщилась девушка. – Видите ли, наши художники все еще не так хороши, как итальянцы или фламандцы, и почему-то очень любят краску горчичного цвета. Может, просто еще не научились искусству смешивать краски, но результат…

- Все так плохо? – огорчился бывший король.

- Хуже! – жизнерадостно подтвердил с порога Кот. – Там получилась такая образина, что только детей пугать. Ведь для того и рисовали.

Дикон вздохнул, потом посмотрел на свое отражение в окне, рассмеялся и махнул рукой. Ловелл остро посмотрел на Робина:

- Ты не теряешь времени, Кот. До галереи уже добрался? Помимо всего прочего?

- Такой уж я проворный, - развел руками Кот. – А на что ты тратил время, Пес? Что-то нигде тебя не было видно, Крыс уже беспокоиться стал.

- О, у меня для вас куча новостей, и не всем они понравятся, - радостно ответил Ловелл, метнув в сторону Маргарет коварный взгляд. «А вот и провокация сейчас последует», - подумала она, отметив, что в глазах Пса, после вопроса Робина, промелькнуло выражение страха.

- Давай свои новости! – Робин потер руки в предвкушении. – Крыса не ждите, он там под лестницей с Кэт мирится. Судя по всему, мириться будут долго.

- С какой Кэт? – круглые брови Ловелла забавно поднялись.

- С той самой, с которой мы пели однажды в прачечной таверны, помнишь?

- О!...

Маргарет подумала, что никогда не слышала более содержательного междометия, хотя слышала их немало. Определенно, сэр Ловелл обладал даром выражать свои чувства кратко и емко.

- Сэр Рэтклифф женится на леди Кэтрин Стэнли, Фрэнсис. А леди Маргарет выходит в тот же день за нашего друга Кэтсби. – Дикон был сама серьезность. – Более того, в твое отсутствие твои друзья обзавелись новыми титулами в далеких краях. Робин теперь у нас лорд Бьертан, а Дик – лорд Вискри. Это чтобы ты не удивлялся в недалеком будущем, потому что Робин уже вызван ко двору для участия в турнире.

- Как раз о турнире я и собирался с вами поговорить, и о том, с чем он связан, - ответил Ловелл после секундного замешательства. – Рим, наконец-то, отправил в Англию кардинала, который разведет короля с Арагонкой. Из соображений приличия, леди Анна вскоре покидает двор. Король, разумеется, безутешен, и желает устроить в честь будущей королевы турнир. Его величество и леди Анна неразлучны в последнее время, он влюблен, как никогда.

И Ловелл бросил на Маргарет фальшиво-сочувственный взгляд.

«А ведь Дикон подпортил Ловеллу эффект сообщения», - мысленно отметила девушка, не забыв принять огорченный вид. «И не обмолвился ни словом о посланцах из Венгрии».

- Мне очень жаль, леди Маргарет, но вы рискуете вскоре остаться не у дел, - обратился к ней Ловелл. – Двор королевы, несомненно, будет расформирован, и леди Анна наберет себе новых дам. Надеюсь, мой друг сможет обеспечить вам безбедное существование, хотя ума не приложу, как. Кот, а этот Бьертан – где он?

- У черта на рогах, - совершенно серьезно ответил Робил. Ловелл набожно перекрестился и с укором на него посмотрел.

– Ох, да не будь ты таким ханжой, Пес, - фыркнул Робин. – В крайнем случае, бывший опекун Марго нам что-то выделит.

- Не думаю, что успеет, - мстительно парировал Ловелл. – Дни кардинала тоже сочтены, хотя он очень старается удержаться. Французы разбиты в Италии, разве ты не слышал? Король никогда не простит этому Волси союза с проигравшей стороной. Тем более, что у леди Анны свои счеты с кардиналом. Так что можешь на щедрость Волси не рассчитывать, Кот. Как бы тебе не пришлось закладывать собственную шкуру, чтобы заказать все нужное для турнира.

- Глупости. Заложим что-нибудь, доставшееся Марго от предыдущего замужества, а моя шкура мне еще пригодится, - отмахнулся Робин.

«А ведь ты дурак, сэр Фрэнсис Ловелл», - подумала Маргарет. «Если французы разбиты в Италии, то это значит, что испанцы победили. А если испанцы победили, то развод с тетушкой императора растянется на бесконечное время. Со всеми вытекающими последствиями. Бедный Гарри…».

- Надеюсь, надеюсь, друг мой, но поторопись, - ответил Ловелл Робину, и повернулся к все еще стоящему у окна Дикону. – А теперь мне надо спешить, я договорился кое с кем о встрече.

- Конечно, Фрэнсис, - Дикон обернулся к своему старому другу и тепло ему улыбнулся. – Увидимся.

Они немного помолчали после того, как Ловелл вышел из комнаты. Маргарет подумала, что старый друг Дикона занимается во дворце непонятно чем, но если это всех устраивает, то не ее дело вмешиваться. Тем более что отношений между Диконом и его помощниками она откровенно не понимала. Похоже, что бывший король не был склонен делиться всей информацией со всеми участниками своей команды.

- Кстати, Робин, а ведь Фрэнсис прав. Тебе пора поторопиться с подготовкой к этому турниру, - заметил Дикон. – Уметь работать мечом – это еще не все. Кстати, это умение освежить не помешает. Тебе нужна выезженная лошадь, доспехи, в которых ты себя будешь чувствовать так же свободно, как в собственной рубашке, да и с правилами турниров ты не знаком. Пожалуй, я сам займусь твоей подготовкой и экипировкой.

- Только на мои кровные, - пожал плечами Кот. – Я понимаю, что плох тот король, у которого нет нескольких денежных схронов, но и я ведь сложа лапы не сидел. Есть у меня деньги.

Дикон молча вопросительно поднял бровь.

- Выиграл, - невинно ответил на немой вопрос Робин.

Дикон улыбнулся, но продолжал молчать.

- Ну хорошо… И кое-что стащил, - уточнил Кот.

- Не сомневаюсь, - кивнул головой Дикон. – Никогда не понимал, зачем тебе это нужно, но никогда не знаешь, что может пригодиться. Будь готов завтра утром, я тебя до седьмого пота загоняю. Конечно, противник покрупнее был бы для тебя лучше, ведь король Гарри статью вышел в моих братьев, но кое-что и я могу. Тренировался-то я с Джорджем.

- Буду готов, - согласился Кот. – Только насчет экипировки – это тоже мое дело. А вот лошадью придется заняться тебе самому. Лошадь-то не проблема, завтра приведут, но выездить ее под турнир мне будет не по силам.

- Займусь. Только… ты не перестарайся с лошадью, Робин. Турнир – не место для проявления чувства юмора, особенно для этих петушков, которые привыкли трясти гребнями только на турнирных манежах. До сих пор не пойму, как твой предыдущий фокус не попал во все хроники. Кровь Христова, появиться перед всем сопровождением Риверса на кобыле коровьей окраски!

- Но ты не можешь отрицать, что они так таращились на эту кобылу, что ни на что большее их внимания не хватило! – возмутился Кот.

- Конь, Робин. Хороший вороной конь с приличными манерами, - проникновенно напомнил Дикон.

- Рыжий! – заупрямился Кот.

- Пусть будет рыжий. А теперь марш отсюда, и постарайтесь ни во что не ввязаться. У вас свадьба послезавтра утром, если вы еще не забыли. А после нее – прямиком во дворец. Так что приберегите ваши склонности к авантюрам до того времени.

@темы: "побасенки"

---

The family heirloom, Helene Schjerfbeck

@темы: Дамский вопрос

---

Елизавета I - казнь Марии Стюарт

Во второй половине дня 7 февраля 1587 года графы Кент (Генри Грэй) и Шрюсбери (Джордж Тальбот), в сопровождении сэра Эмиаса Полетта и его помощника сэра Дрю Друри, поднялись в апартаменты Марии Стюарт, чтобы сообщить ей о грядущей казни. Ей зачитали патент на казнь. Никакой реакции со стороны Марии не последовало. Разумеется, она ожидала такого развития событий. Но это не значит, что подтверждение этих ожиданий ее не потрясло.



Пришла в себя Мария поразительно быстро. Молчание, бесстрастность, пустой взгляд – и вот уже лоб пересекает морщина, и королева елейно-вежливым голосом осведомляется, разделит ли она судьбу Ричарда II. «Не бойтесь, мадам. Вы находитесь во власти христианской королевы», - ответил ей с достоинством Друри. Он-то точно знал, что в рамках христианских добродетелей королеву, в данном случае, почти самовольно удержали ее подданные, но лицо надо было держать.

Мария тоже решила держать лицо. «Я не думаю, что английская королева может приговорить меня к смерти, потому что я не подчиняюсь английским законам и английской юрисдикции», - ответила она. «Но, поскольку ей захотелось поступить именно так, то я встречу смерть с радостью, поскольку не заслуживает небесных радостей душа, если тело не перенесет одного удара палача. Поэтому, я благодарю вас за новости, которые вы мне принесли. Вы доставите мне глубочайшую радость, избавляя меня от мира, из которого я буду рада удалиться. Мира, где я никому не нужна и никому не дорога».

На этом, собственно, естественная, правдивая реакция Марии Стюарт на известие о том, что ей предстоит умереть на плахе, закончилась. Дальше начался грандиозный спектакль «казнь королевы», где она сыграла главную роль, и сыграла блестяще.

Она набожно перекрестилась, и произнесла свой официальный ответ вестникам смерти: «Я абсолютно готова и рада умереть и пролить кровь ради Господа Милосердного, моего Спасителя и Создателя, и ради католической церкви, защищая ее права в этой стране». Граф Кент нарушил торжественность момента, заметив, что «ваша жизнь была бы смертью для нашей религии, тогда как ваша смерть станет ее жизнью». Затем она выразила желание увидеть своего альмонария, исповедника и стюарда. По какой-то причине, встретиться с альмонарием, Камиллом дю Пре, ей не удалось. Вроде бы, отказ исходил от него, хотя не могу сказать, почему он так себя повел.

Затем Мария легко поужинала, выпила за здоровье своих служащих, и закрылась ото всех на час. Чтобы помолиться наедине, или чтобы поплакать – кто знает.

Вечером она написала завещание, назначив исполнителями герцога Анри де Гиза, епископа Росса (Джона Лесли) и архиепископа Глазго (Джеймса Битона). Ее последнее письмо на три страницы, написанное каллиграфическим почерком, было адресовано королю Франции. Вот в этом письме и содержалось ее политическое завещание: она – жертва тирании англичан, она умирает за дело католиков, и единственное, чего она боится, это невозможность заявить свое кредо на помосте перед плахой палача, потому что ей наверняка не дадут этого сделать. Пусть его величество помолится за нее.



Потом, с чувством выполненного долга, Мария отправилась спать, и, по утверждению ее фрейлин, действительно заснула, и спала до шести утра, пока ее не разбудили. Ведь было бы невежливо опоздать на собственную казнь, назначенную на восемь часов. Она надела платье из черного сатина поверх юбки из красного вельвета. На голову она накинула, поверх белого чепца, белую вуаль. В восемь утра в ее дверь постучал шериф.

В большом холле Фотерингей Кастл ее ожидал Эндрю Мелвилл, ее стюард, стоящий на коленях. «Не печалься но радуйся, добрый слуга, - сказала ему Мария, - ибо ты увидишь Марию Стюарт свободной от всех ее печалей… Скажи им, что я умерла верной своей религии, истинной женщиной Шотландии и Франции. Пусть Бог простит тех, кто долго желал моей смерти и жаждал моей крови…»
Затем она повернулась к графам Кенту и Шрюсбери, и попросила их, ради всего женского рода, дозволить всем ее слугам и служащим присутствовать на ее казни, и быть свидетелями того, с каким достоинством их королева примет смерть. Кент немедленно ей отказал, мрачно заметив, что не собирается потакать всяким «предрассудкам», типа окунания платочков в королевскую кровь.



Вот такого отказа Мария в свой последний час принимать не собиралась. Она горько и громко разрыдалась, и дала понять, что силы ее оставили, и ноги не держат, и что стражникам придется просто варварски тащить ее на плаху силой.

Кенту пришлось уступить. Сторговались они на «полудюжине самых дорогих ей мужчин и женщин». Мария выбрала своего врача, стюарда Мелвилла, своего хирурга, аптекаря, «еще одного старика», и двух фрейлин. Надо сказать, что выбор ее не был случайным – медики были иностранцами. После ее они должны были покинуть Англию и рассказать всей Европе о том, как Мария встретила смерть. А врачу предназначалось еще и доложить во Франции о событиях, предшествовавших казни.

«Сделано, - сказала Мария. – А теперь – вперед». А впереди был эшафот высотой в пять футов, задрапированный в черное. Он был построен вдоль огромного камина, в котором ревело пламя. На одной стороне платформы, застеленной соломой, было деревянное кресло. На другой – плаха, к которой был прислонен топор. Палач и его помощник были одеты в черное, на них были также белые передники. Лица их закрывали маски. Зал был полон: местные джентри, их друзья, родственники и знакомые из соседних графств – все прибыли увидеть историческое событие, казнь королевы. Очевидно, сохранить секрет не удалось. Если многомудрый Уолсингем вообще хотел сохранить казнь Марии Стюарт в секрете.



Мария медленно поднялась на эшафот, церемониально поддерживаемая двумя стражниками. Там она уселась в кресло. Смертный приговор был зачитан, католики из присутствующих выкрикнули «Боже, спаси королеву». Сама Мария вид имела совершенно спокойный и отрешенный. В принципе, в этот момент еще могло быть оглашено помилование. Но Мария, разумеется, ничего подобного даже не ожидала.

Очевидно, проповедь декана Ричарда Флетчера была необходимой частью церемонии. Да, это было до невозможности глупо, проповедовать человеку, провозгласившему себя мучеником католической веры, на протестантский манер. Мария несколько раз прерывала его словами «господин Декан, не утруждайтесь, потому что я считаю себя верующей в древнюю католическую и римскую религию, ради которой я, с помощью Бога, пролью свою кровь».

С другой стороны, можно понять и тех, кто планировал казнь: торжественность момента надо было каким-то образом отметить. Католическую молитву читать было просто нельзя – не из-за религии, а из-за того, чтобы не создалось впечатление, что человека казнят за его религиозные убеждения. Ничего, кроме протестантской проповеди, не оказалось под рукой. Но Мария-то, как раз, хотела позиционировать себя мученицей за веру, отсюда ее демарши во время проповеди.

На эшафоте шотландской королевы происходил очередной раунд политической битвы. У декана не хватило ума просто откланяться, развести руками и удалиться. Нет, этот человек опустился на колени и начал молить Бога за спасение души Марии. А та, хорошо поставленным голосом, начала читать молитвы на латыни. Вся шестерка ее сопровождающих, стоявших вокруг кресла, вторили молитвам Марии, рыдали, всхлипывали, чуть не били себя в грудь кулаками, и совершенно заглушили одинокий голос Флетчера.

Короче говоря, трагедия быстро превращалась в балаган. Мария поняла это, и взяла бразды в свои руки: теперь она соскользнула с кресла, опустилась на колени, и начала громогласно возносить молитвы на чистом английском, моля, чтобы ее сын был обращен в истинную веру и занял полагающийся ему трон Англии. Затем она сжала распятие из слоновой кости, которое висело у нее на груди, взмолилась к святым, чтобы они отвратили проклятия от Англии, «этого неразумного острова» (”this silly island”).



Потом палач и его помощник преклонили колени перед своей будущей жертвой, и попросили прощения (нормальный церемониальный момент). Мария ответила, что прощает их от всего сердца, потому что она надеется, что смерть освободит ее от всех ее проблем. Затем пришел черед фрейлин помогать палачу раздевать жертву. Мария сухо пошутила, что еще никогда не имела таких слуг, и еще никогда не раздевалась перед такой компанией. Палач, сняв с нее медальон, поднял его в руке в знак того, что все украшения жертвы, имеющиеся на ней в момент казни, принадлежат ему (тоже традиция), но Мария покачала головой и сказала, что именно медальон она уже подарила одной из фрейлин.

Все видели, что на королеве красная нижняя юбка. Но когда все верхние одежды были с нее сняты, толпа ахнула: вся нижняя одежда Марии была кроваво-красного цвета, цвета мучеников-католиков. Мария преклонила колени на бархатную подушку перед эшафотом, Джейн Куннеди взяла белое полотно с вышитым золотом Corpus Christi, трижды поцеловала его, и завязала Марии глаза. Мария начала читать In te Domino confido me confundar in eternum, постепенно наклоняя голову вперед, пока та не коснулась плахи. Помощник палача убрал ее руки, после чего она распростерла их в сторону, выкрикнув несколько раз In manus tuas, Domine, commendo spiritum meum.

Было одиннадцать часов утра 8 февраля 1587 года.

Граф Шрюсбери подал знак палачу.



Палач поднял топор и обрушил его со всей силой на шею Марии Стюарт. И ударил неудачно. Очевидно, жертва была, все-таки, оглушена до бессознательного состояния, потому что осталась неподвижной. Второй удар почти удался. Марии не везло в жизни, ей не повезло и в смерти – только с третьего удара палачу удалось отделить голову от тела.

Но и это было еще не все. Как водится, палач поднял голову за чепец, и показал ее публике, выкрикнув «Боже, спаси королеву!». Внезапно голова выскользнула из его хватки – в руке остался только чепец и рыжий парик. Голова королевы, седая и остриженная так коротко, что казалась лысой, покатилась по эшафоту. Что испугало публику больше всего, ее губы продолжали шевелиться.

Граф Шрюсбери разрыдался.

Толпа хранила гробовое молчание, слишком потрясенная для того, чтобы как-то среагировать.
Декан Флетчер спас ситуацию, как смог. Он выступил вперед и выкрикнул: «И так погибнут все все враги королевы!»

Граф Кент поддержал его своим «таким будет конец всех врагов королевы и Евангелия!».

Но люди просто молча и быстро покидали страшное место.

А собачонка королевы, скай-терьер Геддон, действительно была. И действительно пряталась в одеждах Марии Стюарт. Ее нашли палач с помощником. Звереныш не желал ни в какую покидать свою госпожу, был совершенно очумевшим от испуга и запаха крови, пропитавшей его шерстку. «Собаку унесли и вымыли» - написано в отчете о казни. Прислугу королевы собрали под присмотр Мелвилла. Вся одежда королевы и ткань, покрывавшая эшафот, были немедленно сожжены. Тело во что-то завернули и унесли в подвальные помещения, где аптекарь Стамфорда, с двумя учениками, его набальзамировал. Сердце и внутренние органы Марии были захоронены шерифом Нортхемптоншира в пределах замка.

@темы: Elisabeth I

---

Елизавета I - королева негодует

Роджер Эстон, агент англичан при Джеймсе Шотландском, сообщал, что сын Марии Стюарт предпочел бы, чтобы его матери сохранили жизнь. Во всем остальном Елизавета могла с ней поступить, как ей заблагорассудится.

Посол короля французов, Помпон де Бельевр, прибыл в Лондон с письмом короля Анри Валуа, в котором тот предупреждал, что воспримет казнь Марии, как личное оскорбление. По поводу письма Елизавета не удержалась от комментария, что король Франции изобрел кратчайший путь к тому, чтобы она как можно скорее избавилась от «причины стольких беспокойств».

Испанцы молчали, словно судьба Марии их не волновала. Скорее всего, действительно не волновала, потому что Мария с давних времен убийства мужа не вызывала у Филиппа ничего, кроме брезгливой неприязни. Даже Мендоза, вынужденный использовать Марию в своих интригах, терпеть не мог отставную королеву.

Ждала ли Елизавета реакции Филиппа, или ей просто нравилось играть на нервах Уолсингема? Сэр Фрэнсис убеждал ее не тянуть с казнью, обоснованно указывая, что она дает католикам время среагировать и сплотить ряды. Но Елизавета не желала реагировать. Свое недовольство настойчивостью Уолсингема она выразила самым болезненным для него образом: отказала пожаловать ему экспроприированные у Бабингтона владения. А до этого отказалась сделать его канцлером герцогства Ланкастерского.

А сэру Фрэнсису так нужны были деньги! К тому времени у него на руках оказались дочь с ее новорожденным ребенком, и астрономические долги погибшего к тому времени во Фландрии зятя.

Человеком Уолсингем был достаточно темпераментным для того, чтобы просто хлопнуть дверью и уехать из Лондона в свое имение, послав подальше и обеих королев, и вообще сложности с женским родом. Правда, Сесилу он свой поступок объяснил письмом: «недружественно отношение ее величества ко мне настолько меня ранило, что я просто не мог остаться». Даже наступающее Рождество не остудило обиду, и Уолсингем горько жаловался на упрямство королевы в письме Лейчестеру, в надежде, что хоть тот сможет донести до Елизаветы очевидное: с казнью Марии нельзя тянуть.

Не только служба безопасности требовала поставить точку в затянувшемся деле. Сэр Кристофер Хаттон детально изложил точку зрения многих членов королевского совета в документе, названном ”Reasons Touching the Execution of Scottish Queen” («Доводы относительно казни шотландской королевы»). Доводов было десять, и сводились они к тому, что Елизавета своими колебаниями играет на руку католикам, что вопрос, собственно, стоит так: или умрет Мария, или, в конце концов, будет убита сама Елизавета – раньше или позже. Если королева беспокоится относительно реакции зарубежных принцев на казнь, то ведь они не были к ней расположены никогда – и все те годы, когда Мария жила в Англии. Более того, отчасти жизнь ее величества принадлежит государству. И государство имеет право требовать от нее, чтобы она относилась к своей жизни с большим пиететом, чем ей это свойственно.

К 8 января 1587 года Уолсингем пошел ва-банк. При всем моем уважение к целеустремленности этого человека и его талантам безопасника, я не могу поверить, что в этой его интриге не было ничего личного. В этот день был неожиданно арестован и заключен под домашний арест сам посол Франции. По обвинению в участии в заговоре с целью убийства Елизаветы. Служба безопасности утверждала, что Уильям Стаффорд, брат посла Англии в Париже, сэра Эдварда Стаффорда, обратился к секретарю французского посла с предложением. Он, Стаффорд, нашел человека, готового на что угодно ради денег – некоего Майкла Муди, находящегося в Ньюгейте по приказу епископа Кентерберийского. Этот Муди мог бы убить королеву или порохом, или ядом, отравив ее туфли или ее одежду. Секретарь посла, говорилось в обвинении, отверг план как фантазии, но выразил горячую надежду, чтобы в Англии нашелся человек подобный тому, кто прикончил Оранского.

Секретарь посла и Стаффорд были отправлены в Тауэр для допроса. Уже 10 января Стаффорд сделал признание Уолсингему, а Муди был допрошен Хаттоном. Муди рассказал, что Стаффорд имел предварительный разговор с послом, который выразил желание, чтобы меры по спасению Марии и уничтожению Елизаветы приняли бы более решительный характер.

Вообще, считается, что вся эта история была чистейшей провокацией. Стаффорд был, возможно, агентом-провокатором на службе Уолсингема. Во всяком случае, в июне 1585 года он писал Уолсингему, что очень обязан ему за какую-то услугу, и выражал надежду, что когда-нибудь сможет отплатить добром за добро. Муди, в свою очередь, был курьером Уолсингема в 1580 – 1584 гг. Однако, учитывая то, что через некоторое время вскроется относительно продажи сэром Эдвардом Сьаффордом стратегически важных данных испанцам, можно допустить, что история не была совсем уж высосана из пальца. Во всяком случае, французский посол, гневно отрицающий свое одобрение плану Уильяма Стаффорда, не отрицал того, что о плане этого джентльмена убить Елизавету он знал. И не доложил, как полагалось бы послу дружественного государства.

В результате, Елизавета явно заинтересовалась, число ее охраны было удвоено, а посол Франции на месяц потерял возможность вмешиваться в дела Англии. Кстати, когда дело было сделано, перед послом страшно извинились, секретаря из Тауэра выпустили, и во всем обвинили Стаффорда, который, как было сказано, «пытался просто вытянуть у посла денег». Возможно, так оно и было. Другое дело, что Уолсингем с самого начала не мог не знать цену Стаффорду и его планам.

Поскольку Елизавета как-то привыкла уже к тому, что против нее постоянно строятся заговоры, и могла просто отмахнуться, Уолсингем и Сесил занялись распространением слухов. Лондон был идеальным местом для подобных вещей. Через несколько дней «все знали», что Филипп Испанский сосредоточил в Лиссабоне огромное количество артиллерии, которую собирается использовать против Англии. «Все знали», что герцог Пармский собирается вторгнуться со стороны Фландрии, чтобы освободить Марию. Поговаривали даже, что он собирается похитить Елизавету. Горожане утверждали, что герцог Гиз уже высадился в Сассексе и движется с огромными силами на Лондон. Некоторые шептались, что Мария Стюарт бежала.

Ах, что началось! Граф Пемброк радостно отрапортовал 31 января, что испанцы, к счастью, еще не высадились. Мэр Девона тревожно просил разрешения объявить общий «hue and cry» для поисков Марии. Лейтенант Тауэра рапортовал 6 февраля, что некий Уильям Беллинджер рассказал ему, что Александр Пейн, «мальчишка золотых дел мастера», рассказал ему, что Мария бежала, но ее поймали, и в схватке она сломала руку. Сам сэр Полетт всполошился, услышав сплетни о том, что его пленница бежала. Он уверял в письме Уильяму Дэвисону, младшему государственному секретарю, что Мария, к счастью, на месте, но что пренебрегать подобными слухами нельзя, и он готов жизнь положить, чтобы не допустить побега Марии. Слухи о побеге Марии добрались до Франции, откуда один из осведомителей Уолсингема описывает реакцию злорадства при французском дворе, и выражает мнение, что если Мария жива, то она жива слишком долго.

А еще была сплетня о том, что сам Полетт убил свою пленницу. Во всяком случае, эта сплетня не была запущена Уолсингемом. Это была фраза самой королевы, громогласно выразившей в разговоре с Дэвисоном пожелание, чтобы Полетт и другие «избавили ее от этой ноши». Дэвисон заверил королеву, что Полетт никогда не пойдет на убийство, но написал о разговоре Уолсингему. Где-то информация просочилась, вот и заговорили о том, что Марию уже втихую прикопали.

Уолсингем написал Полетту, предупредив его, что на него могут начать оказывать давление. Разумеется, сэр Эмиас немедленно ответил, что его печалит, что он дожил до дня, когда его суверен приказывает ему преступить законы Божьи и человеческие. Он может только надеяться, что королева, подумав, простит его за то, что он хочет жить по законам долга и чести – при всем своем к ее величеству уважении.

Елизавете пришлось отступить, придумав, что идею об убийстве Марии Полеттом высказал шотландский посол Арчибальд Дуглас, а граф Лейчестер, без ее ведома, идею поддержал. Бедный Лейчестер… Впрочем, теперь Елизавета точно знала, что окружающие ее люди не допустят никакой другой смерти для Марии Стюарт, кроме публичной и открытой казни. Почему Елизавета так не хотела подписывать патент на казнь, брать на себя ответственность – не совсем понятно. Обычно ответственность ее не пугала и рисковать она не боялась.

Уолсингем не сомневался, что казнь будет, потому что написал план проведения этого мероприятия уже 2 февраля, и отправил к Сесилу с предложением, что речь для графов Кента и Шрюсбери должны быть написаны заранее. Сесил прислал наброски речи. Уолсингем также предлагал, чтобы весь штат Марии, за исключением женщин, сопровождал ее на эшафот, и думал о том, как предотвратить опасность передачи секретных инструкций (политического завещания), если Мария потребует переговорить со своими доверенными лицами наедине. Сесил рекомендовал не отказывать, но не допускать общее число находящихся с Марией за пределы двух-трех человек.

Уолсингем предполагал, что тело Марии Стюарт надо захоронить ночью, в приходской церкви, в максимально тайном месте (чтобы оно не стало местом паломничества католиков), в присутствии двух пэров. Он размышляет, нужно ли тело бальзамировать. Потом планировалось вызвать шерифа Нортхемптона, отослать прочь палача, и проследить, чтобы слуги Марии не прикарманили украшения и ценные вещи. Сесил предложил, чтобы ценности были сложены в сундуки под присмотром Эндрю Мелвилла (стюарда Марии) и старшей дамой среди женской прислуги, которые потом сундуки опечатают.

На самом деле, патент на казнь Марии Стюарт Елизавета подписала в Гринвиче еще 1 февраля 1587 года. Она вызвала Дэвисона, заметив его в саду, приказала принести патент из ее комнаты, затем потребовала принадлежности для письма – и подписала патент со словами, что сердечно сожалеет о том, что ей приходится это делать. Потом она, со странноватой улыбкой, спросила Дэвисона, какие еще бумаги, требующие ее подписи, у него имеются. Потому что она будет рада «избавиться от них всех». Подписав патент, она распорядилась, чтобы Дэвисон подтвердил его большой печатью у Томаса Бромли, Лорда Канцлера, и чтобы сообщил Уолсингему о том, что документ она подписала. Вечером 2 февраля Дэвисон лично доставил документ Сесилу.

Сесил торопился. Он собрал 3 февраля членов королевского совета в своих палатах в Гринвиче, и все они согласились, что патент на казнь Марии должен быть отправлен в Фотерингей без уведомления об этом Елизавете. «Не представляется подходящим или достойным волновать ее больше, чем она уже взволнована», говорится в распоряжениях графу Кенту и графу Шрюсбери. На самом деле, все просто боялись, что Елизавета снова передумает.

У Дэвисона были свои страхи. Он ведь уведомил Полетта о слухах, что тот, якобы, убил свою пленницу. Теперь он просил сэра Эмиаса уничтожить это письмо. Но Полетт, прекрасно понимающий, что после казни Марии поднимется буча, не желал оставаться крайним. Опытный человек, он не сомневался, что Елизавета снимет с себя всю ответственность, обвинив кого-то другого, и передал письмо Дэвисона своей семье в Лондон, чтобы у них было доказательство его отрицательной реакции на случай, если его арестуют. Дэвисону от лгать не стал. Он указал, что если он заявит, что письмо уничтожено, ему могут просто не поверить. Поэтому он предпочитает его сохранить. Собственно, чего такого страшного было в письме Дэвисона? Ничего, кроме того, что Елизавета сама выразила желание, чтобы от Марии как-то избавились, не вовлекая в процесс ее саму.

Дэвисон и Полетт знали, чего боялись. Днем 4 февраля Елизавета сказала Дэвисону, что видела во сне, что Марию казнили. Дэвисон спросил ее, не собирается ли она сделать какие-то изменения относительно патента на казнь? Елизавета ответила, что – да, собирается, потому что она этим патентом взвалила всю тяжесть решения на свои плечи, что кажется ей несправедливым. А утром 5 февраля она узнала, что Полетт отказывается взять на себя задачу избавить свою королеву от ответственности. И тут-то у нее случился такой припадок ярости, которому позавидовал бы и ее папаша. «Ах эти чистоплюи, утверждающие, что сделают для меня что угодно, не делая ничего!», - орала она на Дэвисона. Что ж, она может обойтись и без них. У нее есть человек, который с радостью сделает то, что она прикажет.

Дэвисон пытался выстоять в этом урагане эмоций, напоминая королеве, что убить Марию без патента королевы – значит, стать уголовником, убийцей, и ответить по всей строгости закона: все имущество убийцы будет немедленно конфисковано, имя его навеки опозорено, а сам он казнен. Это действительно было так. Никто, ни последний бродяга, ни наследственный аристократ, не мог быть казнен в Англии легально, если патент на его казнь не подписан королем или королевой.

А Уолсингем, уверенный, что Дэвисон выстоит, продолжал подготовку к казни Марии Стюарт. Его служащий договорился с палачом Тауэра, известного, как просто Бык, на сумму в 10 фунтов за работу. Палач, конечно, должен был прибыть в Фотерингей тайно, поэтому Уолсингем собирался поселить его у своего родича Мидмея, который имел поместье как раз в подходящей удаленности от места действия. Но Мидмей категорически отказался от чести, и Быка решили поселить инкогнито в одной из гостиниц.

Его «инструмент», топор, в Фотерингей доставил человек Уолсингема.

Часы начали отсчет последних моментов для Марии Стюарт, которая не была ни хорошей королевой, ни даже хорошим человеком, но которая прожила жизнь под печатью обреченности с того самого проклятого момента, когда она ступила на палубу корабля, отправляющегося в Шотландию.

Искушение… Она могла сказать «нет» планам родни. Она могла отказаться от короны в пользу своего сводного брата, и остаться во Франции. Она могла назначить Джеймса Стюарта регентом, и остаться во Франции. Но ей было 19 лет, светило солнце, развевались знамена, на нее только что не молились, как на лидера крестоносцев, которому предназначено вернуть Шотландию под эгиду истинной веры – и она, конечно, не устояла. Теперь ей было 45, для нее давно уже не было места под солнцем, она превратилась просто в политическую обузу для всех, и единственное, что она могла еще сделать – это умереть с достоинством.

@темы: Elisabeth I

---

Флэшмоб от Пересмешника

Условия: Участник пишет о себе 5 фактов, раскручивает барабан и выбирает 5 человек из своих ПЧ, которым передаёт эстафету.

Ну-ну, посмеемся?

разоблачения

1. Ненавижу телефон, с детства. Все кажется, что ничего хорошего от него ждать не приходится. Проэтому телефон у меня обычно разряжен/обеззвучен/вообще отключен.

2. Я - довольно четко выраженный интроверт, закаленный жизнью до социально адекватной степени.

3. Очень боюсь дожить до возраста бессильной дряхлости.

4. У меня имеется внушительное количество мягких игрушек, которые мне иногда просто необходимо погладить.

5. Мой эгоизм доведен до абсолютной степени: я могу визжать от восторга и прыгать, когда у хороших и даже не очень хороших знакомых в жизни происходит что-то приятное. Потому что истинный эгоист со стажем всегда будет стремиться к тому, чтобы вокруг него люди были счастливы.

"Жертвы" выбраны математически: первый ПЧ в списке, сотый, двухсотый и т.д.

 $еребристый водолей,  Eltendo,  MintMadness,  Xela_ris,  О-ля-ля

@темы: "нетягостная бредь"

---

«Бориса Годунова» переосмысливает Грэм Вик

У вас там такое творится, а никто ничего не пишет!

Заседание Боярской думы

Грэм Вик: «В 16-м веке всероссийский самодержец Иван Грозный просит руки королевы Англии Елизаветы I.
Вскоре после этого Холиншед публикует свои исторические хроники, в которых Шекспир обнаружит историю одного из шотландских королей — Макбета.

Спустя 300 лет Карамзин напишет „Историю государства Российского“, из которой Пушкин позаимствует идеальный сюжет для своей драмы в шекспировском духе — „Борис Годунов“.

И снова далекая история будет переосмыслена как универсальная драма. Экзистенциальные поиски 19-го века разродились трясиной нигилистских произведений, изображающих цикл человеческой жизни, как изначально обречённый на провал.

От вагнеровского „Кольца“ до ошеломляющего сочинения Мусоргского — „Бориса“, человек, движимый сложнейшими стремлениями и притязаниями, одержимый потребностью в бессмертии и столько всего создавший, приходит к отрицанию, разочарованию и опустошению.

Юродивый отказывается молиться за «царя Ирода»

Пимен пытается обессмертить себя не в ученике Отрепьеве, а в своем „детище“ — своей „Летописи“; Борис ищет бессмертие в своём сыне, которому завещает трон, принесший ему самому лишь страх и отчаяние. Ради кого? Ради Фёдора или ради себя? Церковь пытается увековечить себя через союз с Борисом — не является ли разоблачение Отрепьева и своевременная панихида по Димитрию всего на всего политическим маневром с целью упрочения земной власти?

Юродивый хвастается перед детьми «копеечкой»

Великие писатели и композиторы берут за основу былые истории, однако видеть прошлое и провидеть будущее они могут только сквозь призму собственного опыта. Сценическая интерпретация оперы Мусоргского подразумевает поиск театрального языка, живого для нашего времени, на котором может вестись диалог о том, насколько мы схожи или различны с персонажами из тех далеких времён».

Оцепление ОМОН с дубинками сдерживает народ перед проходом Бориса Годунова с детьми и небольшой свитой

Ну что ж, он нашел.


Сцена в корчме (в постановке Грэма Вика – «Стриптиз») на литовской границе. Беглый монах отбивается от полицейского стулом


Гришка Отрепьев и беглые монахи Мисаил и Варлаам отдыхают в «Стриптизе» на литовской границе

@темы: "экранизации vs каноны"

---

"И полцарства в придачу" II - 12

Приходила в себя Маргарет медленно. Голоса вокруг нее жужжали, то приближаясь, то удаляясь, а ей все не хотелось открывать глаза. Отчаянно хотелось спать и спать, и чтобы спальня была полутемной и прохладной, и чтобы рядом не было этих голосов, чтобы исчезло чувство холода под сердцем, и чтобы никуда не надо было бежать, и никого не надо было спасать.

- Чего она так испугалась? – удивленный голос принадлежал Дикону. – Здесь только два письма и коробочка с кольцами. Подарок и приглашение ко двору.

- Да не видела она, что там в пакете. Как увидела печати, так и начала падать, еле успел подхватить.

Ага, Кот здесь, и зол бесконечно. Потому что испуган. Кто бы мог подумать, что Кота хоть что-то может напугать…

- А когда она в последний раз ела? – ну и ну, и братец Ричард здесь, и тоже зол. – И когда в последний раз спала? Вы что, полагаете, что она солнечным светом теперь питается и может спасать королевство дни и ночи напролет? Но действительно, почему она так испугалась… Джон, ничего такого в этом пакете нет, так ведь?

- Нет. Ничего такого. – Джон, как всегда, был абсолютно невозмутим. – В нем просто приказ леди Маргарет вернуться к ее обязанностям в штате королевы, а ее супругу – распоряжение приготовиться к участию в турнире, который состоится через неделю. Не приглашение, сир – приказ. Марджери просто поняла, о чем письма, прежде, чем их увидела. Она может иногда видеть будущее, вы же это помните, да?

- Турнир! – в городе Робина прозвучал нездоровый восторг. Как же, возможность нацепить на себя груду железа и помахать мечом. Знал бы он… Тони Браун…

- Что Тони Браун?

Маргарет нехотя открыла глаза.

- На предыдущем турнире Гарри чуть не сломал Тони Брауну шею… Тупым турнирным мечом… Что-то связанное с Францией и Нэн Болейн во Франции. Они совершенно звереют на арене – и Гарри, и Невилл, и Комптон, и Брендон. Впрочем, Комптон умер… Это не честь, Робин, это ловушка. Он ничего не забыл и не простил.

- Я – военный, Марго, - мягко напомнил ей Кот. – Я ведь не на арене мечом размахивал. Ну чего ты так испугалась? Эти игрушечные рыцари мне не соперники.

- Ты не понимаешь… Ты не можешь нанести увечье королю. Он – король, Робин. Он может убить тебя или покалечить, и потом сложить на твою смерть балладу, если его посетит вдохновение. Но если ты ранишь короля, тебя всегда можно обвинить в попытке покушения. Решать будет король, и в твоем случае рассчитывать на его благодушие не придется.

- Приятный тип, - холодно заключил Кот. – Дикон, ты совершенно уверен, что мы должны его спасать?

- Не его, королевство. А при настоящем положении вещей это означает, что его.

- Какая жалость, - вступил хрипловатый голосок Кэт. – Слушайте, у меня есть идея: Робин сделает этих недоумков на арене, а потом мы коронуем Дикона. И королевство будет спасено, а мы займемся собственными делами.

Маргарет невольно улыбнулась. Хоть какая-то польза от ее дурацкого обморока. Кэт теперь может присоединиться к ним без всякой неловкости.

- Ах, леди Кэтрин, вот уж на что я бы никогда больше не согласился, так это на тяжесть короны на голове, - хмыкнул Дикон. – Ладно, друзья, мы действительно нуждаемся в отдыхе. Все. Поэтому предлагаю распорядиться, чтобы из кухни нам прислали еду, и будем отдыхать до вечера. А потом соберемся на военный совет.

Больше всего Маргарет боялась, что вместо сна она снова провалится в чьи-то мысли или сценки из чужой жизни. Как тогда, с ведьмой Марджи. Но во сне она увидела Робина. Правда, не совсем похожего на того Робина, которого она знала. И окружало его нечто такое, чему она просто не могла подобрать слов.

Впрочем, никакой угрозы девушка не почувствовала, и, проснувшись, решила, что у нее просто зашел ум за разум от усталости. В комнате было уже совсем темно, на столе грели свечи в подсвечниках, вкусно пахло жарким. Что самое приятное, она была одна.

Маргарет неторопливо привела себя в порядок, покрутилась у зеркала и уселась к столу. После изрядного количества жаркого, запитого слабым яблочным вином, настроение ее значительно улучшилось. Ситуация с участием Робина в турнире была, конечно, опасной. Напарниками Гарри в этом убедительном спектакле была группа избранных. Остальные, их противники, предназначались просто для избиения. Все знали, что в искусстве владения копьем, дротиком, боевым топором, королю вряд ли найдется достойный противник. Сама его физическая сила, в сочетании с ловкостью и верной рукой, дорогого стоила. А уж в выездке лошадей он считался и вовсе непревзойденным мастером.

Что касается меча, то здесь Гарри был не хуже своих напарников, но и не лучше – слишком поздно он начал свои тренировочные бои, почти взрослым. Зато, как король, в ближнем бою он был практически неприкосновенен, что всегда обеспечивало ему победу.

В свое время Маргарет быстро поняла, что не ради победы бился король на мечах. Турнир был хорошим предлогом вполне физически наказать и даже покалечить неугодных. Во всяком случае, Тони Браун, после заданной трепки, сделал совершенно правильные выводы и стал вести себя так, чтобы не вызывать раздражение короля. Гарри, конечно, никогда не поверит до конца в его лояльность, но за верность и понятливость награждать он умеет.

Хорошей стороной вызова ко двору было то, что они могли теперь присутствовать во дворце, никому ничего не объясняя. Ради чего, собственно, Маргарет и затеяла историю со своим замужеством. По крайней мере, она предпочитала думать, что ради этого. Но поскольку лгать себе – грех, она была вынуждена признать, что ее чувства к Робину гораздо сильнее, чем просто дружеская приязнь. Никогда и ни к кому она не была привязана так, как к этому загадочному и взбалмошному типу.

Скажи ей кто, что будет разделять с ней ее мысли благодаря брелку на шее, она бы выкинула безделушку в ближайший очаг. А вот с Котом разделять мысли неприятным не казалось. Правда, совсем уж в сокровенное они оба не вторгались, да и есть ли на свете такая магия, которая откроет одного человека другому до самого последнего закуточка души?

Кстати, о магии… Маргарет вдруг сообразила, что из троицы ее друзей магией владел только Робин. Она лично видела, как он может насылать сон, отгораживать часть пространства, и создавать украшения, связывающие владельцев. Крыс и Дикон могли только мгновенно перемещаться, используя атрибуты своих геральдических знаков и их живые аналоги. Даже от опьянения Дикон пользовался талисманом, который у него так бесцеремонно стащили в Саутварке. А вот Робину было достаточно взмаха руки, чтобы Агата даже не увидела буквально сидящего напротив незнакомого ей молодого человека. И чтобы их фургон около ярмарочной площади перестали замечать. Возможно, не все в ее сне про Робина объяснялось только усталостью.

Если Робин действительно владеет магией, то о чем она беспокоится? Как-нибудь выкрутится. Да он и без магии бы выкрутился, скорее всего. Маргарет покачала головой. Кажется, ее вера в способности Кота стала абсолютной, а это плохо. Потому что это делало слабее ее, и потому, что нет таких людей, которые выигрывают всегда.

- И чем же это делает тебя-то слабее? – донеслась до нее полусонная мысль, слегка приправленная обидой.

- Тем, что я уже полчаса сижу и думаю о тебе, - огрызнулась Маргарет.

- Тебе полезно! – хмыкнул в ответ Кот. – И вообще, хватит уже есть, приходи в общий зал.

Маргарет посмотрела на пустое блюдо перед собой, тихо ужаснулась и поспешно встала из-за стола.

@темы: "побасенки"

---

Выпуск

Ага, и у меня - типа "последний звонок"

Поздравлять еще не стоит, потому что из-за бюрократических тонкостей настоящие дипломы мы получим только когда-нибудь. Скорее всего, осенью, потому что дипломная комиссия вряд ли успеет собраться до Иванова дня, после которого Финляндия закрывается на летний отпуск где-то до середины августа. Но выпуск был, конечно. Меня ошеломил один момент: джаз в исполнении умственно отсталого пианиста. В городе есть объединение, где людей с разными отклонениями в умственном развитии обучают всяким делам, и в объединении Фонарь (Lyhty) есть творческая группа: театр, танец, музыка.

Люди, это было нечто совершенно невероятное. Как он играл, как он играл! Какие пассажи, божежтымой... Думаю, таких талантов немного. Наверное, учился он долго. Возможно, кроме музыки и шоу этот парень ничего не умеет. Но ведь "брильянт чистой воды". Группу, кстати, ведет совсем молодой парень, тихонько подыгрывающий на ударных. Вот бы послушали те, кто всерьез верит, что всякие там "неполноценные" вообще жизни не заслуживают. Лично я в какой-то момент поняла, что мне надо подобрать нижнюю челюсть, пока она до колена не отвисла. Нет, я знаю уже, насколько несправедливо расхожее мнение относительно умственно отсталых, но ничего подобного просто не ожидала.

Произнесли клятву. Идея хорошая, но текст - жесть местами: "Клянусь придерживаться профессиональных принципов и принципов неразглашения... заботится о благосостоянии своем и коллектива..."

Фотоаппарат и в голову не пришло взять, почему-то. Но народ был одет кто во что горазд. От вечерних платьев до практически пляжных сарафанов. Большинство особо не изощрялись (и я в том числе). Холодно, но в честь праздника были открытые руки, плечи, спины. Обнаружила, что половина выпускников весьма густо украшена татуировкой - у некоторых дам просто все руки, от кистей до плеч, и еще спина. Очень много было платьев в стиле Барби, причем, никто не заморачивался своими объемами. Умилило, что многие сноровисто скинули после торжественной части каблучищи, и переобулись в балетки.

Как бы "прощай, школа", но из-за того, что настоящих дипломов не дали, осталось какое-то чувство незавершенности. Впрочем, 11.06 еще сдача последней практики. Отпраздную, когда официально присвоят профессиональное звание.

@темы: "Этот мир придуман не мной"

---

Кораблики

Пока ничего интересного здесь не появляется, пусть будут кораблики. Я обычно не то, чтобы к морской теме была равнодушна, но явно предпочитаю живое море нарисованному. А вот эти картинки чем-то приглянулись. Наверное, яркими красками

Итак, Армада





Испанский галеон

снова испанский галеон

сокровища с La Girona

лорд Говард на Ark Royal и герцог Медина Сидония на San Martin. Любопытно, что оба корабля использовали красный крест св. Георгия на белом фоне. Англичане - как покровителя Англии, испанцы - как символ крестового похода.

@темы: Англия Тюдоров

---

Что, все так плохо???

Узрела у  Белькаэр перепост выдержки из "Техники когнитивной психотерапии" А. Бека. Называется "Как сделать себе невроз (пособие для чайников)". Поразмышляла.

Размышлизм

1) Чтобы быть счастливым, я должен быть успешен в своих начинаниях

Конечно. Иначе нафиг огород городить? Проще вообще не начинать, если есть чувство, что ничего хорошего из этого начинания не выйдет.

2) Чтобы чувствовать себя счастливым, меня должны любить, одобрять, мной должны восхищаться - желательно, все и всегда

Без одобрения и восхищения человек, ИМХО, жить не может. По-моему, невроз гарантирован именно тем, кого добрые и желающие хорошего окружающие вечно «мотивируют» в стиле «вообще ничего, но мог бы и лучше».

3) Если я не добился успеха, то я потерпел провал

А разве нет? Другое дело, как реагировать на провал. С паршивой овцы хоть шерсти клок, а с провала хотя бы анализ того, что привело к провалу. Тем не менее, или ты добиваешься поставленной цели или нет, то есть, успех или провал.

4) Как прекрасно быть популярным, известным, богатым; ужасно быть неизвестным, посредственным

Лесом, не стоит размышлений. Да, богатым быть лучше, чем бедным. Да, быть посредственным ничем печально. Но так уж фишки легли. Можешь себя вытащить – вытащи, но, вообще-то, у каждого есть свой потолок.

5) Если я ошибся, значит, я глуп

Или мозги дома забыл, или не соизволил сосредоточиться. Но, поскольку никто не может быть всегда безупречным, лучше чертыхнуться и особо не агонизировать.

6) Моя ценность зависит от того, что думают обо мне другие

Нет, но если разные люди в разных обстоятельствах оценивают тебя с завидным единодушием, то есть над чем подумать. Как-то мне кажется, что невозможно быть абстрактно ценным для самого себя и «пусть говорят».

7) Я не могу жить без любви. Если моя жена (возлюбленная, родители, ребенок) не любят меня, значит, я ни на что не годен

А что значит «не любят»? Глупо ожидать пожизненного слепого обожания. Кому оно нужно, пусть лучше заведет себе собаку, она будет обожать. За что «не любят»? Если твоя семья против тебя просто потому, что ты – это ты, а ты продолжаешь тратить свою жизнь на этих людей – то выводы напрашиваются.

8) Если кто-то со мной не соглашается, значит, он плохо ко мне относится

Смотря как не соглашается. Если вваливается в твою жизнь непрошено, и начинает царственно тыкать пальчиком на прорехи и огрехи, то ежу понятно, что и почему. Если начинает оживленно обсуждать выдвинутый тезис или решение, то такого человека ценить и обожать надо, потому что он видит положение вещей с другого ракурса.

9) Если я не использую каждый шанс для собственного продвижения, то позже я об этом пожалею

Смотря куда двигаться. Знаю специалистов, которые наотрез отказывались от продвижения, потому что убило бы их специализацию.

10) Я должен быть щедрым, тактичным, благородным, мужественным и самоотверженным

Однозначно да.

11) Я должен быть идеальным любовником, другом, родителем, учителем, студентом, работником, супругом

Во всяком случае, к этому стоит стремиться. Как-то я заметила, что если начинается «и так сойдет», то это верный признак того, что данная стезя или отношения тебе просто не нужны, стали неинтересны.

12) Я должен справляться с любым затруднением с полным самообладанием

О да.

13) Я должен быть способен быстро найти решение любой проблемы

Конечно. Решением может быть и то, что ты знаешь, где это решение найти, или кто эту проблему может решить.

14) Я никогда не должен страдать; я всегда должен быть счастливым и безмятежным

Так не бывает))) Человек просто химически запрограммирован реагировать на раздражители. Если он не реагирует, если ему «все по барабану», то что-то в механизме дало сбой, и серьезный. Другое дело, что перегиб в сторону непрерывного купания в своих несчастьях и неудачах – тоже сбой.

15) Я должен все знать, понимать и предвидеть

Для этого надо владеть всей имеющейся в мире информацией по всем вопросам, и иметь неограниченный капаситет процессирования этой информации. То есть, невозможно.

16) Я должен всегда владеть собой

Это да. Это вполне в человеческих силах. Откаты будут, но желательно, чтобы они случались уже после того, как ситуация достойно разрулена.

17) Я должен считать виновным себя, я не должен никому и никогда причинять боль

Чушь. Никто из нас не находится в центре мироздания. Нет таких решений, которые делали бы счастливыми всех. Любое наше действие подразумевает, что кто-то, в результате, почувствует боль или разочарование. Не причинять боль ради причинения боли – это более правильная установка.

18) Я никогда не должен испытывать усталость или боль

Но человек чувствует и то, и другое. Это – одна из основ жизнеспособности организма. Можно только немного поработать над тем, как проявлять реакцию на усталость и боль. Но ни в коем случае не отметать их. В случаях экстрима наш умный организм поможет выбросом адреналина, но потом просто обязательно надо поработать с последствиями. Потому что они будут.

19) Я должен быть всегда на пике продуктивности

Снова постулат из области «так не бывает». Человеческая продуктивность зависит от такого количества составляющих, что вечный пик – это абсурд. Пик потому с пик, что он чем-то отличается от обычного состояния. Вот раскачать себя из состояния абсолютного спада в состояние нормальное рабочее – можно. Просто удивительно, что может сделать с общим тонусом простая утренняя растяжка минут на 20 – 30.

Вывод

Развеселила рекомендация:

«Следование любому из этих пунктов или нескольким сразу гарантирует Вам невроз, тревожности там всякие и, конечно, бонусом кучу соматических заболеваний: от пережатых и ноющих мышц, частых простуд и гайморита до гастрита, язвы, псориаза и рака.))
Ежели же Вам подходит большинство приведённых утверждений, пожалуйста, не действуйте на нервы окружающим!, не отягощайте их своим присутствием, а смело берите простынь и уверенно ползите на кладбище! так всем будет лучше.)))
Наслаждайтесь! )))»

Я согласна с 8 заявлениями из 19. Пора тачать саван? А вот фигушки!

@темы: "Этот мир придуман не мной"

---

"И полцарства в придачу" II - 11

- Я его убью! – всегда сдержанный, уравновешенный Рэтклифф яростно сжимал рукоятку кинжала. – Я убью эту скотину! А она… Кровь христова, да как она могла! От нее же несет, как от винной бочки!

- От тебя, лорд Вискри, тоже не фиалками пахнет, - огрызнулась Агата, пристроившаяся на край кровати, на которую свалила пьяную до беспамятства Кэт. – Ты-то чем занимался, сидя в трактире? Родниковую воду пил?

- Мне еще жизнь не надоела, - повел подбородком Крыс. – Воду пить, надо же такое придумать… Если хочешь знать, леди воевода, мы с Котом занимались важным делом, следили за одним типом, сообщником этого совратителя.

Маргарет потерянно стояла у окна, ухватившись за руку Робина. На ее отчаянный призыв пришла, как ни странно, Агата, которую Кот ненавязчиво попросил приглядеть, как там идут переговоры между Кромвелем и Кэт по поводу бумаг, освобождающих ее от монашеского обета. Женщина-рыцарь обстановку оценила мгновенно, но вместо того, что начать метать громы и молнии, как она это умела, просто села за стол, налила вина и себе, и завела разговор со стремительно пьянеющей Кэт и глядевшим на нее во все глаза Кромвелем.

Долго ей ждать не пришлось. Не прошло и получаса, как Кэт соскользнула с лавки, привычно повернулась на бок, поджала ноги, и мирно заснула. Агата без видимого усилия подняла довольно хрупкую женщину, перебросила ее через плечо, и совершенно спокойно перенесла из таверны в домик, где обитала вся компания. От попытавшегося помочь Робина она просто отмахнулась, заметив, что махать мечом в полной броне куда тяжелее. Кромвель благоразумно исчез до того, как его могли призвать к ответу.

- Больна твоя артистка, - жестко сказала Агата Рэтклиффу, сосредоточенно роясь в своей безразмерной дорожной сумке. – Ты что, никогда не видел, что вино с женщинами делает?

- Да все знали, что Старая Ведьма, мать Скряги, за собой целый воз мальвазии повсюду возит, но никто и никогда не видел ее в таком безобразии, - огрызнулся Крыс.

- Что ж, повезло, - безразлично пожала плечами Агата, вытаскивая на свет какой-то причудливой формы флакон. – Вы вот что, братья мои… Сейчас я лечением Кэт займусь, и это не будет красивым зрелищем. Лучше бы вам уйти.

Крыс прикусил губу, немного поколебался, но из комнаты выскочил довольно стремительно. Робин вздохнул, снял дублет и закатал рукава рубашки.

- Я помогу. Дело знакомое и, можно сказать, привычное, - сказал он, лукаво посматривая в сторону Маргарет. – А вот если бы Марго нашла за это время Крыса и Ричарда, было бы славно. Насколько понимаю, очень скоро нашей артистке понадобятся и утешение, и любовь.

- Точно, - кивнула Агата, смешивая в кружке какой-то дурно пахнущий раствор. – Но не сразу. Я усыплю ее на некоторое время. Но когда она проснется… Поговори с Вискри, пусть возьмет себя в руки. Можно подумать, в первый раз упившуюся женщину видит.

Маргарет подумала, что одно дело – видеть пьяных женщин вообще, и совсем другое – видеть свою женщину пьяной, но момент для спора был явно не подходящим, поэтому она просто кивнула и отправилась на поиски.

На душе было муторно. В который раз она с тоской вспомнила о беззаботном времени, проведенном в королевской библиотеке. Тогда вокруг нее, по крайней мере, не было такого количества людей с их невыносимо серьезными проблемами. Тогда она была просто Маргарет Эртон, странной особой, не желающей пользоваться своим положением любовницы короля и поэтому никому не интересной. Честно говоря, ее отношения с Гарри больше напоминали, как правильно подметила королева, устоявшиеся отношения супругов, нежели страстный роман, и обоих это вполне устраивало.

Всего несколько месяцев прошло с тех пор, но как же изменилась ее жизнь! Как жаль, что никто из окружавших ее людей не понимал, насколько тяжело ей было смириться с тем, что прошлого, безмятежного, уютного существования больше не будет. Если на то пошло, то она нуждалась в утешении не меньше, чем Кэт, но одно событие цеплялось за другое, и в этой круговерти ей и самой-то не было времени толком подумать обо всем случившемся.

«Так подумай», - сказала она себе, и решительно уселась на траву под ближайшей яблоней. В конце концов, Кэт вряд ли в обозримом будущем понадобится исповедник, а если кто и мог поговорить с ней по душам, так это папаша Джузеппе или Годлина, но уж никак не едва знакомый ей Ричард, будь он хоть трижды священник и рыцарь. А Крыс пусть перекипит.

Ричард. Первая проблема, о которой стоило подумать. Ричард и Джон, ее брат и ее отец, как оказалось. Маргарет усердно попыталась найти в своем сердце хоть какие-то родственные чувства к этим двоим, но не нашла ничего, кроме симпатии, приправленной легким недоверием.

Вряд ли она когда-нибудь сможет простить Ричарду то, что он хладнокровно обвенчал ее, хотя она явно была в почти бессознательном состоянии. И явно вернул бы ее в дом мужа, если бы судьба не распорядилась по-другому. К тому же, он относился к новым особенностям Маргарет с прямолинейным недоверием. Если человек может не дышать и обходиться без пищи, значит он и не человек. Все просто. Нет, похоже, что особого тепла и доверия между ними никогда не будет.

Джон был человечнее, хотя куда как более загадочной личностью. Вроде, простой, веселый человек, а есть в нем что-то… нечеловеческое, что ли. Словно давно он стоит над всеми проблемами человеческого рода, наблюдает за ними, и находит очень забавными. Правда, в качестве отца Маргарет Джона не воспринимала совершенно. Всю свою жизнь она была более или менее предоставлена сама себе, и менять это положение вещей не входило в ее планы. Что плавно переводило ее размышления на Робина.

- Родню не выбирают, - донеслась до нее мысль, и через мгновение сам Кот вышел из дома. – А вот мужа – да. Но ты не бойся, в патриархального супруга я превращаться не собираюсь.

Он улегся на траву, повернулся на бок, подпер голову рукой, и с прищуром уставился на Маргарет.

- Как там Кэт? – спросила она

- Как обычно в таких случаях. Эта твоя мрачная тетка намешала ей какой-то пакости, и девица тихо отлетела в заоблачные дали.

- Она не моя мрачная тетка, - вяло огрызнулась Маргарет. – А намешала, скорее всего, иссоп со змеиным корнем, и добавила маковый сок. Во всяком случае, я бы так сделала. А уж что там Агата придумала, знать не могу. С нее станется и настоящее колдовство применить. Хотя… уж очень оно у нее своеобразное, так что ради Кэт надеюсь, что не применяла.

- Да? И чего она такой смесью хочет добиться?

- Ну зачем тебе это, Кот? Ладно. Сок маковый – именно, чтобы «отлететь в заоблачные дали», как ты выразился. Иссоп исцеляет от вредных привычек, змеиный корень снимает проклятие, если такое имеется.

- Боже милостивый, - притворно ужаснулся Кот, - я собираюсь жениться на ведьме! Может, ты и приворотное зелье составить можешь?

- Запросто, - хихикнула Маргарет. – Его ты как раз и жуешь с таким задумчивым видом.

- О… - Кот удивленно посмотрел на цветок клевера, который он как раз рассеянно жевал. – Так просто? Никаких размахиваний руками и заклинаний? Никаких летучих мышей и косточек с мизинца повешенного?

- Вот глупый! – теперь Маргарет уже смеялась, забыв свою озабоченность и усталость. – Не бывает никакого приворотного зелья, неужели не понял? Если любишь, то тебе и вода будет приворотным зельем, и воздух, и любая травинка. А насильно мил не будешь, здесь колдовство не поможет.

- То есть, это значит, что Бугай, которого вы именуете своим королем, действительно влюблен в леди Анну?

Маргарет задумалась. Скачок мыслей Робина ей не слишком понравился, потому что она подозревала, каким будет его следующий вопрос. Но догадка была действительно интересной. Они столько думали об Анне-ведьме, что совсем забыли о том, что Анна была еще и просто женщиной, которую можно было любить.

- А ведь ты прав, Кот, - признала она. – Подчинение подчинением, но, пожалуй, он ее любит. Или любил, по крайней мере. Знаешь, он ведь очень сильный человек. Своенравный, не терпящий сопротивления. Никакая магия не заставила бы его вести себя глупо и выглядеть глупо, а именно так он выглядел, засыпая в прошлом году эту гадюку письмами, на которые она не изволила даже отвечать. Да что там, он дошел до того, что сэра Томаса умолял, чтобы тот привез дочь. Собственного подданного!

- То есть, сначала он в нее влюбился, потом она вдруг удалилась прочь, а потом вернулась, и при дворе начался тарарам с магическим подчинением, зельем подавления и всем прочим. Благо, путь был уже открыт. Любовью. Марго, мы все неправильно поняли, ведьмой Анна стала в Англии, а не во Франции. Прах меня побери, я плохо разбираюсь в этих делах, идем к Дикону.

Робин ловко вскочил на ноги, и потянул Маргарет, помогая подняться и ей. Потянул чуть-чуть слишком резко, так, что она, поднявшись с травы, оказалась в его объятиях. Чувствуя, как запылали ее щеки, девушка попыталась освободиться из сильных рук, но не тут-то было. Поняв, что сейчас-то и последует тот вопрос, который ей так не хотелось услышать, она слегка вздернула подбородок и с вызовом посмотрела Робину прямо в глаза.

- Ты все еще любишь его?

Нет, это был, все-таки, не тот вопрос, и она была рада, что может ответить честно.

- Нет, Робин, не люблю. Мне жаль его, и я хочу его защитить, и он мне не чужой, но это не любовь.

- Но любила?

Все-таки, спросил. А ведь не мог не знать, что она этого вопроса не хочет.

- Никогда не задавай вопросов, на которые не хочешь получить правдивый ответ, Роберт Кэтсби, - ответила она со вздохом и уткнулась лбом в тонкую рубашку на его плече.

- А он? – не сдавался Кот.

- А об этом ты сможешь спросить его сам! Вот попадем во дворец, там и беседуйте на здоровье, кто там кого любил и почему! - Терпение Маргарет, наконец, иссякло, и она сердито оттолкнула Робина.

- Ой, не сердись же так, Божественная, на глупого Кота, - рассмеялся тот. – Любопытство, как ты знаешь, свойственно нашей породе. Например, я изнемогаю от желания узнать, что находится в этом пакете, который доставили сюда из дворца специальной курьерской почтой, пока вы с Диконом и Кромвелем плели интриги.

Маргарет с ужасом уставилась на пакет, который Кот ловко выудил словно из воздуха. На нем красовались две печати: печать королевы и… Гарри. Она покачнулась, почти повисла на руках Робина, который успел ее подхватить, и прошептала непослушными губами:

- Ты спрашивал, когда я в последний раз падала в обморок?

@темы: "побасенки"

---

Лондонские разводы 1570 - 1640 гг (продолжение)

Представления о том, что такое идеальная семья, тоже не слишком изменилось за столетия. Мысленная картинка осталась той же: надежный, умелый, трезвый и ласковый муж, создающий экономическую базу для процветания семейства; добрая, ласковая, спокойная, хозяйственная, разумная жена; умные, здоровые, воспитанные и послушные дети.



Жизнь, конечно, вносила свои коррективы. Но и тогда существовала масса литературы, учащей людей корректировать эти коррективы. Особенно советы любили давать ученые мужи Реформации. Роберт Кливер написал книгу «Угодная Богу форма управления домашним хозяйством: как управлять семьей согласно слову Божьему» («A Godly Form of Householde Governement: for the ordering of private Families, according to the direction of Gods word», Лондон, 1616 г). Уильям Вайтли объяснял вступившим в брак, как должно строиться управление семьей в 1619-м году, в проповеди «Указания для женатых персон». Были о книги, посвященные обучению хозяек искусству быть хорошей женой, например, вышедшая в 1607 году книга Александра Никколса с длиннейшим названием , которое можно свести к «Как отличить хорошую жену от плохой и плохого мужа от хорошего».

Большинству коррективы, кстати, удавались. Некоторым дано подходить к выбору будущих супругов изначально рационально, некоторым просто везло, некоторые были слишком заняты проблемами повседневной жизни, и не имели ни времени, ни сил на переосмысливание разумности некогда сделанного выбора.

Суды имели дело со случаями маргинальными, с ситуациями, когда внутренние семейные проблемы уже не могли оставаться в четырех стенах. Проблемы с гулящими женами были одной из групп рассматриваемых дел, по которым суды выносили решения в пользу истцов. Проблемы с жестокими, агрессивными супругами были другой группой.

В делах об исключительной жестокости супруга истцами были, как правило, женщины. Вопреки бытующему мнению, ни средневековый закон, ни законы эпохи Ренессанса не давали права мужьям дурно обращаться со своими женами. Напротив. Законы Реформации до 1640 года продолжали традицию, по которой идеальной моделью супружества была дружба и гармония между мужем и женой, «друг, собеседник и партнер по удовольствиям» (”a friend, and comfort for society, but also a companion for pleasure”, Alexander Niccholes). Да, на мужа возлагалась обязанность этой гармонии добиваться, а на жену – признавать мужа главой дома. Но тот же Никколс яростно клеймит мужей, которые своим поведением «узурпируют такое превосходство, словно имеют дело с рабами, и доводят своих жен до супружеской измены» (”usurp such superiority over them, as is commonly used towards slaves and drive their wives to adultery”).

И вот именно с последней моделью супружеского поведения имели дело суды.

В 1586 году Маргарет Эливер давала показания о том, что ее соседка, Маргарет Фармер, «много раз приходила и жаловалась, плача и причитая, на то, как жесток с ней ее муж, который использовал ее и бил ее. И показывала подбитые ударами мужа глаза, и говорила, что на ней живого места нет из-за жестокости и безумия ее мужа, и говорила, что не знает, что делать, и боится за свою жизнь, если будет продолжать жить с ним. И однажды упомянутый Джон Фармер избил ее так, что упомянутая Маргарет не могла встать с кровати 8 или 9 недель…». Показания подтвердили и другие соседи, которые, услышав крики, поспешили на помощь, и нашли Джона Фармера с палкой в руках, избивающего свою супругу «с жестокостью безумца». Суд решил дело в пользу Маргарет Фармер, разумеется, освободив ее от кошмарного замужества.

В другом деле, соседка, зашедшая как-то к Анне Янг, нашла ее «с лицом, покрытым синяками и опухшим, и с тем же на всем теле, и она не могла ни говорить, ни шевельнуться, чтобы помочь себе, и ее челюсти были выбиты или повреждены, и нос сломан, и только с помощью хирурга ее удалось поднять, но и тогда она едва могла дышать, и можно было ожидать скорее, что она умрет, чем придет в себя». Анна Янг все-таки оказалась более живучей, чем ожидала соседка, и не только пришла в себя, но и смогла подать в суд на мужа. Дело было решено в ее пользу. А причина побоев была в том, что состояние Анны оказалось не таким большим, как ожидал ее муж.

Некоторые случаи были менее ясными, из тех, когда оба супруга были не сахарными. Анна Перри подала на мужа в суд за то, что он толкнул ее так, что она упала и вывихнула палец. Но дело-то в том, что печальный инцидент произошел в результате того, что Анна закрыла от мужа часть его собственного дома: когда он послал слугу принести ему из кладовки пива, Анна заперла кладовку. И когда Джон сам пришел разбираться, завязалась потасовка, в результате которой Джон потянул жену за платье (очевидно, она таки сбила муженька с ног), она упала на руку, и палец был вывихнут именно в тот момент.

Довольно интересно то, что канонический закон, основанный на римском праве, принимал во внимание только физическую сторону насилия, конкретные побои и повреждения. Церковные суды рассматривали ситуацию более полно. Допустим, муж никогда не шел дальше нескольких щипков и тычков, то есть, речь об угрозе жизни не шла, но зато имели место словесные поношения и ущемления супруги в ее законных правах.

В 1614 году Чарльз и Мэри Джонс, жившие как муж и жена и работавшие прислугой, начали самостоятельную жизнь. Очевидно, уход от хозяев-джентри не был мирным, потому что Чарльз поместил Мэри в нанятую у одной вдовы в Гринвиче квартиру, а сам жил отдельно. Когда он супругу навещал, то и ее квартирная хозяйка, и все соседи не были особенно счастливы, потому что Чарльз «часто очень грубо бил ее кулаками и щипал, и угрожал придушить, и называл шлюхой, и обвинял в том, что она целый день была в Лондоне, занимаясь тем, чем шлюхи занимаются, и клялся страшными словами, что он ее убьет». Кроме этого, Чарльз не только отказывался содержать Мэри, как подобает супругу, но и отнимал у нее ключи, чтобы забрать из сундуков то, что она зарабатывала сама, своей работой. Кроме того, Мэри, уставшая от такого брака и подавшая на развод, обвинила Чарльза в прелюбодеянии, в том, что он «водит компанию с опасными и бесчестными женщинами», и «хирург предупредил ее, чтобы она не имела с ним дела, потому что это будет для нее очень опасно». Проще говоря, местный хирург знал, что у Чарльза сифилис. Отсюда и дикая ревность Чарльза – Мэри просто не допускала его до тела. И суд решил дело в ее пользу.

Освободил суд от брачной обузы и Анну Кендрик. По свидетельству служанки Кендриков, Джон Кендрик бил жену «кулаками, палками и кочергой… называл шлюхой и говорил, что ребенок, которым она беременна, не его, и так плохо с ней обращался, и не разрешал ее спать вместе с ним на кровати, и заставлял спать в кровати свидетельницы». Кроме того, опять же, Джон Кендрик не давал жене ни гроша, запирал от нее кладовые и уносил прочь всю приготовленную служанкой еду. И такая «веселая» жизнь продолжалась у Анны три года. Жила она на собственные заработки, обучая кого-то чему-то. Свидетельница употребляет слово ”teaching”.

Иногда муж и пальцем жену не трогал, а методично и злобно доводил ее до самоубийства. Не без помощи соседей, от такого типа насилия удалось освободиться в 1619 году Элизабет Уильямс. По словам свидетелей, муж Элизабет, Джон, довел ее до такого состояния умопомрачения вечными придирками и насмешками, что она зачастую уже не понимала, где, что и как. Однажды соседка нашла Элизабет с ножом с руках, пытающуюся покончить с собой. Она сказала, что лучше умрет, чем будет жить, мучимая мужем, до конца своих дней. А именно это и было ее будущим, если верить угрозам мужа. Действительно, на суде Джон Уильямс хладнокровно заявил, что женился на Элизабет не по любви, а ради денег, и в будущем намеревается относиться к ней в десять раз хуже, чем до суда. Очевидно, негодяй был совершенно уверен в том, что суд дело решит в его пользу. Ведь его мать и сестры утверждали, что Элизабет одержима злым духом. Но суд решил дело в пользу Элизабет.

Бывали случаи, в которых ход событий невольно наводит на мысль, что отчаявшиеся женщины просто провоцировали своих агрессивных мужей в ситуациях, когда тщательно скрываемые семейные проблемы становились явными для всех. Хотя большинство англичан жили и в 1600-х так же, как в средние века – с ничтожным частным пространством, всегда на виду у соседей и прислуги, аристократы смогли позволить себе большую приватность. Опять же, одно дело – служанка ремесленника, работающая по найму, и совсем другое – прислуга аристократа, подписывающая клятву о лояльности хозяину. Поэтому иногда терроризируемым женам аристократов приходилась действовать находчиво.

Так случилось, например, когда в гости к графу Линкольну приехала молодая пара, Энн и Томас Дитоны. В тот же момент там гостила и другая пара, Морранты. И вот среди ночи Энн Дитон появляется в комнате Мэри Моррант «с лицом, омытом слезами», и желуется, что «больше не может выносить жестокость своего мужа по отношению к ней». И тут начинается катавасия. Мэри Моррант почему-то посылает свою служанку в комнату, где остался Томас. Чтобы она принесла ночную рубашку беглянки. Естественно, скоро служанка вернулась с рассказом, что Томас Дитон ущипнул ее за руку и пригрозил свернуть шею. После этого рассказа в поход за ночной рубашкой отправилась сама Энн Дитон, в сопровождении уже ущипнутой служанки. По их словам, Томас сумел закрыть их обеих в своей комнате, где Энн, почему-то, отправилась в кровать, а Томас встретил ее там кулаками. Тут обе женщины подняли дикий хай, на который прибежали слуги графа. Дело закончилось с тем, что с Томасом Дитоном подрался сам граф.

Очень интересная история. Дело, после вмешательства графа, было обречено на успех, конечно. Без сомнения, Энн Дитон имела хорошие основания, когда бесконечным снованием взад и вперед за какой-то рубашкой (как будто Мэри Моррант не могла дать ей одну из своих!) доводила своего супруга до белого каления. На суде кое-что выяснилось. Горничная Энн Дитон слышала, как Том угрожал жене, что прикует ее к кровати, и поступит с ней, как с Бартоломью, который, по его словам, был его рабом: посадит на цепь, хлеб и воду. Причем каждое слово угрозы молодой аристократ подтверждал ударом кулака.

В заключение хотелось бы отметить, что популярная культура того времени была не столь милосердна к пострадавшим, как судебные власти. «Укрощение строптивой» имеет свой прототип, в котором муж добился покорности жены, избив ее до крови, и завернув в просоленную конскую шкуру. Что касается рогатых мужей, то:

Old Humphrey Hodge a farmer was,
His age was fifty-seven;
A bachelor, too, and well to do,
For he in the world had thriven;
And Humphrey Hodge from dawn till dark,
Was happy us the day was long,
For he rose with the sun, and he sang with the lark,
And this was his favorite song-

Rock the cradle, John,
Rock the cradle, John,
An old man married, had better be buried,
Than rocking the cradle alone.

Now Humphrey Hodge had a servant girl,
As blooming as the day,
And she was fair as the lily or pearl,
And fresh as the flowers in May;
And her eyes shot forth such lustrous beams,
That somehow, ere 'twas long.
Her image was ever in Humphrey's dreams.
In spite of his favorite song

Now Humphrey Hodge, alas, and alas.
Grew tired of single life,
And ere the harvest moon could pass,
He made his maid his wife;
And the sun shone bright oh his marriage morn,
And the bells rang out ding, dong,
And Humphrey felt like a man new born,
And fairly forgot the song

Now Humphrey Hodge and his dear little wife
Were happy as any pair,
"Until the time that he was blessed
With a buxom son and heir;
And he sits and sighs as the baby cries,
With its lungs so loud And strong,
Yet he sings, forsooth, and reflects on the truth
Contained in his favorite song.

Now Humphrey Hodge walks round the farm.
And his hair is silver grey,
With his wife before, and the child on his arm
The fruits of December and May
And people smile at the silly old man,
Being wed to a wife so young.
And Humphrey thinks as he Winks and blinks,
When his neighbours sing him the song

@темы: "1600-е"

---

Лондонские разводы 1570 - 1640 гг

Статистика разводов удивительно стабильна: около половины браков заканчивается крахом в течение первых 10 лет. Для лондонцев на переломе 1600-х процедура развода была достаточно сложной.



Для начала, в Европе, Реформация дала возможность нового брака хотя бы для стороны, в крахе предыдущего не повинной. В Англии, церковные суды продолжали быть ограничены правом вынесения решения только об «отлучении от стола и постели» («from bed and board»).

Это означало, что паре было дано легальное право не жить вместе. Нелегальный разъезд супругов был, кстати, подсудным делом. Но такое решение не давало права заключить новый брак ни виноватой стороне, ни невинной. Новый брак был возможен для пар, чей брак аннулировался: на основании близкой степени родства, двоеженства, преконтракта, не завершенного брака (отсутствие сексуальных отношений между супругами), брака по принуждению, и брака, в котором одна из сторон еще не достигла совершеннолетия.

Лазейка была: церковный суд мог разъединить супругов на основании либо доказанной супружеской неверности (adultery), либо доказанного чрезвычайно жестокого обращения (extreme cruelty). Но опять же, здесь речь идет, все-таки, не о разводе, расторжении брака (divorce), а о разъединении супругов (separation).

Лондонские суды требовали доказательств и того, и другого. Недостаточно было увидеть супруга или супругу в неподходящем месте и неподходящей компании. Надо было увидеть непосредственный акт измены. Недостаточно было знать, что один супруг поколачивает другого. Нужны были свидетели результатов и, желательно, заключение хирурга о причиненных повреждениях.

Около 42% дел о разъединении в период 1572 – 1640 гг были начаты мужчинами, обвинявшими супруг в неверности. А 26% - женщинами, обвинявшими мужей в жестоком обращении. В обеих вариациях суд выносил решения в пользу истцов – практически стопроцентно. Дела, не имеющие шанса на успех, отсеивались еще до судебных сессий. Иногда пары мирились, иногда разъезжались под каким-нибудь благовидным предлогом, достигнув соглашения о разделе имущества.

Технически, подтвержденное судом разъединение давало возможность заключить новый брак. На протяжении всего правления Елизаветы теологические дебаты о праве на развод не прекращались. До самого 1603 года очень многие церковные деятели давали свое согласие на заключение нового брака «разделенным» парам. А 1604-м предыдущий, разъединенный брак снова стал препятствием для нового, и, заодно, двоеженство было выделено в разряд уголовных преступлений. Как ни странно, очень многие предпочли ограничить понятие «препятствия» только 1604-ым годом, потому что большинство пар, чьи дела фигурировали в лондонских судах, заключали повторные браки до 1604 года и после него. И весьма часто они имели разрешение от местных священников.

Разумеется, большинство пар, не желающих жить вместе, не утруждали себя формальностями. Лондон был достаточно большим городом, чтобы в нем затеряться, и всегда была возможность объявить исчезнувшего супруга просто умершим. Учитывая причудливость способов заключения брака, можно только догадываться о том, сколько же людей, на самом деле, были двоеженцами, и сколько пар жили вместе и раздельно только на основании хорошо продуманной истории. В суд попадали дела о двоеженстве, если одна из сторон действительно чувствовала себя обманутой. Что касается пар, желавших разъединения, то мужчины практически всегда судились с женами, обвиняя их в измене, а женщины – обвиняя мужей в жестоком обращении.

Любопытно, что 12% дел о разъединении затевались среди джентри, причем, именно в Лондоне, а не в графствах, где истцы и ответчики жили. А вот в делах о диффамации джентри были меньшинством, всего 4%. Но подавляющее большинство недовольных браком составляли, все-таки, лондонские ремесленники и мелкие предприниматели.

Это не значит, что агрессивной стороной в браке всегда был мужчина. Как раз около 1640 года была популярна баллада «Жалобы женатого мужчины» (”Married Man’s Complaint”):

I wash the dishes, sweep the house, I dress the wholesome dyet;
I humour her in everything, because I would be quyet:
Of every several dish of meat, she’ll surely be first taster,
And I am glad to pick the bones, she is so much my Master

Что касается супружеской неверности, то не всегда представление о том, что злобный муж следил за бедняжкой женой и обвинял ее без особых оснований, имело место быть.

Во всяком случае, Маргаретт Марре вела себя так, словно хотела, чтобы весь мир был в курсе того, что она изменяет своему мужу Джорджу. Слуга Джорджа Марре, Мэтью, рассказал на суде, что Маргаретт вела себя «подозрительно», уединяясь с Эдмундом Элденом, бывшим в подчиненном положении по отношению к Марре-мужу (выполнял для него разные работы). И вот однажды, когда Мэтью вернулся домой около 10 вечера, он увидел мальчишку, служившего Элдену, деловито выбегающего из дома Марре. На вопрос Мэтью, что он здесь делает в такое время, малый сказал, что хозяин послал его за вином. Мэтью уже сделал подходящую дырку в драпировке панелей, чтобы убедиться в справедливости своих подозрений. И он поспешил в них убедиться.

Действительно, Маргаретт и Эдмунд были в постели, и занимались именно тем, для чего женщина ложится в постель с мужчиной, не являющимся ее мужем. Надо сказать, что Мэтью был невероятно зол на хозяйку, поставившую его в положение соглядатая. Потому что, в отсутствие хозяина, именно он отвечал за то, чтобы в доме все было путем – так распорядился Джордж Марре, явно не доверяющий тому, что дом и хозяйство можно оставить на жену.

Жена Мэтью знала о приключениях хозяйки давно. Но, поскольку ее не спрашивали, она свою историю держала при себе, и рассказала ее только на суде, дажене слишком охотно. Однажды она отправилась в деревню проведать своего ребенка, и Марре распорядился, чтобы Элден ее сопровождал в дороге. Когда они остановились на постоялом дворе, туда явилась Маргаретт. Спали они все в общей комнате. Маргаретт сначала легла в кровать с женщинами (трое их там было), но потом встала, и на глазах изумленной публики улеглась в постель к Элдену. Не выскользнула тайком, потому что никто из них еще не спал. Нет, она встала, разделась, и прошлепала в кровать Элдена, где и осталась на всю ночь.

В конце концов, Маргаретт забеременела. Знакомый ее мужа как-то встретил ее на улице, и у них завязался разговор, который, разумеется, коснулся и ее беременности. На замечание Томаса Слэтера о том, что ее муж не должен был отпускать Маргаретт в таком положении ходить за покупками, та легкомысленно ответила, что муж здесь не при чем, «Эдмунд Элден делал за него работу в его спальне».

В конце концов, Маргаретт и вовсе бросила мужа, переехав к своей сестре. Беременная на последнем сроке, она не унывала, а обратилась с предложением к некоему Томасу Флетчеру: «У меня не то сейчас тело, которым я могла бы гордиться, так что, возможно, я поступаю слишком смело, признаваясь тебе, что я отношусь к тебе хорошо. Настолько хорошо, что могла бы вообразить тебя своим мужем». И предложила Флетчеру стать для нее тем, кем был Эдмунд Элден. Небольшой нюанс: Флетчер был женат. Что делает его ответ Маргаретт еще более интересным. Он сказал, что «здесь» (в его доме) ему «неудобно». Еще бы, ведь в этом доме уже была хозяйка. Но он предложил Маргаретт снять дом и жить самостоятельно. В более «удобном» месте. Правда, в этом удобном месте Томас ее так и не посетил, так что Маргаретт вернулась в деревню. Почему-то мне кажется, что эта предприимчивая женщина не осталась после родов в доме своего отца.

Сюзанна Вильсон тоже не стеснялась. Сочтя своего мужа Джеймса безнадежным случаем, она просто заменила его в своей постели Томасом Пейджем. И не только в постели. Пейдж ел за столом Вильсона, тратил деньги Вильсона, которые давала ему Сюзанна. Вильсон пытался, конечно, возражать, но Сюзанна, в ответ на его претензии, просто запирала мужа в комнате, а сама продолжала развлекаться с Пейджем.

Мало того, она повсюду говорила, что «никогда не будет спать с этой кривой задницей, зовущейся ее мужем, до конца своей жизни». Она также угрожала мужу, что избавится от него, хотя никогда не уточняла, как. Надо сказать, что ее угрозы легкими не были. Однажды Сюзанна избила служанку, которая пыталась получить у нее свое жалование, Сюзанну вызывали в суд за диффамацию, она делала аборты посредством каких-то настоев, и вообще имела такую репутацию, что слуга, стянувший у нее флягу с вином, валялся у хозяйки в ногах, умоляя о прощении. Ее по-настоящему боялись не только женщины, но и мужчины. Можно только пожалеть, что Джеймс Вильсон не рассмотрел, с кем связывается, пока ухаживал за своей супругой.

Дороти Кингсленд, в ответ на вопрос повитухи, где же ее муж и почему не любуется на такого прекрасного ребенка, отрезала, что предпочтет видеть муженька повешенным, нежели в своей постели, и что он-то никогда ей ребенка не сделает, она ручается.

Довольно темная история случилась в доме сэра Фрэнсиса Эшби в 1619 году. Его жена открыто флиртовала с Роджером Ди, который находился в штате сэра Фрэнсиса. Лорд Эшби, кстати, был молод и хорош собой, но что-то между супругами было не так, потому что свидетели слышали, как Роджер Ди и леди Джоанна смеялись насчет отсутствия у Эшби детей. Надо сказать, что в то время еще считалось, что женщина способна зачать ребенка только в том случае, если получает от своего партнера физическое удовлетворение. Поэтому очень часто разговор об отсутствующих детях был, на самом деле, разговором о неудовлетворенных сексуальных потребностях.

Впрочем, мрачный оттенок флирту давали частые шутки леди Джоанны, что она заменит одного мужа на другого. В конце концов, Роджера Ди просто уволили, сэр Фрэнсис хотел развестись с женой, но суду удалось их примирить. Сначала все было неплохо: через год Джоанна родила дочь. А потом сэр Фрэнсис вдруг скоропостижно умер в возрасте 28 лет, хотя ничто не предвещало. Люди часто вспоминали после его смерти о словах Джоанны насчет замены мужа.

Что бросается в глаза во всех этих и многих других, похожих историях: женщины, обвиняемые мужьями в супружеской измене, действительно были в ней повинны, и толчком к такому поведению являлась сексуальная неудовлетворенность, подкрепленная неуважением к личности супруга. Не знаю, можно ли обозначить это сплетение, как фактор физическо-эмоциональный. А вот мужчины, которых жены обвиняли в жестоком обращении (тоже обоснованно), действовали из других побуждений, но об этом будет рассказано позже.

@темы: "1600-е"

---

Экпериментаторы...

Проверили на себе)))

К нам в лабораторию часто присылают людей на очень интересный тест. Замеряют сахар, затем человек выпивает стакан сахарного раствора, и потом сахар снова замеряют, через час и еще раз через час. Некоторые пьют с трудом, не могут одолеть за положенные 5 минут этот стакан. Кому-то даже дурно становится. И вот сегодня одна дама не пришла, и приготовленный для нее раствор остался сироткой. Мы и выпили его на троих, то есть, каждой участнице достался треть стакана.

Ой, что было... Нет, сначала-то было хорошо. Мы нашли, что раствор вполне приятный, и непонятно, почему его не любят. Энергия взмыла (все-таки, всего треть стакана). А через несколько часов накатило. Ребята, это кошмар. Если это то, что чувствует диабетик - я сочувствую и понимаю, откуда странности у тех, чей сахар стабильно зашкаливает за 10. В голове - пыльная пустота, сосредоточиться ну очень трудно. Усталость неописумая, и даже сон не помог. Раздражительность сильно повышенная. Только часов через 7 после "выпивона" начала приходить в себя.

Жаль, что не догадалась замерить содержание сахара в крови, но плохеть мне начало через 2 часа после того, как раствор был выпит. То есть, уже домой уходила. И не связала вспышку дикой раздражительности с экспериментом. Причина психануть была. Но в нормальном состоянии я бы только плечами пожала, а "в состоянии сахарного опьянения" практически послала коллегу в ад, что в контексте финской культуры - грубейшее ругательство. Сообразила только тогда, когда сахар начал стабилизироваться. Так-то.

@темы: истории о медицине

---

"И полцарства в придачу" II - 10

Дикон, потянув Маргарет за собой, обошел стол и уселся на лавку напротив Кромвеля, заставив того снова повернуться лицом к собеседникам.

- По назначению куда, мастер Томас? – доброжелательно спросил король.

- Ну хорошо… Я хотел придержать его, как гарантию. Дела у его преосвященства идут хуже некуда. Леди Анна ненавидит его за то, что он не смог получить для короля развод в Риме. Все остальные ненавидят его за то, что он пытался это сделать. Поскольку его величество делает то, что хочет леди Анна, скоро я останусь без покровителя. А врагов предостаточно и у меня. Идти на дно вместе с милордом кардиналом я не собираюсь, так что мне нужно что-то весомое, чтобы заслужить благоволение тех, кто победит.

- Леди Анны?

- Леди Анны в том числе.

- Какая жалость, что камень пропал, - Дикон скорбно покачал головой и сделал знак трактирной служанки принести на стол еду и питье. – Надеюсь, он не попадет в плохие руки. Впрочем, я могу помочь вам, мастер Томас.

- В обмен на что, мастер Рико?

- Вы не спросили, как.

- Не сомневаюсь, что план у вас есть, иначе вы не завели бы этот разговор, ваша мил… мастер Рико.

Маргарет смотрела на мужчин, теперь сидевших в практически одинаковых позах друг против друга, подавшись вперед, опираясь на локти, поставленные на стол. Они были странно похожи. Не внешне, нет.

Веками культивированная породистость выдавала в Диконе аристократа всегда и везде. Кромвель был массивнее, лицо у него было грубее, и он легко менял личины. С Крэддоком говорил преступник, с кардиналом – чиновник, сейчас в трактире Саутварка сидел наемник. Но оба были хищниками из крупных, несомненно.

Они помолчали, пока служанка расставляла на столе тарелки, блюда и кувшины. Кромвель сидел неподвижно, не обращая внимания на то, кто там крутится вокруг стола - для него трактирная служанка была пустым местом, а вот Дикон ухитрился улыбнуться рябоватой, широкобедрой девахе так лукаво, что та вспыхнула от удовольствия. Но вот они снова заговорили, и Маргарет навострила уши. Тем более, что о ее присутствии за столом мужчины просто забыли.

- Итак, мастер Рико? Не скрою, что помощь мне нужна, но я хочу знать цену.

- Я не торгуюсь, - пожал плечами Дикон. – И не собираюсь преподнести вам ваше будущее на золотом блюде. Я также не предложу вам ничего бесчестного. Леди Маргарет тепло относится к его преосвященству и его величеству. Пообещайте мне соблюдать их интересы, и мы квиты.

Глаза Кромвеля снова блеснули. Похоже, он ожидал услышать что-то другое, но прозвучавшее в словах Дикона косвенное утверждение, что он сможет каким-то образом повлиять на судьбы кардинала и самого короля своими действиями, от его внимания не ускользнуло.

- А вот я привык торговаться, - хмыкнул он. – Слишком долго был купцом, знаете ли. Как я понимаю, в условие входит и то, что я должен прекратить поиски камня?

- Быстрота вашего ума делает вам честь, мастер Томас, - уклончиво ответил Дикон.

Кромвель усмехнулся кривоватой, жесткой усмешкой, и кивнул головой: - Согласен.

Маргарет увидела, как точно такая же усмешка отразилась и на красиво очерченных губах Дикона. Она не совсем понимала, что тот затеял. Не проще ли было бы поставить вопрос ребром: я тебе расскажу, как возвыситься, а ты навсегда уберешься с нашей дороги! Но нет, как же без интриги. Наверное, политика настолько входит в душу человека, что его и послесмертие не меняет. Теперь начнется…

Словно подслушав ее мысли, Дикон повернулся в сторону девушки. – Леди Маргарет, вам, безусловно, будут скучны наши разговоры, да и ваш жених не простит мне, если я надолго лишу его вашего общества.

Он встал и подал ей руку изысканным жестом. Маргарет ничего не оставалось, как только подняться с лавки, опираясь на предложенную руку, мило улыбнуться мужчинам, и отправиться восвояси. В душе ее все кипело, но не могла же она капризничать, как плохо воспитанный ребенок, на виду у всей таверны. Девушка пребывала в самом дурном настроении, пока не вышла за двери, чуть не споткнувшись о здоровенного черного кота, развалившегося на пороге. И в этот момент до нее дошло.

Слиться с тенью в темноватой таверне ничего не стоило. Не то, чтобы хозяин «Белого Льва» не содержал заведение в чистоте. Просто окон в этой таверне было мало, да и напоминали они скорее бойницы, что было понятно, если вспомнить, что при постоялом дворе был острог, и люди, собиравшиеся в зале, вряд ли хотели бы быть узнаны с первого взгляда. Шум разговоров и шаги снующей туда и сюда прислуги позволили Маргарет неслышно вернуться к столу и даже нахально усесться на край скамьи со стороны Дикона.

- Парламент! – убежденно втолковывал он Кромвелю. – Купите место в парламенте, мастер Томас. Потому что такую фигуру, как кардинал, без решения парламента с места не сдвинуть.

- Но они решет, не сомневайтесь, - мрачно кивнул головой Кромвель. – Все хотят быть на стороне победителя, не я один.

- А вы выступите против. Поддержите смещение с должности канцлера, но предложите кардиналу заняться своими прямыми обязанностями.

- Да меня в порошок сотрут! – громыхнул секретарь кардинала, яростно блеснув глазами.

- Не думаю, - тонко улыбнулся Дикон. – Насколько я знаю, его величество очень привязан к его преосвященству. Он должен угодить леди Анне, но в своей душе он не хочет причинить вред лорду Волси. И он не забудет того, кто выскажет мысль, которую сам он в данных обстоятельствах высказать не может.

- Но эта дьяволица и ее прихвостни!

- Купите их, - пожал плечами король. – Поверьте мне на слово, они все продажны. Все.

- Я верю вам. – Кромвель пристально посмотрел на Дикона. – Я верю вам, потому что вы-то знаете, о чем говорите.

- И вас это не смущает?

- А должно? Милорд, я уже три года занимаюсь расформированием мелких монастырей. Вы не поверите, если я расскажу вам, что я успел за эти три года увидеть. Впрочем, как раз вы поверите. Но остается одна проблема: я ненавижу тратить деньги, и я не уверен, что потрачу их с выгодой. Болейнам хватает своих денег, у Норфолка денег еще больше, и я просто не вижу, как могу купить их благосклонность.

- А вы купите их на деньги кардинала, - рассмеялся Дикон. – Они будут просто в восторге от его унижения, а он будет в восторге от того, что может бросать им подачки. В этой ситуации вы выиграете в глазах обеих сторон, а ваш король, большой любитель изящных ходов, постарается прибрать к рукам человека, способного на столь тонкую интригу.

- Вы сам дьявол, - покрутил головой Кромвель. – Это не сможет не сработать, вы правы. Но леди Анна…

- Насколько мне известно, - задумчиво произнес Дикон, - вы, мастер Томас, в свое время занимали большие суммы сэру Генри Перси. Под большие проценты. Мне также известно, что сэр Генри счел себя в расчете с вами, представив кардиналу. Но денег он вам не вернул. Может настать момент, мастер Томас, когда вам придется напомнить сэру Генри о долге. И о процентах. Может настать момент, когда король будет вам горячо благодарен за хорошую память. Главное – уметь ждать, а ждать вы умеете, не так ли?

Лицо Кромвеля буквально осветилось. Было совершенно очевидно, что собеседники прекрасно друг друга поняли. Да и Маргарет захлопала бы в ладоши, если бы могла. Все знали о шашнях Нэн Болейн с Генри Перси, и никто не сомневался, что дело там зашло гораздо дальше обмена взглядами. Но знать – это одно, а иметь доказательства – совсем другое. Тем более, что в данный момент король, находившийся под властью чар леди Анны, явно не встретил бы добром даже и доказательства. Другое дело, что чары Нэн не вечны. На это Маргарет очень надеялась.

Разговор Дикона и Кромвеля был прерван появлением в зале Кэт, решительно направившейся к их столу. Маргарет отметила, как та похорошела всего за несколько дней, проведенных в обществе Крыса. С того самого вечера, когда она привела Рэтклиффа в «Белый лев», где Крыс познакомился с Кэт, бывшая аббатиса и запойная пьяница всегда была трезва, как вода в реке.

- Леди Кэтрин… - Кромвель вскочил с места и согнулся в придворном поклоне. Поклон был мало уместен в таверне, но Кэт покраснела от удовольствия.

- Я оставляю вас, мастер Томас, решать ваши дела с леди Кэтрин, - сказал Дикон, поднимаясь из-за стола. – Мы еще увидимся.

После ухода Дикона, Кромвель и Кэт некоторое время молчали. Маргарет видела, что женщина неотрывно смотрит на расставленные на столе кувшины и фляжки с вином и элем.

- Ваша диспенсация, леди Кэтрин, - напомнил ей Кромвель.

Кэт снова покраснела и поспешно забрала из рук секретаря кардинала свиток, развернула его, внимательно прочла, и снова свернула.

- Ну вот и все, - проговорила она тихо. Кромвель внимательно смотрел на сидевшую напротив женщину, словно оценивая.

- Позвольте предложить вам бокал вина, - мягко сказал он. Кэт, как завороженная, смотрела на то, как струя вина льется в бокал, поспешно схватила его и осушила в пару глотков. Затем она схватила фляжку, и приложила к губам, жадно глотая, не заботясь ни о приличиях, ни о лежащих на столе бумагах, освобождавших ее от данной когда-то клятвы.

- Робин! – мысленно крикнула совершенно растерявшаяся Маргарет. – Робин, на помощь!

@темы: "побасенки"

---

Лондонцы около 1600-го года: подарки и ухаживания

Все любят получать подарки, и периодически вспыхивают по разным поводам дискуссии на тему, обязывают эти подарки или нет. Кажется, девушки наших дней считают, что не обязывают. Жительницы Лондона на переломе 1600-х придерживались противоположного мнения.

сплетничают?

Представительницы любого класса того времени рассматривали абсолютно любой дар, даже самый пустячный, как капиталовложение. Если ты позволяешь, чтобы в тебя вкладывали средства, ты даешь этим согласие на то, что вложенное не выброшено на ветер. Обмен подарками между мужчиной и женщиной входил в ритуал ухаживания. Приняла подарок – приняла с благосклонностью ухаживание. И если мнение потом переменится, то оскорбленный «бывший» может и в суд подать. Не из мелочности, а чтобы защитить свою честь, не сделать из себя посмешище. Правда, правило работало в обе стороны, но чаще всего стороной, проявляющей инициативу, был, все-таки, мужчина.

В 1626 году Сьюзен Хиллс подала в суд на Роберта Ловтера, утверждая, что у них был брачный преконтракт, на основании того, что он дарил ей подарки. Свидетельница с ее стороны подтвердила, что Сьюзен показывала ей половинку золотой монеты, которую Роберт дал ей, прежде чем отправиться в плавание – действительно, типичный дар для тех, кто заключает брачный договор. Более того, Роберт писал Сьюзен из-за границы, и вложил в письмо «золотое кольцо с красным камнем». Тоже типичный подарок для пары, собирающейся пожениться.

В 1574 году Сюзанна Кольс пришлось признать, что она заключила вербальный брачный договор с Джоном Родсом – на скамейке под окном дома ее отца. Помимо разговора, Сюзанна приняла от Джона две пары перчаток. Позже Джон дал ей кошелек с одиннадцатью шиллингами и четырьмя пенсами, а также «пару штанов» (думаю, речь идет о пра-прадедушках нынешних колготок). Сюзанна признала, что, приняв подарки, она дала Джону понять, что рассматривает его, как будущего мужа.

Если девушка совершенно точно не желала иметь ничего общего с мужчиной, делающим ей авансы, она просто не принимала подарки. В 1590 году Томас Ви пообещал прачке Катрин Фрим вознаграждение, если она замолвит за него словечко перед Агнес Буши – девушкой, намного моложе Томаса. Замолвит словечко и передаст кое-какие подарки. По возможности, Катрин должна была как-то подловить Агнес на слове, которое можно бы было истрактовать, как согласие на брак. Но Агнес на удочку не попалась. И слова не сказала, и подарки не приняла.

Вообще, всякое было с подарками. Дело в том, что подарок можно было дать так, что одаренная и не успевала среагировать. Например, Джоан Мортимер утверждала, что Ричард Кампион сунул ей в руку половинку золотой монеты в темноте, так что она даже не поняла, что приняла. А Элизабет Коль и вовсе получила от Мартина Малленса… свисток из груды хлама, который, «по молодости лет и неопытности» приняла из рук Мартина.

Впрочем, не все было потеряно, если чересчур находчивому кавалеру и удавалось дать подарок практически обманом. Девушка всегда могла при свидетелях этот подарок вернуть. Еще лучше, если возврат совершал кто-то из старших родственников. Это не было гарантией против того, что потом не придется давать объяснения в суде, но почти было гарантией того, что суд решит дело в пользу девушки.
Бывали ситуации, когда девушка принимала ухаживания, но вовсе не была уверена, что не изменит своего намерения в будущем. Тогда она просто отвечала подарком на подарок, стараясь не остаться в долгу.

Вышеупомянутая Джоан Мортимер, получившая во тьме ночной полмонеты от Ричарда Кампиона, почему-то не вернула ее кавалеру. Возможно, на тот момент она была готова принять ухаживания. Потом она говорила на суде, что отдаривалась, но с одинаковым успехом можно было сказать, что пара просто обменивалась подарками. Он дарил ей перчатки, корсаж, пояс, она ему – вышитые носовые платки, рубашку, пару воротников. Похоже, Джоан лукавила перед судом: подарок вышитого платочка (фиалками, обычно) однозначно считался освященной временем приметой принятого ухаживания.
Бывало и так, что от подарка было нелегко избавиться.

Джоан Салсбери в 1574 году вела методичный список всего, что получала от Уильяма Ллойда, и всего, что отправляла ему назад. Ллойд тоже присылал ей пресловутые «штаны» (популярный подарок! Начинаю понимать, почему аналогичный заказ Роберта Дадли для Елизаветы примерно в те годы наделал столько шума), тапочки, даже вино. Мудрая Джоан послала кавалеру 10 шиллингов. Тот обозлился, явился к ней в дом, и подчеркнуто оставил пол-ангела, которые она просто побоялась ему в тот момент отдать, уж больно угрожающей была ситуация. Ллойд также передал ей через служанку шарф и деталь для платья, которые Джоан не сразу обнаружила. А когда нашла, то отослала Ллойду. В конце концов, дело оказалось в суде, но здесь было ясно, что Джоан пыталась нейтрализовать своими действиями значимость передаваемых ей подарков.

Был ли подарком дом? Элизабет Вивайес, служившая у сэра Генри Баркера, считала, что да. На службе она встретила Эдварда Симонса, и они решили, что созданы друг для друга. Эдвард снял дом, куда отправил жить Элизабет, а сам остался работать на сэра Генри. Понятно, что в обязанности Элизабет входило ведение хозяйства и уход за той мелкой скотиной, которая паслась на заднем дворе практически каждого дома в Лондоне тех лет. Соседи считали, что пара жената, Элизабет считала, что они женаты, но Эдвард со временем решил, что не хочет себя связывать, и просто объявил Элизабет, что она живет в его доме не женой, а прислугой. Ах, он «пользуется ею телесно»? Ну, так она же не сопротивлялась. В общем, пара подала в суд друг на друга. Элизабет – за нарушение брачного обещания, Эдвард – за то, что она обозвала его под горячую руку перед всеми соседями нехорошими словами. Оба остались при своем. Суд не признал того, что между Элизабет и Эдвардом был контракт, на основании только того, что он поселил ее в снятом им доме и спал с ней. С другой стороны, суд с пониманием отнесся и к диффамации со стороны Элизабет.

Был еще один вид подарков «со значением», которые вряд ли пришлись бы по вкусу нам, но в Лондоне того времени оны считались вполне уместными и очень ценными – вещи, принадлежавшие покойному супругу или супруге: вельветовая шляпа покойного мужа, дорогая накидка покойной жены, печатка, оставленная вдове ее умирающим мужем. Эти вещи от предыдущего брака были фундаментом брака грядущего, и никто не видел в этом ничего обидного, напротив.

Но, разумеется, слова и подарки – это так, «конфетно-букетная стадия» добрачных отношений, как сейчас говорят. Парочки распознавались еще и по степени фамильярности обращения друг с другом.

Та же Сюзанна Кольс, которой пришлось напоминать про ее обязательства по отношению к Джону Родсу через суд, однажды на людях «came unto John Roades and sett on the bench there with hym usynge herselfe vere famylyarlye and lovinglye unto him» (села рядом с Джоном Родсом на скамейку у вела себя по отношению к нему фамильярно и нежно).

Влюбленная пара пила из одного кубка, ела из одного блюда, вообще вела себя игриво.

Под «игривостью» понимали даже то, что на наш взгляд выглядит вполне невинно. В 1575 году некий мистер Роул посетил в феврале месяце своего родственника, Николаса Рейнольдса. Подойдя к дому, он увидел фривольную сцену: дочь Рейнольдса играла в снежки с неким Робертом Проуфутом. Роул встревоженно осведомился у хозяина дома, с кем это его дочь ведет себя так фамильярно. Рейнольдс бросил, что с малым, за которого собирается замуж. Но Роул не успокоился, пока молодого человека не зазвали в дом, не допросили о намерениях, и не ударили по рукам относительно женитьбы, заключив, таким образом, контракт.

Следующим шагом за игривостью был, по идее, добрачный секс. Это не было чем-то неслыханным или бесчестным, но договорная фраза о том, что пара относится друг к другу как муж и жена, вовсе не подразумевала, что они немедленно вступали в супружеские отношения. Бывало всяко. Иногда и вступали, и становились после этого действительно законными мужем и женой без всякого церковного благословения. Иногда в церковь шли, иногда нет, и никого это не волновало, если только потом дело, по какой-то причине, не попадало в суд. Закон признавал внецерковные браки, но разбираться с ними было мукой мученической.

Например, как в случае Аллана Брауна и Сибиллы Грин. Они заключили словестный контракт при свидетелях, оговорив даже, что в случае гибели моряка Брауна Сибилла унаследует все его имущество. В контракте они пообещали друг другу быть во всем с этого момента как муж и жена, «исключая постель». Был это преконтракт или брак, если уж стороны объявили себя супругами? Сибилла, видимо, посчитала, что ни то и ни другое, потому что выступала в суде в роли ответчицы.

А как рассматривать ситуацию Элизабет Дрейк и Эдварда Гудина, которые закончили обещание друг другу словами «теперь мы муж и жена и отправляемся в постель», отправились в эту постель, но секса между ними не было. Это – явная имитация предварительных браков знати, но делало ли действо Элизабет и Эдварда женатыми? В данном случае Эдвард посчитал, что нет.

Но, к великому облегчению судей, только каждая пятая женщина, подавшая в суд за нарушение обещания жениться, имела с женихом добрачный секс. Иногда они лгали, что имели, чтобы выиграть дело, как это следует из показаний свидетелей. Иногда дамы прыгали в постели перспективных женихов, заявляя только потом, на суде, что у них был брачный преконтракт.

Бедолага Роберт Скейв защищал себя против притязаний Эллен Тинкем, рассказав суду, что сначала они хорошенько напились вместе, а потом она «пришла к нему». Протрезвев, Эллен решила ковать железо, пока горячо, и подала на Скейва в суд.

Возникает законный вопрос: неужели суд мог своим решением действительно принудить людей жить вместе? Вообще-то, мог запретить жить раздельно. Но крайне редко и эти иски доводились до конца, разве что в случаях, когда ответчик или ответчица решительно не хотели примирения. Им нужно было четкое освобождающее решение суда, чтобы продолжать жить и не бояться, что в один прекрасный день прошлое явится на порог со своими претензиями. Люди, по большей части, подавали в суд за нарушение брачных преконтрактов по той же причине, по которой подавали в суд за диффамацию: ради сохранения репутации, для того, чтобы поставить точку в унизительной ситуации.

Иногда в суд подавали с намерением вытянуть из ответчицы или ответчика деньги. Я упоминала историю сироты Джоан Смит, похищенной Генри Итоном целью женитьбы. Джоан спасла сестра со своими друзьями. Но история эта не закончилась спасением сиротки. Генри Итон подал на Джоан в суд, на основании того, что она – его законная жена. Напрасно он это сделал, потому что Джоан, несмотря на молодость, была прекрасно в курсе своего статуса дочери свободного горожанина ожидающей наследства. Генри Итон, вообще-то, был братом мужа другой сестры Джоан, не чужим. Но он, почему-то, ожидал, что Джоан постесняется довести дело до дачи показаний, и предпочтет откупиться. Не тут-то было. Девушка дала совершенно убийственные для Итона показания. Она четко обозначила, что никаких обменов подарками или словами, никаких ухаживаний между ней и Итоном не было. Не ее он поля ягода, и хотел просто наложить лапу на деньги, оставленные ей отцом. Генри Итон дело позорнейшим образом проиграл, но не знаю, понес ли он наказание за похищение.

Разумеется, большая часть отношений лондонцев на грани 1600-го года никогда не попадала в поле зрения судов, но о них ученые ничего не знают. Можно только предположить, как оно было. В частности, как именно заканчивалась та половина браков, которые продержались не более 10 лет.

@темы: "1600-е"

---

Елизавета I - приговор Марии Стюарт вынесен и опубликован

После того, как все участники суда подкрепились и освежились, заседание продолжилось. На этот раз свидетелями обвинения выступали секретарь Марии Стюарт и ее шифровальщик. Невольными свидетелями, конечно. Зачитывали только их показания, сами они не присутствовали. Вообще-то они годами верно служили этой взбалмошной даме, и даже изредка пытались (безуспешно) донести до ее сознания реальное положение вещей. Что ж, «награду» за верность они получили горькую. Хотя, зная свою хозяйку, вряд ли они ожидали чего-то другого.

на картинках Мария кротка...

Мария просто заявила, что все компрометирующие ее пассажи в письмах включены самовольно секретарем и шифровальщиком, а она и знать о них не знает, и вообще писем не видела.

«Достоинство и безопасность принцев ничего не стоят, если они попадают в зависимость от свидетельств секретарей. Я им ничего не давала и ничего не говорила, кроме того, что когда-нибудь еще буду свободной. Вы не можете судить меня на основании моих собственных слов или записок. Если они написали что-то опасное для сестры моей королевы, они сделали это без моего согласия. И пусть они будут строго наказаны за эту беспрецедентную наглость».

Более или менее в том же духе продолжался обмен репликами с этой милой дамой до конца дня и весь следующий день. А потом суд сделал перерыв на 10 дней. Следующее заседание состоялось уже без Марии, в Звездной палате Вестминстера. Марию Стюарт единогласно признали виновной в разжигании конфликтов в Англии «tending to the hurt, death and destruction of the royal person of our said lady the queen», то есть, в покушении на жизнь королевы. Теперь оставалось только подписать публичную декларацию о решении суда, что неумолимо означало, что Елизавета должна была подписать патент на смертную казнь. И тут-то все застопорилось.

Уолсингем писал Лейчестеру, что, очевидно, Бог наказывает их за маловерие и неблагодарность через личность Марии, потому что хорошо завершенное и необходимое для безопасности страны дело зависло на письменном столе королевы на неопределенный срок.

29 октября 1586 года парламент собрался на продолжение сессии и написал королеве петицию с просьбой согласиться на казнь Марии Стюарт. Все показания и доказательства были рассмотрены на сессии, и парламент не нашел в них ничего, вызывающего хотя бы слабое сомнение в вине Марии.

Но Елизавета отделалась отпиской: она не сомневается в заключении своих парламентариев, просит их принять ее благодарность и просит прощения за свою нерешительность. Что касается вопроса с патентом, то она просит парламент принять ответ без ответа: ”If I should say I would not do what you request I might say perhaps more than I think. And if I should say I would do it, I might plunge myself into peril, whom you labour to preserve”. В общем, «я не сказала «да», милорд, но не сказала «нет».

Елизавету можно осуждать за нерешительность, конечно. Или подозревать в двуличности. Но в вопросе относительно казни Марии Стюарт было так много проблем, действительно много. Сама по себе эта неумная, эгоистичная и взбалмошная бабенка не нравилась никому из имеющих реальную власть. Французский королевский дом, и лорды Англии, и король Испании, да и Ватикан – все сделали свои выводы еще в скандальные времена убийства Дарнли, брака с почти откровенно криминальным Босуэллом, и, главное, тенденции изливать свои эмоции в письмах, оставлять следы своих безумств. Даже для семейства Гизов дама по имени Мария Стюарт была, скорее, обузой, со своей скандальной репутацией.

Но ситуация менялась почти на противоположную, когда эта дамочка рассматривалась, как центр хитросплетения амбиций католиков на рекатолизацию Англии, на превращение ставшей опасно сильной Англии в надежную составляющую желающего вернуть прежнее влияние Ватикана. Если бы только Мария оказалась на английском троне… Да и в самой Англии Мария Стюарт – католичка и родственница Тюдоров – была залогом относительно спокойствия католиков, просто ожидающих, когда она естественно сменит на троне немолодую Елизавету. Чего греха таить, даже на Шотландию было легче влиять, придерживая под рукой фигуру королевы, чтобы молодой король не забывался. Было легче контролировать даже политику других государств. Выхвати из этой паутины ее центр, и неизвестно, куда разлетятся и вокруг чего опутаются фрагменты паутины.

Все это королева должна была принять во внимание.

Принято считать, что нерешительность Елизаветы базировалась на ее страхе дать казнью королевы (пусть и низложенной) прецедент в собственной стране. Похоже, что это не так. Во-первых, самой Елизавете ничто не грозило, в будущее без нее королеву волновало мало. Далее, Мария всегда раздражала Елизавету своей взбалмошностью, а в последнее время, после серии заговоров, раздражение плавно переросло в ненависть, что видно из ее записок Марии и на счет Марии. Не похоже, кстати, что Елизавета даже считала Марию королевой. Скорее всего, ее долгие колебания с признанием королевского статуса Джеймса объяснялись далеко не тем, что Елизавета верила в права Марии Стюарт, а просто стратегией воздействия на потенциально враждебное государство.

Рискну предположить, что никакой нерешительности относительно того, казнить Марию или нет, не было вообще. Был просчет вариантов и выжидание реакций из-за рубежа. В пользу этой версии говорит то, что 4 декабря 1586 года приговор над Марией Стюарт был оглашен публично, что вызвало в наиболее протестантском Лондоне всеобщую радость, вплоть до фейерверков. Теперь оставалось только ждать, не подписывая патент на казнь. Не очень честно по отношению к своим ближайшим коллегам по управлению королевством, но отвечала-то за это королевство именно она, Елизавета. Ей и решать.

@темы: Elisabeth I

---

Елизавета I - суд над Марией Стюарт. День первый, утро.

Мария появилась в зале суда, одетая в черное платье и мантию из вельвета, покрытая белой газовой вуалью. Она опиралась на руку своего служащего Эндрю Мелвилла, с другой стороны ее поддерживал врач-терапевт Доминик Буржо. Хирург Жак Жерваз и аптекарь Пьер Горион. Дальше следовали три придворные дамы Марии: Барбара Мовбрей, Джейн Кеннеди и Элис Курл. Внушительный выход, который, увы, не произвел на суд никакого впечатления.



Присутствующие сняли шляпы, она царственно взмахнула рукой, затем посмотрела на трон и заявила: «Я – королева, и это место должно быть моим». Уселась она, тем не менее, в кресло, приготовленное для нее – по правую сторону от пустого трона. Затем она оглядела присутствующих, и заметила Мелвиллу: «Ах, как много советников, и ни одного для меня».

Заседание открыл сэр Томас Бромли. Он объявил Марии, что королева, находящаяся в глубокой печали по поводу известий о том, что Мария замышляла против ее жизни и государства, назначила комиссию, с тем, чтобы Мария могла оправдаться от выдвинутых обвинений. Делом Марии было эти обвинения выслушать, и все ее ответы и возражения будут внимательно выслушаны.

Мария, в ответ, заявила, что она ни в чем не виновата, ее заявление было зафиксировано писцом, и суд начался.

Адвокат высшей категории Гауди открыл дело «корона против Марии», изложив детали заговора Бабингтона, включая переписку между Бабингтоном и Марией, и заключил, что она знала о заговоре с целью убийства Елизаветы, поддерживала идею и обещала помощь заговорщикам.

«Я не знаю никакого Бабингтона! – яростно прервала адвоката Мария. – Я никогда не получала писем от него и не писала ему сама! Если вы хотите доказать, что это не так, покажите мне это письмо, подписанное моей собственной рукой».

Гауди улыбнулся: «Но у нас есть письма, которыми вы обменивались с Бабингтоном».

«Если так, то почему бы вам их не представить? – возразила Мария. – Я имею право и требую представления оригиналов и копий с них, положенные рядом. Возможно, мои шифры были искажены моими врагами. Я не могу ответить на это обвинение, не имея полной информации. А до тех пор мне достаточно просто заявить, что я не виновата в преступлениях, которые мне навязывают».

И Мария начинает лгать:

«Я официально заявляю, что никогда не писала писем, которые, как утверждают, написаны мною. Неужели я могу быть в ответе за преступные планы нескольких отчаявшихся типов, хотя ничего не знала и ни в чем не повинна?!»

Другой юрист встал и зачитал письма, одно от Марии к Бабингтону, и другое, от Бабингтона к ней. Один из людей Уолсингема аккуратно переводил на французский фразу за фразой, чтобы все присутствующие могли точно понимать, что именно зачитывается.

«Ну, может, Бабингтон и написал эти письма, - заторопилась Мария. – Но докажите, что я их получила. Если Бабингтон или кто другой это утверждают, то я заявляю, что они лгут. Вы мне не навяжете чужих преступлений. Я действительно получила как-то целую упаковку писем, которые мне не доставляли целый год, но кто их прислал мне – понятия не имею. Если Бабингтон оговорил меня, то почему его казнили без очной ставки со мной? Наша встреча пролила бы свет на истинное положение вещей, но вы его так поспешно казнили».

Затем Мария Стюарт начала снова жаловаться на то, как несправедливо с ней поступили в Англии с самого начала, и вот «я потеряла свое здоровье, я еле передвигаюсь, … я потеряла даже тот малый интеллектуальный дар, которым одарил меня Господь, я потеряла память, и не могу вспомнить, что я читала и писала, хотя это помогло бы мне в жестокой ситуации, в которой я нахожусь…»

Все знали, что именно пытается сделать Мария. Более того, все знали, что не так уж она и преувеличивает свое нынешнее состояние. Не более, процентов на 70. Тем не менее, из поскриптума ее письма к Бабингтону («не забудьте сжечь это тайно и быстро») однозначно следовало, что она прекрасно понимала, что делает и во что вмешивается.

Что могла возразить против этого Мария? Только сменить стратегию и разрыдаться. Красиво промокнуть слезы, и величественным жестом указать на Уолсингема, сидящего вместе с юристами: «Так легко подделать шифры и почерк… Я боюсь, что все происходящее подстроено месье де Уолсингемом для того, чтобы погубить меня. Я думаю, что вы – честный человек, мистер Уолсингем. И умоляю вас ответить мне честно: права я или нет?!»

То ли Уолсингем правильно понял, что ответа от него и не ожидают, то ли просто не успел среагировать, но Мария продолжала свой монолог: «Что касается Балларда, то я слышала о нем. Мне сообщали из Франции, что он – твердый католик, но также предупреждали, что он на короткой ноге с месье де Уолсингемом, так что мне лучше быть с ним осторожнее. Я утверждаю, что никогда не замышляла против королевы Англии, и я предпочла бы сто раз умереть, нежели видеть, как много католиков пострадали из-за меня, приговоренные к жестокой смерти – и все из ненависти ко мне».

Сесил был старше Уолсингема, но он успел вскочить, в ответ на эти слова, и заявить, что ни один католик не был казнен за его веру. Казненные были повинны в государственной измене. Мария возразила, что она читала книги, утверждающие нечто обратное, и началась перепалка, которую прервал Уолсингем. Он обратился к Марии: «Клянусь вам, что в моем сердце нет злобы. Бог мне свидетель, что, как частное лицо, я не совершил ничего недостойного честного человека и государственного секретаря. Ничего, что не требовал мой долг».

Помолчав, сэр Фрэнсис продолжил:

«Вам говорили, что я желаю вам зла, что я говорю вам в ущерб, что я объявил себя вашим врагом, даже что я планировал убить вас и вашего сына в один день.

Уверяю вас, я никому не желаю зла.

Я не планировал убийства.

Я утверждаю, что являюсь честным человеком и верным слугой своей госпоже.

Я признаю, что я всегда настороже в отношении всего, угрожающего безопасности моей королевы и страны, и я пристально наблюдаю за заговорами, направленными против них.

Что касается Балларда, то я бы не оттолкнул его, если бы он предложил мне свои услуги. Я бы наградил его. Если, по вашему, я имел с ним секретное соглашение, то почему он не заявил о нем, чтобы спасти себе жизнь?»

Один из редких случаев, когда сэр Фрэнсис Уолсингем счел нужным сделать подобное публичное заявление. Но уж больно хорош был случай оставить его в истории, ведь велась запись всего сказанного. И, как ни странно, очистить репутацию Балларда от подозрения в двурушничестве, в котором тот повинен не был. У сэра Фрэнсиса были свои принципы, и Мария, почувствовав это, поспешно извинилась за свои слова.

Потом все отправились освежиться и подкрепиться. Мария величественно заявила своей свите, что суд напоминает ей страсти Христовы, и что с ней обходятся, как евреи обошлись с Иисусом Христом, когда тот был в руках Понтия Пилата. Мария Стюарт примеряла мантию святой мученицы, которую потом будут столетиями украшать и обновлять романтики и симпатизирующие.

@темы: Elisabeth I

---

Так и есть)))

Чего терпеть не могут Львы (23 июля – 22 августа)

Львов крайне раздражает откровенная ложь – им претит, когда их считают глупцами. А еще их бесит:

Отсутствие чувства юмора – все должны смеяться над шутками Львов. не обязательно над моими шутками, я не хохмач, но в целом - да

Жалобы на жизнь – можешь что-то изменить – измени, не можешь – не ной.

Жадность – щедрые Львы вправе ждать от других такого же отношения.

Прикосновения посторонних – не для царских особ терпеть близость плебеев. плебеев или патрициев - все равно, однозначно не люблю когда меня лапают

Люди, ставящие их в зависимость – кошка, гуляющая сама по себе, в неволе не живет. И не размножается – во всех смыслах.

Ревность – любишь Льва (Львицу) – доверяй, не доверяешь – ищи другой объект для любви.

Грубость – нахамить Львы и сами могут.

Неурочные звонки – личное время для Льва – свято. Он сам планирует, кому и когда позвонить.

Соседи – переносчики сплетен и домыслов сразу оказываются врагами Львов. у меня хорошие соседи, да и все равно мне, что про меня сплетничают, всей правды все равно никто даже предположить не можит)))

А здесь: allmadhere.diary.ru/p176595216.htm - остальные знаки

@темы: "нетягостная бредь"

---

Елизавета I - суду над Марией быть

Что бы там ни думали Полетт и Уолсингем по поводу приказа Елизаветы конфисковать всю наличность Марии Стюарт, люди они были подневольные, и сэр Полетт отправился исполнять свой долг.

В покоях Марии он застал сцену, которая показалась бы графу Шрюсбери хорошо знакомой, если бы он там присутствовал. Та, стеная, лежала в постели, осыпая проклятиями и сэра Полетта, и пославшую его королеву, отказывалась отдать ключи от своего кабинета, и прочее. Правда, на этот раз раздражительность Марии отчасти объяснялась открывшейся на ее шее язвой (с годами у королевы начала проявляться наследственная порфирия, хотя не могу сказать, с какой именно стороны она эту пакость унаследовала). Сэр Эмос не впечатлился. Он просто приказал послать слуг за брусом, чтобы взломать дверь, отмахнулся от оскорблений в свой адрес, и сообщал Елизавете про оскорбления в ее адрес, не забыв честно изложить возможную причину такого поведения Марии.

Ключ, конечно, нашелся, и двери кабинета ломать не пришлось. Сразу стало понятно, что именно Мария пыталась защитить: 5 000 французских крон, 104 фунта в кожаных мешочках, 3 фунта мелким серебром. Это при том, что достойная дама жаловалась на нищету и то, что она задолжала собственной прислуге. У секретаря обнаружилась заначка в 1445 фунтов, по нашим деньгам это около 200 000 фунтов. Нашлась и шкатулка королевы с ее печатями, содержавшая также деньги золотом и серебром. Это произошло 9 сентября 1586 года. А 25 сентября Мария уже въезжала в ворота Фотерингея. Государственная машина набирала обороты, потому что Уолсингему очень хотелось разделаться с проблемой по имени Мария Стюарт до Рождества, ведь в феврале, теоретически, могла произойти высадка испанцев под командованием Гиза на побережье Англии.

Сначала, правда, надо было осторожно выяснить, как отнесется Джеймс, король Шотландии и сын Марии, к суду над его матерью. Поскольку Уолсингем платил начальнику гардероба его величества, то ответ пришел скоро: пусть себе, лишь бы избавиться, наконец, от этой политической обузы (”In so far as his mother may be burdened… I find his majesty in no ways minds that rigour shall be used against her”). Вообще-то, Джеймс имел в виду заключение в Тауэре с полной изоляцией и только людьми Елизаветы в качестве прислуги.

Комната для заседания суда была спланирована самим неутомимым Сесилем, кстати. Все было предусмотрено, от вельвета на стенах до трона на невероятный случай появления на заседании самой Елизаветы. Томас Рэндольф, который был послом Англии при шотландском дворе в 1560-х годах, выразил желание присутствовать на суде в качестве специалиста. Наконец, всё было готово.

11 октября в Фотерингее собрались большинство участников драмы. Уолсингем, правда, отсутствовал, и Сесил прибыл только накануне. Марии торжественно вручили письмо от Елизаветы, что ее будут судить по обвинению в государственной измене, что для Марии вряд ли было новостью. Она понимала, что речь, на самом деле, идет о ее голове, не больше и не меньше. Вот полный текст этого письма:



Мария прочла его с каменным лицом, и ответила в том духе, что она опечалена тем, что ее оговорили перед ее царственной сестрой и удивлена, что ее, королеву, отдают под суд. Все знают, что царственные особы не подсудны. Разумеется, она мало знает о юрисдикции Англии, но требует, чтобы ее дело было передано для рассмотрения иностранными особами равного с ней статуса, и не меньше.

Сесил, конечно, был готов к такому ответу. Тем не менее, каким-то образом Марию было необходимо заставить присутствовать на суде, иначе он бы не имел никакого смысла и не имел бы юридической силы.

На следующий день к Марии явилась уже целая делегация. Тем не менее, ее ответ оставался прежним: если она явится на суд, она предаст свое королевское достоинство. Разумеется, она ответит на все вопросы обвинения письменно, а потом ее ответы может рассмотреть парламент, а потом… Тут ее просто прервал Лорд Казначей. Он, без всяких церемоний, напомнил Марии, сколько головной боли она доставила своей царственной сестре в ответ на то, что та не дала, в свое время, представить всему свету на рассмотрение письма из ларца. Если бы дала, то Мария была бы осуждена, как уголовная преступница. Так что шутки в сторону: суд будет, очный или заочный. «Я – королева!», - возразила Мария. «Королева, моя госпожа, не знает никакой другой королевы в своем королевстве», - отрезал Сесил.

Препирались долго, в несколько приемов. Мария цеплялась к каждому слову в письме Елизаветы, и заявила, в конце концов, что письмо написано вовсе не Елизаветой, а Уолсингемом. Тут, надо сказать, полезли в затылки члены делегации: был Уолсингем 6 октября в Лондоне или не был? В конце концов, вице-канцлер Елизаветы, Кристофер Хаттон, заявил Марии: «Тебя обвиняют, не осуждают еще, в заговоре против нашей госпожи и коронованной королевы. Ты утверждаешь, что ты королева, так будь ею. В преступлении такого типа, королевское достоинство не исключает ответственность ни по каноническому, ни по гражданскому закону, ни по закону наций, ни по закону природы. Потому что если такое преступление можно сотворить, не опасаясь наказания, само понятие справедливости окажется в грязи. Если ты невинна, то, отказываясь от суда, рискуешь, как минимум, своей репутацией».

И тут Мария решила, почему-то, что будет вполне уместно заявить о своих правах на английский трон. Пусть официально созванный парламент признает ее наследницей английского престола, тогда можно будет и побеседовать. Она, возможно, ответит на вопросы непосредственно Елизавете и ее тайному совету. Сесил просто ответил, что суд в любом случае начнется утром. «Загляните в свою совесть, посмотрите на свою честь», - заявила Мария напоследок. «И пусть Бог вознаградит вас и ваших за вашу предвзятость против меня!». Проще говоря, стороны не пришли к единому мнению.

Ночью из Лондона прибыл гонец с новым письмом от Елизаветы: ”Your treacherous doings will be proved to you and made manifest in the very place where you are. And it is my pleasure that you shall reply to my nobles and to the peers of my kingdom as you would to myself were I there present”. Впрочем, второе письмо, адресованное Сесилу, запрещало ему вынесение приговора без предварительной консультации в Лондоне. Елизавета была верна себе.

На следующий день, 14 октября, Мария пригласила делегацию к себе. До нее действительно дошло, что если она будет осуждена в отсутствии, никакой пользы ей это не принесет. На этот раз в числе визитеров был и Уолсингем. Враги впервые встретились лицом к лицу. Мария Стюарт согласилась явиться на суд, если ее протест относительно королевской неподсудности будет зафиксирован в протоколе. И он был. Но суд начался, и ничто уже не могло спасти эту неудачливую королеву.

@темы: Elisabeth I