Все мы немного лошади)))

Получить свою сказку

@темы: "нетягостная бредь"

---

Елизаветинцы - образование

Лондонцы тюдоровских времен так же, как и наши современники, задумывались над тем, как достойно воспитать своих детей, чтобы они были умными, преуспевающими, уважительными к родителям и вообще выросли хорошими людьми. В помощь родителям и тогда писались и издавались многочисленные рекомендации. «Родители, в особенности мать, должны разговаривать с ребенком четкими, понятными словами, потому что они будут первыми, с кем он будет говорить… И с самого детства пусть родители не учат детей сказкам, а только слову Божьему», - так рекомендовал один из учителей-протестантов где-то в последние годы царствования Генри VIII. Последний пассаж может нас возмутить, но он – вполне в духе того времени. Более того, в елизаветинские времена автора продолжали уважать, как большого специалиста по воспитанию детей.

те самые сказки...

Конечно, и тогда родители, возможно, читали наставления, но предпочитали воспитывать детей добрыми, старыми методами: младенцам лепетали, и сказки, конечно, рассказывали. И когда ребенок шел в школу, учителя недовольно отмечали, что дитя Бога не боится и повиноваться не обучено.

Школы в елизаветинском Лондоне были, надо сказать, под надзором епископа Лондона. И чем горячее становился религиозный климат, тем больше становилось учителей, чьим главным достоинством в глазах выдающих лицензии была непоколебимость в деле Реформации. После 1570 года количество лицензированных учителей выросло в таких пропорциях, что это не может не заставить задуматься об их профессиональных достоинствах.

petty school

Впрочем, первые классы, в которых учили читать и писать, и так назывались «petty school». Девочки и мальчики учились вместе, а в учителя годился любой образованный человек, получивший лицензию от епископа – обычно женщина, отсюда и название школ.

Начинали дети ходить в эту школу в разном возрасте. Кто лет в семь, а кто – уже с четырех, но обычно пытались обучать детей в возрасте 5-7 лет. Смотрели, конечно, не на возраст, а на способности, готовность ребенка воспринимать обучение. Читать и писать учили не одновременно. Сначала учили чтению, как печатных так и прописных букв. Учили арифметике. На этом для многих образование и заканчивалось – не все были способны к учению, не всем полная программа была нужна, и не все хотели учиться. Но абсолютная неграмотность для англичанина того времени была бы странной.

букварь

После того, как дети были обучены свободно читать, их начинали учить писать. Это было не так уж просто, потому что каждую букву можно было изобразить разными способами, а чтобы жизнь не казалась легкой, то многие слова писались аббревиатурами. Например, сочетание «th» писалось, как «y», а черточка над какой-либо буквой в слове означала, что некоторые буквы в этом слове просто пропущены, и надо было знать, в каких словах и какие буквы можно пропустить.



Так что школа начиналась в 7 утра зимой и в 6 утра летом. В 9 был короткий завтрак, после которого работа продолжалась до 11. Потом, с 11 до 13 был перерыв. После перерыва учеба шла до 17 – 17:30. Длинные школьные дни. И никаких каникул!

Арифметика была сущим кошмаром. Например, что значит lxxiiii m iiii c iii xx viii ll vi s 8 d ? А означает это сумму в 74 473 фунтов 6 шиллингов и 8 пенсов. И подмастерье должен был уметь оперировать такой системой расчетов.

А вот пример задачи: «Влюбленный пришел в сад, чтобы набрать яблок для своей леди. Из сада ведут три выхода, на каждом из которых стоит привратник, которому надо отдать часть яблок. Первому привратнику он должен отдать половину яблок и еще одно, второму – половину и еще одно, и третьему – половину и еще одно. Сколько яблок собрал влюбленный в саду, если его возлюбленная получила одно яблоко?» (22 яблока).

Или: «Девушка отправилась на рынок с корзиной яиц. По дороге она встретила молодого человека, который начал заигрывать с ней так, что корзина упала, и все до одного яйца разбились, но он отказался заплатить за испорченный товар. Бедная девушка подала на молодого человека в суд, но ни она, ни ее мать не знали, сколько яиц было в корзине. Какую формулу должен применить судья, чтобы определить, сколько молодой человек должен заплатить?» (формулы не знаю).

Или: «Пьяница выпивает баррель пива за 14 дней. Когда его жена пьет с ним, они вместе выпивают баррель за 10 дней. За сколько дней жена выпила бы этот баррель одна?» (за 35 дней).

И это только начальная, подготовительная школа, имеющая своей задачей подготовить учеников для следующей ступени обучения, грамматической школы.

Не могу сказать, сколько стоила родителям учеников petty school. Во всяком случае, создается такое впечатление, что оплата производилась не только в денежном эквиваленте, но и продуктами и товаром. А вот грамматическая школа была однозначно платной. Но это не значит, что дети бедных родителей оставались без возможностей учиться.



Например, в школе, открытой гильдией ткачей в 1561 году, с целью «лучшего образования и воспитания детей в хороших манерах и грамотности», обучались 250 мальчиков. Из них 100 были детьми богатых родителей, плативших по 5 шиллингов за четверть. Другие 100 учеников были из бедных семей, и обучались бесплатно. Остальные 50 были из семей, способных платить за обучение ребенка, но не очень богатых. Для них платой были 2 шиллинга и два пенса за четверть.

грамматика Лили

Целью грамматической школы была подготовка детей к обучению в университете, так что школьная программа была еще более насыщенной. Помимо базового учебника, Грамматики Уильяма Лили (1468 – 1522), изучали Платона, Теренция, Сенеку, историю, литературу, драму. В идеале, ученики должны были научиться лет за семь говорить четко, правильно и культурно, как на английском, так и на латыни. Интересно, что школа гильдии ткачей специально указала в уставе, что дискриминация учеников по национальной принадлежности запрещена – главное, чтобы ученик был подготовлен в начальной школе или дома к восприятию программы грамматической школы.

Дисциплина была второй целью школы. Не удивительно, потому что образование без умения вести себя прилично с людьми и среди людей бессмысленно. Ученикам грамматической школы предписывалось не лазить на крышу, содержать школьный двор и часть улицы, на которой находилась школа, в чистоте и порядке, и справлять свои нужды в специально отведенных для этого местах, а не где попало. Приносить свои продукты в школу запрещалось, все питались одинаково. Запрещались развлечения, способные породить нездоровый дух соперничества, как то теннис и петушиные бои. Конечно, по вторникам и четвергам у учеников была свободной вторая половина дня, а по воскресеньям они вовсе не занимались, так что дух соперничества, несомненно, цвел пышным цветом именно тогда.

Директором школы мог быть человек «без физических увечий, трезвый, самостоятельный, добродетельный и ученый в добротной и чистой латыни и греческом». Упор делался именно на классические языки, потому что и протестантской Англии университетские курсы продолжали читаться на латыни. Директор нанимался на год. Если он устраивал учредителей, которые каждый год экзаменовали учеников, то контракт продляли. Плата директору была 10 фунтов в год, но часто кто-то из учредителей школы или видных членов гильдии платил добавочные 10 фунтов лично из своего кошелька. Полагался директору и оплачиваемый больничный – если болезнь была кратковременной, или даже затяжной, но поддающейся лечению.

Была и вовсе бесплатная грамматическая школа – при соборе св. Павла. Там обучались 153 ученика. Но бесплатное не было хорошим и в елизаветинские времена, так что часть учеников бегали к директорам других школ, которые учили их в частном порядке и за плату. Вообще-то это было запрещено директорам, но практика, тем не менее, существовала. Ученики этой школы, судя по жалобам штата собора епископу, не были особенно дисциплинированными созданиями. Они смели играть в школьном дворе! Да еще и шуметь, скандализируя этим публику, собирающуюся в собор на богослужение!

Школа при Вестминстере была основана еще Генри VIII, и Елизавета учредила там стипендии для 40 «королевских учеников», которые учились бесплатно и, кроме того, каждый из них имел собственного наставника. Эти стипендии были для особо одаренных детей бедняков, но как-то так вышло, что большинство из 120 учеников были детьми лондонских горожан. Особенностью этой школы было то, что там упор делался на греческом языке, и что ученики были обязаны даже между собой общаться на латыни и греческом. Система не хотела допускать, чтобы способные люди пренебрегали доставшейся им от рождения искрой. Дисциплина была просто драконовской, и количество домашней работы таким, что засиживаться над заданиями приходилось до полночи. А подъем был в пять утра.

Физические наказания в школах практиковались, но от учителя ожидали, что он будет суров, но справедлив.



Как ни странно, Елизавета ничего не сделала для Итона, в который Генри VI влил немало денег, а Эдвард IV отобрал практически все. С интересом королевы к всеобщему образованию, она могла бы обратить внимание и на этот колледж, предназначенный именно для бедняков.

Еще одна бесплатная грамматическая школа была при госпитале св. Антония, еще со средних веков. Госпиталь был монашеским, и, соответственно, распущенным при Большом Гарри, но школа сохранилась, и в 1560 году там было 200 учеников – именно детей бедноты.

Были частные грамматические школы. Николас Гибсон, торговец, основал свою в 1536 году, для 60 учеников. Сэр Роджер Колмли открыл школу в 1585 году. А прихожане Саутварка открыли в 1562 году одну школу на 100 учеников, и в 1571 – вторую, «для детей и молодежи, богатых и бедных».

Что касается домашнего образования, то здесь вариации могли быть какими угодно, в зависимости от того, какой жизненный путь для ребенка был намечен. Для будущего графа Эссекса, воспитанного в доме Уильяма Сесила, программа включала французский, латынь, каллиграфию, рисование, письмо, танцы, космологию – и это только в один день, который начинался танцами в 7 утра и заканчивался молитвами и ужином в 17:30.

Что касается обучения девочек в елизаветинский период, то не упущу возможности сказать пару неласковых слов в адрес тех, кто пишет, что девочек не учили вообще ничему, кроме умения готовить, работать иглой и нянчить младенцев. Дескать, все равно дома сидели.

В том-то и дело, что не сидели. Бедные не сидели потому, что им надо было зарабатывать. Богатые – потому что у них была масса социальных и управленческих обязанностей. Очевидно, у современных авторов статей очень четко засело в голове, что грамотность – это умение читать и писать. Елизаветинцы считали по-другому. Читать должен уметь любой, считать – тоже, а вот писать – если есть желание, возможность и необходимость.



Любая крестьянка должна была быть способной к арифметическим расчетам, чтобы закупить, продать, расплатиться с налогами, и уметь читать, чтобы быть способной прочесть королевский указ, вывешенный на главном перекрестке, и главу из Библии.

Любая горожанка была с детства помощницей родителей, а в будущем – помощницей мужа. Ремесленники, торговцы, рабочий люд – все они должны были быть адекватны в жизни и своих профессиональных делах.
И откуда, скажите на милость, брались те «молодые хозяйки», которые вели бесчисленные начальные школы?

Что касается девушек из богатых семей, то здесь, к общему уровню грамотности, добавлялись требования к владению языками, умению танцевать, рисовать, играть на музыкальных инструментах.

Да, замужество часто было «единственной карьерой, доступной женщине». Но не будем забывать Бланш Перри, влиятельную даму из Уэллса, имеющую вес и репутацию при дворах, начиная с Генри VIII и заканчивая Элизабет. Она пожелала себе такую эпитафию: «Придворная дама, которая никогда не была ничьей женой». Потому что Бланш сделала себе карьеру сама, начав прислугой при дворе короля.



Чего девушки тюдоровской Англии действительно не могли себе позволить, так это университетского образования. С другой стороны, мальчики, закончившие грамматические школы, тоже отнюдь не повально продолжали свое обучение в университете, хотя такое право и возможность у них были.

Так что начальное образование имели практически все англичане елизаветинского периода, за исключением маргинального процента, который был всегда и будет всегда. Не все дети способны к учению. И не всех детей можно заставить учиться, даже если объективно они вполне обучаемы.

@темы: Англия Тюдоров

---

Елизаветинский Лондон - жилье

Когда Генрих VIII разогнал монастыри, на освободившуюся недвижимость покупатели находились мгновенно. Деньги лились полноводной рекой в королевскую кассу, и никого, в общем-то, не интересовало, что новые хозяева собираются делать с купленной собственностью. Большинство не делали решительно ничего, по очевидной причине: предложение превышало спрос, цены на недвижимость были слишком низкими. А земля – она останется землей, и когда-нибудь за клочок земли в центре Лондона еще заплатят головокружительную цену.



Этого момента землевладельцам пришлось ждать долго. Чиновники правительства малолетнего принца Эдварда занималось обогащающими лично их спекуляциями, мрачный пуританский террор пугал потенциальных инвесторов, и город продолжал зиять развалинами то здесь, то там. Эти «деформации» на лице города были замечены венецианским послом и в царствование Мэри.

В начале царствования Элизабет иностранцы хвалили Лондон за дешевизну. Снять даже очень большой дом в столице стоило сущие гроши. Но шло время, на континенте католики и протестанты уничтожали друг друга, а островное королевство упрямо пыталось избежать крайностей. И потянулись в Англию беженцы-протестанты со всех стран. В Лондоне начался невиданный строительный бум.



Прелесть домов тех времен была в том, что их можно было достаточно быстро собирать и разбирать, и даже переносить, при необходимости, с места на место. На рынке была полная монополия гильдии плотников, которые имели тенденцию запрашивать за свою работу дорого и растягивать сроки до бесконечности, но городской совет Лондона недрогнувшей рукой отклонял все заявки иностранных застройщиков, которые могли бы делать работу и быстрее, и дешевле. Англичане просто верили, что их мастера – лучшие в мире, и точка. Возможно, они были правы. В Англии наших дней полно домов, которые сохранились с времен Тюдоров, и в которые просто были добавлены удобства по мере их появления. Дубовый же остов способен выдержать еще столько сотен лет, сколько уже выдержал.



Впрочем, не все остовы домов строились из дуба. Альтернативами были вяз и сладкий орех. Вся конструкция могла достигать высоты пяти этажей – в зависимости от того, что строилось. Нередко богатые горожане потом расширяли полученную жилплощадь эркерами. Поскольку гильдия плотников нещадно штрафовала виновных за подобные украшательства, эркеры быстро стали символом достатка и вошли в моду.

В ученики плотники брали любого желающего, от восьмилетнего пацаненка до вполне взрослого дюжего парня. Для любого находилось дело. Обучали по принципу мастер-подмастерье, и обучали долго, как минимум семь лет. Но подмастерье даже после этих лет не мог получить звание мастера, пока ему не исполнялось 26 лет.

лорд Норт

Не все дома строились по принципу сборных конструкций, конечно. После разрушения монастырей осталось такое количество камня, что было бы странно этот материал не использовать. Некоторые владельцы, как лорд Норт (1496–1564), перестраивали уже имеющиеся здания изнутри, немного изменяя их снаружи. Некоторые, как Томас Одли (1488 – 1544), просто разбирали добычу и строили на купленном пространстве симпатичные коттеджики, которые потом сдавали в аренду. На этом рынке царствовала, разумеется, гильдия каменщиков. Но как-то так сложилось, что в тюдоровские времена с камнем работали мало: дорого, долго.

лорд Одли

То ли дело кирпич! Дома из кирпича не были такими холодными, как каменные, они имели менее угрюмый вид, и, конечно, их было дешевле строить. В том же Лондоне не было поблизости каменоломен, зато там лихо выпекали кирпичи из местной глины. То есть, расходы на рабочую силу и транспортировку были гораздо ниже. Иногда фасады домов делали каменными, а сами дома – из кирпича.

И все-таки, большинство лондонцев жили именно в сборных домах, где остов был из дуба, стены – из любого местного материала, а обмазка – из извести. Пространство между внутренней и внешней стеной заполнялось смесью песка и шерсти. Тогда остовы еще не были такими темными, а стены – такими белоснежными. Это печать нашего времени, попытки создать экзотический контраст, отсылающий зрителя к глубокой старине. На самом деле, обмазка в 1500-х годах быть белоснежной не могла, потому что в ней не использовался гипс. Она была кремового цвета. А старый дуб имеет вовсе не черный, а серебристо-коричневый цвет. Правда, в те времена были модны добавки охры, придававшие обмазке розоватый цвет, и натуральные красители из трав, дающие зеленоватый, желтоватый и голубоватый оттенки. Совершенно не увеличивая при этом общей стоимости работы.

один пример росписи

Изнутри стены, конечно, не оставались голыми. Одним из вариантов была роспись. Причем, зачастую, роспись дорогая и изысканная. И что могло быть лучше для данной цели, чем библейские сюжеты? Любимейшим из них была история блудного сына. Но некоторые заказчики были инновативнее. Например, лорд Клинтон расписал стены одной из комнат костюмами «всего мира», а один из секретарей Елизаветы, говорят, заказал роспись на мифологические темы – оранж и туркоза на сером фоне. Выглядело это как-то так:



Другой вариант – обои, которые тогда уже были. Толстая бумага размером 15 х 9 дюймов, с печатным орнаментом. Из этих листков и собирали либо повторяющийся узор, либо что-то свое. Клеили либо клейстером, либо прямо на сырую обмазку стен. Елизаветинские обои практически не сохранились, кроме нескольких образцов в музее Виктории и Альберта. Что-то в этом роде, веселенькое:



Беднота, разумеется обоями стены не оклеивала, но в их распоряжении были памфлеты и баллады, которые продавались в огромном количестве за сущие гроши. Особенно содержатели пивных любили такой тип украшения пространства, ведь им эти литературная продукция вообще ничего не стоила, только подбирай за клиентами.

Еще одной возможностью украсить жилище были ткани с печатным рисунком – удешевленная версия гобеленов. Впрочем, не всегда удешевленная, изделия «от кого-то там» существовали и в елизаветинской Англии. Та же Бесс Хардвик была владелицей коллекции от Джона Бэльхауса (похоже, родная фамилия Джона была попроще). Конечно, на этих тканях рисунки были штучным товаром, а не напечатанным.

на тему подвигов Геракла

Тканями с рисунками обтягивали стены и Николас Бэкон, и Саймон Форман. Темы рисунков на таких эксклюзивных «матерчатых обоях» были самыми разнообразными, от мифологических до библейских. Что касается библейских сюжетов, то мастера работали исключительно со Старым Заветом, потому что любая сцена из Нового могла быть кем-то воспринята, как кощунство. Очень любили тему «Сюзанна и старцы». Лиза Пикард, написавшая бойкую и читабельную, но не вполне бесспорную книгу «Елизаветинский Лондон», подозревает, что тема давала легальную возможность вывесить обнаженную натуру, не вызывая нареканий. Кстати, мифологические персонажи в исполнении Бельхауса были обряжены в костюмы елизаветинской эпохи, что, возможно, вызывало у зрителей восхитительные аллюзии.

в качестве примера из более поздней эпохи: это Соломон и королева Шебы

Впрочем, называть эти ткани обоями было бы неправильно. Их не наклеивали, их просто подвешивали, как коврики, через равные промежутки. Или просто прибивали к стене. Такие драпири было легко и снять, и перевезти. Но самое прелестное – что их всегда можно было «перерисовать», если какой-то персонаж выходил из моды.



Роберту Дадли, графу Лейчестеру, просто тканей было мало. Он любил позолоченную кожу (очевидно, со времен службы у Филиппа), и имел у себя в Кенилворте семь панелей из черной кожи с золотом и голубой кожи с золотом. Они изображали историю Саула и неизбежной Сюзанны. Эти панели, помимо прочего, ценили за то, что в них не впитывались запахи еды, например – настоящая проблема столовых комнат.



Для особо терпеливых или тех, кому нечем было заполнить свое время, была возможность тканевые панели расшить. Или вообще соткать. Это было занятием аристократок. Наверное, работая иглами, было легче работать языками, не испытывая при этом угрызений совести за праздную болтовню. Темы – розочки, ромашки, и прочие цветочки.



Что касается гобеленов, то лично мне они нравятся меньше всего. Здесь – гобелены, сделанные Бесс Хардвик и Марией Стюарт.



Особняком среди многочисленных способов украсить стены стояли деревянные панели. Они были красивы, но устанавливать их имело смысл только в собственных домах, потому что по законам Лондона деревянные панели автоматически становились частью дома. То есть, если дом снимался и украшался съемщиком деревянными панелями, то панели оставались домовладельцу. И не факт, что съемщик получал хоть какую-то компенсацию. Панели делались гладкими или резными, прямоугольными или восьмиугольными, волной или аркой, с изображением или родовых гербов, или нимф – как угодно.



Что касается мебели, то ее было просто мало. Не любили елизаветинцы загромождать свои жилища. Практический смысл в этом был. Во-первых, деревянные полы устилались соломой с добавлением ароматных трав, и для хорошей хозяйки было делом чести менять эту солому как минимум раз в неделю. Во-вторых, не все лондонцы жили в собственных домах. Учитывая мобильность простонародья, избыток мебели был бы обузой. Что касается богатых придворных, то они проводили в родных стенах совершенно мизерное время. Тот же Роберт Дадли имел одежду на сумму 435 фунтов, но его мебель по всем особнякам была, судя по описи, или очень старой, или вообще негодной.

Обычно в главной комнате, холле, был стол, кресло с подлокотниками (или несколько), стулья и лавки. Некоторые стулья имели спинки, но большинство – нет.



Были шкафы для посуды. Иногда – открытые, в несколько рядов полок, на которые выставлялись самые лучшие образцы посуды, имеющейся в доме. Часто – закрытые, да еще и снабженные замками. Были буфеты, где стояли бутылки и фляги, бокалы и кубки. Очень часто там же имелись сосуды с водой. Один – чтобы охладить напиток, другой – чтобы тут же вымыть или ополоснуть бокал или кубок. Шкафов и полок вообще было порядочно. В них хранили разные разности, от продуктов до письменных принадлежностей. Были всевозможные комоды и сундуки.



Самым главным и, зачастую, дорогим, передающимся из поколения в поколение, предметом обстановки была кровать. Иногда – огромная, на которой вполне комфортабельно могла разместиться целая семья. Тем более, что занавеси могли превратить такое сооружение в практически отдельную комнату. Чаще всего кровать была достаточно широкой для двоих-троих человек. Кстати, в гостиницах часто одна кровать предназначалась для нескольких путешественников. И никто не считал это чем-то неприличным. Напротив, ненормальным считалось спать в полном одиночестве. Это не значит, что хозяин и слуга делили постель. Для слуги из основной кровати выдвигалась боковая.

Возможно, именно из этой особенности кроватей и берет свое начало фраза, периодически вводящая меня в ступор: как понимать фразу, что, скажем, король Генри V и Генри VIII «делили свою постель» с людьми, впоследствии оказавшимися недостойными такого доверия? Судя по всему, фразу следует понимать совершенно буквально: уж король-то никогда не мог спать один, неприлично. А если серьезно, то возле короля всегда должен был быть кто-то, способный его защитить, при необходимости.



Обязательным атрибутом для спальни был «закрытый стул» - тот самый стульчак, под которым находился горшок с чистой водой. На этой картинке спальня уже более позднего периода, но смысл тот же.



В спальнях находилось и зеркало. Обычно он было не из стекла, а из полированного металла. А вот у Роберта Дадли было два зеркала из хрусталя. Это зеркало из 1690 года, но дает представление о том, как выглядели зеркала того периода.



Поскольку мебель была жестковата, мягко говоря, в елизаветинских домах было много подушек и подушечек всех размеров. Как справедливо отмечает Лиза Пикард, вышивка, включающая стеклянные и металлические детали, вряд ли делала их комфортными, но мода есть мода. Правда, одежда того времени неплохо защищала тех, кто на эти подушечки садился.

@темы: Англия Тюдоров

---

На ночь глядя

13.06.2012 в 23:08

Пишет  Armilla:

04.06.2012 в 01:15

Пишет  Gato Rojo:

Свистнуто из ЖЖ Киры и Таты:

"Купание красного кота" Елены Шумахер

Прекрасное

@темы: "зверята"

---

Елизавета I - после казни Марии Стюарт

Известие о казни Марии Стюарт в Лондон повез сын графа Шрюсбери – с наказом сделать доклад только членам королевского совета и никому больше. Сэр Эмиас Полетт уже успел к тому времени отправить Уолсингему длиннейший лист инвентаризированного имущества казненной королевы: «Украшения, посуду и другие ценности покойной королевы Шотландии уже разделили на много частей до получения ваших инструкций… Я назначил хранителем означенных ценностей м-ра Мелвилла, врача, и м-сс Кеннеди, как вы и распорядились».

В Лондоне, Сесил попытался скрыть от Елизаветы новости еще на один день, но к вечеру следующего дня кто-то королеве уже доложил о случившемся. Отреагировала королева практически так же, как отреагировала Мария Стюарт на известие, что ее казнят: молчанием. Все уже решили, что грозу пронесло мимо, но за ночь шок отошел, и на смену ему пришла ярость. Рано утром она вызвала Хаттона, которому пришлось много чего выслушать по поводу того, какую ношу они взвалили своими требованиями на ее плечи. И, наконец, суть проблемы: «Я, выпустив этот патент на казнь из своих рук, предала то доверие, которое она мне выказала!».

Да, Елизавете еще раз пришлось поступить не так, как ей хотелось, а так, как требовало ее правительство. Это было достаточно унизительно, к тому же она прекрасно знала, на кого обрушится шквал негодования. И считала это несправедливым.

А протестантский Лондон ликовал. Звенели колокола, они не прекращали звон целых 24 часа, на каждом перекрестке пускались фейерверки, и от этого Елизавете было еще страшнее. То, чего она боялась, то, чего она старалась избежать, бушевало вокруг дворца: религиозная нетерпимость.

Опытным царедворцам было легко предположить, на ком Елизавета сорвет раздражение, и Дэвисону порекомендовали исчезнуть из дворца на несколько дней, пока буря не уляжется. Именно это он и собирался сделать в любом случае, ссылаясь на проблемы со здоровьем. Но уж в этом, наказании козла отпущения, Елизавета уступать была не намерена. Она не могла, в общем-то, отправить в Тауэр Уолсингема и Сесила, которые были силой, подтолкнувшей ее к поступку, который не одобряла она сама. Зато она могла отправить Дэвисона, протянувшего ей ненавистный патент, поправлять здоровье в Тауэр – и отправила.

К 12 февраля королева все еще продолжала драть в клочья гордость своих советников, а делать это она умела. Совет попытался обратиться к ее логике: растущая с каждым днем опасность для нее и королевства, заговоры, Мария Стюарт как враг внутри государства… В общем-то все, что Елизавета и так знала.

Очевидно, она много чего сказала своим министрам по поводу той обстановке секретности, в которой велась подготовка к казни, потому что ей, во-первых, напомнили, что она сама подписала патент собственной рукой, и Дэвисон принес его советниками уже заверенным большой печатью. Во-вторых, они сочли «по разным причинам», что волновать ее величество столь мрачными материями неразумно.

Какая там логика! Королева получила нервный срыв, отказывалась принимать пищу, у нее началась бессонница. Она не могла больше ничем задеть Уолсингема, с которым у нее уже были довольно скверные отношения. За Уолсингема пострадал его друг и коллега Дэвисон. Но вот Сесилу Елизавета могла показать, где перец растет, и сделала это с удовольствием. Она отказалась принимать Сесила и не читала его письма. Напрасно, они бы ее позабавили. В одном ее старейший советник выражает готовность лежать у ее ног в ожидании капель ее милосердия, которые он впитал бы всем телом и душой.

Было ли все это игрой? Почти наверняка – да, было. В том смысле, что Елизавете совершенно не собиралась брать на себя ответственность за то, чего ей делать никогда не хотелось, и что у нее буквально выкрутили ее советники. Могла она отказаться подписать патент? Пожалуй, да. Но как бы она жила потом с правительством, с которым она состояла бы в открытой ссоре? Сменить правительство? Практически исключено. Была ли опасность, что правительство сменит ставшую слишком неудобной королеву? Пожалуй, тоже да. Уолсингем был основательным человеком. Он просто не мог не иметь проработанного плана перехода власти на случай, если королева будет убита или просто умрет от банальной простуды. Поскольку в тот период заговоры против королевы существовали перманентно, Уолсингему было бы достаточно просто «проглядеть» один из них.

Я думаю, что поведение королевы после казни Марии Стюарт было местью. Конечно, не слишком логичной местью – ведь она недвусмысленно давала понять, что готова увидеть Марию мертвой. Но одно дело – тайное убийство, почти негласно одобряемая форма избавления от неудобных в политике. И совсем другое – официальная казнь со всей судебной атрибутикой, плахой и фейерверками в честь смерти супостата.

В любом случае, 13 февраля Елизавета приступила к своим обязанностям: к дипломатии. Первое письмо было адресовано, разумеется, Джеймсу: «My dear brother: I would you knew, though felt not, the extreme dolour that overwhelms my mind for that miserable accident which, far contrary to my meaning has befallen…”. Вот она, официальная версия. Несчастный инцидент, произошедший против ее воли.

Интересно, что первый голос в защиту английской королевы принадлежал ее врагу, Бернадино де Мендозе, который писал Филиппу из Парижа, что клика тайного совета принудила королеву подписать приговор, угрожая отозвать финансирование военных действий в Голландии.

По версии Мендозы, королева запретила Дэвисону что-либо делать с подписанным патентом на казнь, пока он не получит от нее специальные инструкции. Но Дэвисон, «страшный еретик и враг королевы Шотландии», отнес патент своим единомышленникам. Мендоза мало что знал о происшедшем, потому что он рапортует о палаче, которого «клика» отправила в Фотерингей, и о том, что этот палач немедленно отрубил Марии голову «в присутствии всего четырех человек… не дав ей даже времени поручить душу Богу».

В Лондоне, Елизавета вела себя именно так, словно события развивались именно по сценарию, описанному Мендозой. Она даже поручила судьям рассмотреть вопрос о том, можно ли повесить Дэвисона без суда. Сесил, с которым она по-прежнему не общалась, отправил в суд записку, настоятельно рекомендуя судьям напомнить королеве о том, что ее желание не стоит над законом.

Звездная палата рассматривала дело Дэвисона 28 марта. Обвинителем выступила лично королева. Она обвинила младшего секретаря в неповиновении – в выдаче патента о казни без ее приказа, и в сокрытии подготовки казни Марии. Верьте или нет, но Дэвисона признали виновным, и приговорили к гигантскому штрафу в 10 000 марок (1 080 000 нынешних фунтов). «Слишком много для Дэвисона и слишком мало для его проступка», - хмыкнула королева, и снова отправила бедолагу в Тауэр.

Там Дэвисон и оставался 19 месяцев, пока его тайно не перевели под домашний арест. Штраф с него, кстати, никто и никогда не требовал. Он больше никогда не занимал ни одной государственной должности, но корона регулярно платила ему зарплату, а Уолсингем позаботился о том, чтобы Дэвисон сохранил некоторые льготы, на которые он имел право, занимая пост младшего государственного секретаря.

А Елизавета продолжала находиться в контрах и с Сесилем, и со всем советом. Ее злость подогревала информация, которую посол Стаффорд аккуратно передавал в Лондон. Передавал, пока Уолсингем просто не запретил ему это делать, «дабы не резжигать гнев ее величества к ее совету». Это много говорит о реальной власти Уолсингема, который был в силах перекрыть каналы королевской информации, если считал это необходимым. Не стоит, впрочем, забывать, что Елизавета всегда имела свою собственную сеть источников информации, о которой не знал никто. Даже ее Лейчестер.

Похоже на то, что единственным человеком, который рискнул протянуть руку дружбы опальному Сесилу в те смутные времена, был именно Роберт Дадли. Более того, он практически извиняется за поведение Елизаветы в письме от 9 апреля. Действительно, Елизавета решила не отказываться, в конце концов, от службы такого многогранного и опытного политика, хотя, видит Бог, у Сесиля были свои заблуждения.

Но в Испании Филипп решил, наконец, что Франция достаточно слаба для того, чтобы с ней считаться, и решил вторгнуться в Англию. Елизавете были слишком нужны в тот момент и Сесил, и Уолсингем, чтобы ткнуть их носом в очевидный факт: казнь стареющей, никому не нужной женщины в Фотерингее не изменила и не предотвратила решительно ничего.

@темы: Elisabeth I

---

Феерично прекрасное!

10.06.2012 в 09:21

Пишет  alkin-benz:

Лучи здоровья и удачи

@темы: "веселая бредь"

---

Англичанки XVI века - 2

Мэри Сидни (1587-1652)

Что может сделать молодая вдова аристократа, обремененная разоренным хозяйством и новорожденным сыном? Мэри Сидни взялась за перо. Это она стала первой женщиной-писателем в Англии.

The Countesse of Mountgomeries’s Urania разъярила критиков до крайности. Мэри называли монстром, даже гермофродитом (мужским же делом занялась!), на нее нападали за все мыслимые и немыслимые нарушения кода приличий. Тем более, что она действительно не очень-то морочила себе голову приличиями, нажив во времена своего вдовства пару детей от своего кузена, Уильяма Герберта, 3-го графа Пемброка.

Еще Мэри писала сонеты:

Eyes hauing [wunn], reiecting proues a sting
Killing the budd before the tree doth spring;
Sweet lipps, not loving, doe as poyson prove:
Desire, sight, Eyes, lipps; seeke, see, proue, and finde
You love may winn, but curses if vnkind,
Then show you harmes dislike, and ioy in love

Текст «Урании» с анализом произведения найдется здесь: www.luminarium.org/renascence-editions/mary.htm...

Сара Вильямс (1570-1594)

Иногда под видом религиозных ритуалов происходят страшные вещи. Сара Вильямс была из семьи протестантов. Как это было заведено, в 15 лет она пошли работать, найдя себе довольно престижное место, в хозяйстве сэра Джорджа Пекема. Чего девушка не знала, так это тайны сэра Пекема: он был тайным католиком. И, разумеется, в доме был католический священник, Роберт Дибдейл. Саре не повезло наткнуться не на фанатика даже, а на фигуру позатейливее. Дибдейл затеял дьявольскую игру, объявив, что Сара – одержимая, и что над ней надо провести сеанс экзорцизма. Ее поили какими-то настойками, заставляли вдыхать какие-то пары. Наркотические, очевидно, потому что у нее действительно начались видения.

Гром для Дибдейла грянул, когда Сару вдруг арестовали власти за то, что она уже 4 года не показывалась в церкви. Наказанием было бы пять месяцев тюрьмы. В данном случае, арест стал спасением. Придя в себя, девушка рассказала об игрищах в доме Пекема, о том, что и ее, и остальных девушек из прислуги сексуально использовали сначала Дибдейл, а потом его приятели, тоже священники, между прочим. В приличном с виду доме девушки были настоящими пленницами, которых держали под действием наркотиков и не позволяли вернуться домой.

У этой истории счастливый конец – для Сары Вильямс, во всяком случае. Она выздоровела, смогла вернуться к родителям, вышла замуж вполне счастливо и нажила пятерых детей.

Элизабет Вайтпол (1510-1537)

Элизабет, дочь лондонского торговца и олдермена, получила блестящее образование. Она читала и писала на латыни, испанском, итальянском, не говоря об английском. Но особенно талантлива девушка была в сложностях бухгалтерии и математики.

Когда ей было 15 лет, она написала эссе "Curious Calligraphy", где продемонстрировала свое искусство в трех типах каллиграфии. И это еще не все! Девушка играла на лютне, на скрипке, на верджинеле, рисовала картины.

В 1534 году Элизабет вышла замуж за Эммануэля Люкара, тоже торговца. К моменту ее смерти она уже была матерью четверых детей, так что нетрудно догадаться, что свело ее в могилу в таком молодом возрасте. Впрочем, супруг ее обожал, и воздвиг в ее память впечатляющий монумент с трогательной надписью, восхваляющей ученость и прочие достоинства жены.

Флоренс Водем (1530-1596)

Дочь помещика, Флоренс вышла замуж в 1556 года. Через год молодая женщина внезапно заболела и умерла. Ее с надлежащей печалью похоронили в семейном склепе мужа, и на этом история Флоренс закончилась бы, если бы один кладбищенский вор не решил бы ограбить труп. Он сдвинул крышку гроба, и принялся стаскивать дорогие кольца с пальцев покойной. И вдруг покойница открыла глаза, и склеп огласился визгом Флоренс и криками насмерть испуганного вора.

Счастью семьи не было предела, воссоединение супругов увенчалось рождением сына на следующий год. Флоренс пережила своего мужа, и, после его смерти, вышла замуж во второй раз.

Энн Во (1562-1637)

Дочь барона Во и родственница Бьюмонтов и Гастингсов, Энн была убежденной католичкой. Причем, католичкой из тех, кто активно работал в Англии над созданием «пятой колонны». Под именем миссис Перкинс она снимала дома, где проходили проповеди миссионеров. Иногда она представлялась именем своей сестры, Элеанор Бруксби, известной своей кротостью и робостью. В общем, настоящая заговорщица.

Каким-то образом ее имя стало известно властям в связи с событиями Порохового заговора. Она была арестована, но вскоре выпущена. В марте 1606 года ее арестовали снова, и она просидела в Тауэре до августа. После этого неукротимая дама то ли притихла (что вряд ли), то ли научилась лучше запутывать следы, потому что в следующий раз ее арестовали только в 1625 году.

Кроткая и робкая Элеанор, сестра Энн, не побоялась, тем не менее, приютить у себя в 1586 году католического проповедника, иезуита Генри Гарнета. После его ареста, Элеанор была в бегах. В 1625 году арестовали и ее, и присудили к штрафу в 240 фунтов, но штраф старушка уплатить уже не успела – умерла.
Была еще одна сестра, Элизабет, которую тайно вывезли во Францию, где она стала католической монахиней.

Когда Энн осталась одна, то она и вовсе перестала скрывать свои убеждения, и открыла в Стэнли Грэндж школу для сыновей джентри-католиков, которая, по сути, стала центром активности иезуитов в Англии.

Энн Вэйвасауэр (1560-1650)



Долгая жизнь, полная приключений. Свой первый фурор Энн произвела при дворе в 1581 году, родив сына прямо в дортуаре для фрейлин. Поскольку любовником Энн был не кто иной, как Эдвард де Вер, 17-й граф Оксфорд и любимец королевы Элизабет, за подобную дерзость Энн была отправлена вместе с ребенком прямиком в Тауэр. Сколько она там пробыла – неизвестно, но в 1588 году она точно снова была с графом Оксфордом.

В 1590-м Энн вышла за какого-то моряка, капитана Джона Финча, и немедленно взяла в любовники еще одного аристократа – сэра Генри Ли. Ему она тоже родила сына. И снова связь была очень долгой, потому что в 1605 году Ли стал выплачивать Финчу пенсию в 20 фунтов. Энн он содержал куда как щедрее, оставив ей по завещанию 700 фунтов, дом, в котором они жили, и даже деньги на ее будущие похороны! По замыслу сэра Ли, ее должны были похоронит в гробнице вместе с ним. Правда, подобный план церковь одобрить отказалась.

В 1618 году 58-летняя Энн вышла замуж за Джона Ричардсона, совершенно запамятовав, что Джон Финч все еще где-то жив. Ее осудили за бигамию, заставили заплатить штраф в 2000 фунтов, и приговорили к публичному покаянию, от которого позже освободили.

Маргарет Скипвит (1520 - 1583)

Поговаривали, что Маргарет была любовницей Большого Гарри где-то году в 1538. Впрочем, мало ли кого королю потом историки «сватали», так что неизвестно, правда это или нет. С королем ее объединяет то, что она в апреле 1539 года вышла за Джорджа Талбойса, который был сыном бывшей любовницы Гарри, Элизабет Блант. Сыном, рожденном в законном браке, разумеется. Через год Маргарет овдовела, и была в достаточно сильной репутации при дворе, чтобы ей дали опекунство над сыном Энтони Тоттофта. А в 1546 году она покорила сердце сэра Питера Кэрью.

По какой-то причине, он-то ее сердце не покорил, потому что обратился за помощью своим брачным планам к самому королю. Гарри терпеть не мог вмешиваться в сердечные дела своих подданных, но к концу жизни он стал в определенном смысле менее эгоистичным, и написал Маргарет, рекомендуя ей сэра Питера. Гарри уже умер, когда пара поженилась.

Маргарет, надо сказать, была очень богата. Она имела в Ликольншире восемь поместий, и проводила все свое время там, по-прежнему именуясь леди Талбойс и оставив мужа исполнять его обязанности шерифа в Девоне. Вряд ли отношения супругов были на тот момент слишком теплыми в любом смысле. Известно, что к 1552 году Кэрью был должен короне 2 100 фунтов.

А потом королевой стала Мэри, Кэрью по уши вляпался в заговор Вайатта-младшего и был вынужден бежать, в результате, за границу. Известно, что его супруге приснился сон, что ее муж поскользнулся, поднимаясь на борт судна, упал в море и утонул. Сэр Питер действительно поскользнулся, но его спасли.
А дальше история становится интересной. Разумеется, все имущество Кэрью было конфисковано короной. Но Маргарет выкупила это имущество себе и начала методично закидывать сначала Мэри, а потом Мэри и Филиппа петициями за своего супруга. Она также грамотно подкупала чиновников. После подарка члену Тайного Совета, ее вызвали на заседание, и разрешили переслать мужу деньги.

Но Маргарет требовала ясного королевского ответа на свои петиции. Надо сказать, что Мэри эту даму страшно уважала, говоря о ней, как о «хорошей, любящей жене».

Известно, что сэр Питер посетил тайно Англию (и, возможно, жену) в апреле 1555 года. В сентябре Маргарет отправилась вместе с войсками Филиппа в Брюссель, имея при себе письмо мужа, адресованное Филиппу. Мэри подписала официальное помилование сэру Питеру в начале ноября того же года. Супруги тогда жили вместе, в Брюсселе. Но пока письмо до Фландрии добралось, на дворе был уже март 1556 года, и теперь самой Маргарет было нужно королевское помилование: она задержалась за границей на большее время, чем позволял ей выданный на заграничную поездку патент.

Тем не менее, Маргарет оказалась в Англии раньше мужа. А когда сэр Питер вернулся, то его неожиданно арестовали. За долги короне. Опять же, поговаривают, что этот арест был просто для спасения репутации сэра Питера, который довольно много порассказал о своих сообщниках по заговору. Маргарет, судя по всему, ни о каких слухах понятия не имела, потому что снова начала закидывать королеву петициями. К октябрю сэра Питера выпустили, договорившись о том, как он будет погашать долг.

Интересно, что как только леди Маргарет добилась освобождения мужа, она явно потеряла к нему всякий интерес и снова удалилась в Линкольншир. А как только сэр Питер умер, она вышла замуж за сэра Джона Клифтона. Такая вот своеобразная история.

Дороти Смит (1564-1639)

Дороти, дочь торговца шелков, интересна даже не тем, что выходила замуж четыре раза, и не тем, что три ее дочери стали женами пэров. Интересен ее хорошо известный в те времена характер.

Первым мужем Дороти был торговец Бенедикт Барнем, и в том замужестве характер проявлять некогда: они успели нажить восемь детей, всего четверо из которых дожили до взрослого возраста.

В ноябре 1598 года, Дороти вышла за Джона Пакингтона, которого сама королева Элизабет называла «соблазнительным Пакингтоном» - тот был дюжим мужчиной ростом под 190 см.



Дороти родила Пакингтону троих детей, но уже в начале 1607 года Джон Чемберлэйн пишет своему приятелю, что «сэр Джон Пакингтон и его маленькая, агрессивная леди расстались в отвратительных отношениях».

После разрыва с супругом, Дороти ступила на тропу войны. Неизвестно, в чем она обвинила мужа, но на основании ее обвинения Пакингтон даже был в тюрьме, хотя и недолго. Их отношения рассматривала комиссия арбитража, но председателем этой комиссии был зять Дороти, Фрэнсис Бэкон, с которым она успела поссориться в 1607 году. Зятя она обвинила в том, что он заставил ее 12-летнюю дочь от первого брака выйти замуж за сэра Джона Констэбла. Естественно, решение комиссии было не в пользу Дороти.

После смерти Пакингтона, Дороти поссорилась с мужем дочери Анны, сэром Хэмфри Феррерсом, и с мужем дочери Мэри, сэром Ричардом Бруком – у них были разногласия относительно того, как управлять имуществом, оставшимся от Пакингтона.

Проиграв в очередной раз, Дороти вышла в 1629 году Роберта Нидема, 1-го виконта Килмори. А после его смерти, в возрасте 75 лет, за Томаса Эрскина, 1-го графа Килли.

@темы: Англия Тюдоров

---

"И полцарства в придачу" II - 13

- Интересно, как он меня узнал? – недоумевал Дикон. Рядом с ним стоял человек, которого Маргарет хотела бы видеть меньше всего. Сэр Ловелл, Пес, или Спаниель Короля, как угодно. Очевидно, Дикон как раз рассказывал ему о своем знакомстве с Кромвелем.

- Понятия не имею, - пожал плечами Ловелл. – Может, леди Маргарет знает?

Он поклонился вошедшей Маргарет поклоном, который живо напомнил ей поклон Кромвеля Кэт. И она не забыла о том, что за этим поклоном последовало. Интересно, какую провокацию для нее задумал этот человек?

- Знаю, - безоблачно улыбнулась Маргарет в ответ на поклон, решив быть любезной и безобидной. – У короля есть небольшая галерея портретов, он покровительствует английскому искусству, как вы знаете. Среди этих портретов есть и портрет милорда.

- Как неожиданно… - пробормотал Дикон. – Хотел бы я этот портрет увидеть.

- Не думаю, чтобы она вам понравился, сир, - поморщилась девушка. – Видите ли, наши художники все еще не так хороши, как итальянцы или фламандцы, и почему-то очень любят краску горчичного цвета. Может, просто еще не научились искусству смешивать краски, но результат…

- Все так плохо? – огорчился бывший король.

- Хуже! – жизнерадостно подтвердил с порога Кот. – Там получилась такая образина, что только детей пугать. Ведь для того и рисовали.

Дикон вздохнул, потом посмотрел на свое отражение в окне, рассмеялся и махнул рукой. Ловелл остро посмотрел на Робина:

- Ты не теряешь времени, Кот. До галереи уже добрался? Помимо всего прочего?

- Такой уж я проворный, - развел руками Кот. – А на что ты тратил время, Пес? Что-то нигде тебя не было видно, Крыс уже беспокоиться стал.

- О, у меня для вас куча новостей, и не всем они понравятся, - радостно ответил Ловелл, метнув в сторону Маргарет коварный взгляд. «А вот и провокация сейчас последует», - подумала она, отметив, что в глазах Пса, после вопроса Робина, промелькнуло выражение страха.

- Давай свои новости! – Робин потер руки в предвкушении. – Крыса не ждите, он там под лестницей с Кэт мирится. Судя по всему, мириться будут долго.

- С какой Кэт? – круглые брови Ловелла забавно поднялись.

- С той самой, с которой мы пели однажды в прачечной таверны, помнишь?

- О!...

Маргарет подумала, что никогда не слышала более содержательного междометия, хотя слышала их немало. Определенно, сэр Ловелл обладал даром выражать свои чувства кратко и емко.

- Сэр Рэтклифф женится на леди Кэтрин Стэнли, Фрэнсис. А леди Маргарет выходит в тот же день за нашего друга Кэтсби. – Дикон был сама серьезность. – Более того, в твое отсутствие твои друзья обзавелись новыми титулами в далеких краях. Робин теперь у нас лорд Бьертан, а Дик – лорд Вискри. Это чтобы ты не удивлялся в недалеком будущем, потому что Робин уже вызван ко двору для участия в турнире.

- Как раз о турнире я и собирался с вами поговорить, и о том, с чем он связан, - ответил Ловелл после секундного замешательства. – Рим, наконец-то, отправил в Англию кардинала, который разведет короля с Арагонкой. Из соображений приличия, леди Анна вскоре покидает двор. Король, разумеется, безутешен, и желает устроить в честь будущей королевы турнир. Его величество и леди Анна неразлучны в последнее время, он влюблен, как никогда.

И Ловелл бросил на Маргарет фальшиво-сочувственный взгляд.

«А ведь Дикон подпортил Ловеллу эффект сообщения», - мысленно отметила девушка, не забыв принять огорченный вид. «И не обмолвился ни словом о посланцах из Венгрии».

- Мне очень жаль, леди Маргарет, но вы рискуете вскоре остаться не у дел, - обратился к ней Ловелл. – Двор королевы, несомненно, будет расформирован, и леди Анна наберет себе новых дам. Надеюсь, мой друг сможет обеспечить вам безбедное существование, хотя ума не приложу, как. Кот, а этот Бьертан – где он?

- У черта на рогах, - совершенно серьезно ответил Робил. Ловелл набожно перекрестился и с укором на него посмотрел.

– Ох, да не будь ты таким ханжой, Пес, - фыркнул Робин. – В крайнем случае, бывший опекун Марго нам что-то выделит.

- Не думаю, что успеет, - мстительно парировал Ловелл. – Дни кардинала тоже сочтены, хотя он очень старается удержаться. Французы разбиты в Италии, разве ты не слышал? Король никогда не простит этому Волси союза с проигравшей стороной. Тем более, что у леди Анны свои счеты с кардиналом. Так что можешь на щедрость Волси не рассчитывать, Кот. Как бы тебе не пришлось закладывать собственную шкуру, чтобы заказать все нужное для турнира.

- Глупости. Заложим что-нибудь, доставшееся Марго от предыдущего замужества, а моя шкура мне еще пригодится, - отмахнулся Робин.

«А ведь ты дурак, сэр Фрэнсис Ловелл», - подумала Маргарет. «Если французы разбиты в Италии, то это значит, что испанцы победили. А если испанцы победили, то развод с тетушкой императора растянется на бесконечное время. Со всеми вытекающими последствиями. Бедный Гарри…».

- Надеюсь, надеюсь, друг мой, но поторопись, - ответил Ловелл Робину, и повернулся к все еще стоящему у окна Дикону. – А теперь мне надо спешить, я договорился кое с кем о встрече.

- Конечно, Фрэнсис, - Дикон обернулся к своему старому другу и тепло ему улыбнулся. – Увидимся.

Они немного помолчали после того, как Ловелл вышел из комнаты. Маргарет подумала, что старый друг Дикона занимается во дворце непонятно чем, но если это всех устраивает, то не ее дело вмешиваться. Тем более что отношений между Диконом и его помощниками она откровенно не понимала. Похоже, что бывший король не был склонен делиться всей информацией со всеми участниками своей команды.

- Кстати, Робин, а ведь Фрэнсис прав. Тебе пора поторопиться с подготовкой к этому турниру, - заметил Дикон. – Уметь работать мечом – это еще не все. Кстати, это умение освежить не помешает. Тебе нужна выезженная лошадь, доспехи, в которых ты себя будешь чувствовать так же свободно, как в собственной рубашке, да и с правилами турниров ты не знаком. Пожалуй, я сам займусь твоей подготовкой и экипировкой.

- Только на мои кровные, - пожал плечами Кот. – Я понимаю, что плох тот король, у которого нет нескольких денежных схронов, но и я ведь сложа лапы не сидел. Есть у меня деньги.

Дикон молча вопросительно поднял бровь.

- Выиграл, - невинно ответил на немой вопрос Робин.

Дикон улыбнулся, но продолжал молчать.

- Ну хорошо… И кое-что стащил, - уточнил Кот.

- Не сомневаюсь, - кивнул головой Дикон. – Никогда не понимал, зачем тебе это нужно, но никогда не знаешь, что может пригодиться. Будь готов завтра утром, я тебя до седьмого пота загоняю. Конечно, противник покрупнее был бы для тебя лучше, ведь король Гарри статью вышел в моих братьев, но кое-что и я могу. Тренировался-то я с Джорджем.

- Буду готов, - согласился Кот. – Только насчет экипировки – это тоже мое дело. А вот лошадью придется заняться тебе самому. Лошадь-то не проблема, завтра приведут, но выездить ее под турнир мне будет не по силам.

- Займусь. Только… ты не перестарайся с лошадью, Робин. Турнир – не место для проявления чувства юмора, особенно для этих петушков, которые привыкли трясти гребнями только на турнирных манежах. До сих пор не пойму, как твой предыдущий фокус не попал во все хроники. Кровь Христова, появиться перед всем сопровождением Риверса на кобыле коровьей окраски!

- Но ты не можешь отрицать, что они так таращились на эту кобылу, что ни на что большее их внимания не хватило! – возмутился Кот.

- Конь, Робин. Хороший вороной конь с приличными манерами, - проникновенно напомнил Дикон.

- Рыжий! – заупрямился Кот.

- Пусть будет рыжий. А теперь марш отсюда, и постарайтесь ни во что не ввязаться. У вас свадьба послезавтра утром, если вы еще не забыли. А после нее – прямиком во дворец. Так что приберегите ваши склонности к авантюрам до того времени.

@темы: "побасенки"

---

The family heirloom, Helene Schjerfbeck

@темы: Дамский вопрос

---

Елизавета I - казнь Марии Стюарт

Во второй половине дня 7 февраля 1587 года графы Кент (Генри Грэй) и Шрюсбери (Джордж Тальбот), в сопровождении сэра Эмиаса Полетта и его помощника сэра Дрю Друри, поднялись в апартаменты Марии Стюарт, чтобы сообщить ей о грядущей казни. Ей зачитали патент на казнь. Никакой реакции со стороны Марии не последовало. Разумеется, она ожидала такого развития событий. Но это не значит, что подтверждение этих ожиданий ее не потрясло.



Пришла в себя Мария поразительно быстро. Молчание, бесстрастность, пустой взгляд – и вот уже лоб пересекает морщина, и королева елейно-вежливым голосом осведомляется, разделит ли она судьбу Ричарда II. «Не бойтесь, мадам. Вы находитесь во власти христианской королевы», - ответил ей с достоинством Друри. Он-то точно знал, что в рамках христианских добродетелей королеву, в данном случае, почти самовольно удержали ее подданные, но лицо надо было держать.

Мария тоже решила держать лицо. «Я не думаю, что английская королева может приговорить меня к смерти, потому что я не подчиняюсь английским законам и английской юрисдикции», - ответила она. «Но, поскольку ей захотелось поступить именно так, то я встречу смерть с радостью, поскольку не заслуживает небесных радостей душа, если тело не перенесет одного удара палача. Поэтому, я благодарю вас за новости, которые вы мне принесли. Вы доставите мне глубочайшую радость, избавляя меня от мира, из которого я буду рада удалиться. Мира, где я никому не нужна и никому не дорога».

На этом, собственно, естественная, правдивая реакция Марии Стюарт на известие о том, что ей предстоит умереть на плахе, закончилась. Дальше начался грандиозный спектакль «казнь королевы», где она сыграла главную роль, и сыграла блестяще.

Она набожно перекрестилась, и произнесла свой официальный ответ вестникам смерти: «Я абсолютно готова и рада умереть и пролить кровь ради Господа Милосердного, моего Спасителя и Создателя, и ради католической церкви, защищая ее права в этой стране». Граф Кент нарушил торжественность момента, заметив, что «ваша жизнь была бы смертью для нашей религии, тогда как ваша смерть станет ее жизнью». Затем она выразила желание увидеть своего альмонария, исповедника и стюарда. По какой-то причине, встретиться с альмонарием, Камиллом дю Пре, ей не удалось. Вроде бы, отказ исходил от него, хотя не могу сказать, почему он так себя повел.

Затем Мария легко поужинала, выпила за здоровье своих служащих, и закрылась ото всех на час. Чтобы помолиться наедине, или чтобы поплакать – кто знает.

Вечером она написала завещание, назначив исполнителями герцога Анри де Гиза, епископа Росса (Джона Лесли) и архиепископа Глазго (Джеймса Битона). Ее последнее письмо на три страницы, написанное каллиграфическим почерком, было адресовано королю Франции. Вот в этом письме и содержалось ее политическое завещание: она – жертва тирании англичан, она умирает за дело католиков, и единственное, чего она боится, это невозможность заявить свое кредо на помосте перед плахой палача, потому что ей наверняка не дадут этого сделать. Пусть его величество помолится за нее.



Потом, с чувством выполненного долга, Мария отправилась спать, и, по утверждению ее фрейлин, действительно заснула, и спала до шести утра, пока ее не разбудили. Ведь было бы невежливо опоздать на собственную казнь, назначенную на восемь часов. Она надела платье из черного сатина поверх юбки из красного вельвета. На голову она накинула, поверх белого чепца, белую вуаль. В восемь утра в ее дверь постучал шериф.

В большом холле Фотерингей Кастл ее ожидал Эндрю Мелвилл, ее стюард, стоящий на коленях. «Не печалься но радуйся, добрый слуга, - сказала ему Мария, - ибо ты увидишь Марию Стюарт свободной от всех ее печалей… Скажи им, что я умерла верной своей религии, истинной женщиной Шотландии и Франции. Пусть Бог простит тех, кто долго желал моей смерти и жаждал моей крови…»
Затем она повернулась к графам Кенту и Шрюсбери, и попросила их, ради всего женского рода, дозволить всем ее слугам и служащим присутствовать на ее казни, и быть свидетелями того, с каким достоинством их королева примет смерть. Кент немедленно ей отказал, мрачно заметив, что не собирается потакать всяким «предрассудкам», типа окунания платочков в королевскую кровь.



Вот такого отказа Мария в свой последний час принимать не собиралась. Она горько и громко разрыдалась, и дала понять, что силы ее оставили, и ноги не держат, и что стражникам придется просто варварски тащить ее на плаху силой.

Кенту пришлось уступить. Сторговались они на «полудюжине самых дорогих ей мужчин и женщин». Мария выбрала своего врача, стюарда Мелвилла, своего хирурга, аптекаря, «еще одного старика», и двух фрейлин. Надо сказать, что выбор ее не был случайным – медики были иностранцами. После ее они должны были покинуть Англию и рассказать всей Европе о том, как Мария встретила смерть. А врачу предназначалось еще и доложить во Франции о событиях, предшествовавших казни.

«Сделано, - сказала Мария. – А теперь – вперед». А впереди был эшафот высотой в пять футов, задрапированный в черное. Он был построен вдоль огромного камина, в котором ревело пламя. На одной стороне платформы, застеленной соломой, было деревянное кресло. На другой – плаха, к которой был прислонен топор. Палач и его помощник были одеты в черное, на них были также белые передники. Лица их закрывали маски. Зал был полон: местные джентри, их друзья, родственники и знакомые из соседних графств – все прибыли увидеть историческое событие, казнь королевы. Очевидно, сохранить секрет не удалось. Если многомудрый Уолсингем вообще хотел сохранить казнь Марии Стюарт в секрете.



Мария медленно поднялась на эшафот, церемониально поддерживаемая двумя стражниками. Там она уселась в кресло. Смертный приговор был зачитан, католики из присутствующих выкрикнули «Боже, спаси королеву». Сама Мария вид имела совершенно спокойный и отрешенный. В принципе, в этот момент еще могло быть оглашено помилование. Но Мария, разумеется, ничего подобного даже не ожидала.

Очевидно, проповедь декана Ричарда Флетчера была необходимой частью церемонии. Да, это было до невозможности глупо, проповедовать человеку, провозгласившему себя мучеником католической веры, на протестантский манер. Мария несколько раз прерывала его словами «господин Декан, не утруждайтесь, потому что я считаю себя верующей в древнюю католическую и римскую религию, ради которой я, с помощью Бога, пролью свою кровь».

С другой стороны, можно понять и тех, кто планировал казнь: торжественность момента надо было каким-то образом отметить. Католическую молитву читать было просто нельзя – не из-за религии, а из-за того, чтобы не создалось впечатление, что человека казнят за его религиозные убеждения. Ничего, кроме протестантской проповеди, не оказалось под рукой. Но Мария-то, как раз, хотела позиционировать себя мученицей за веру, отсюда ее демарши во время проповеди.

На эшафоте шотландской королевы происходил очередной раунд политической битвы. У декана не хватило ума просто откланяться, развести руками и удалиться. Нет, этот человек опустился на колени и начал молить Бога за спасение души Марии. А та, хорошо поставленным голосом, начала читать молитвы на латыни. Вся шестерка ее сопровождающих, стоявших вокруг кресла, вторили молитвам Марии, рыдали, всхлипывали, чуть не били себя в грудь кулаками, и совершенно заглушили одинокий голос Флетчера.

Короче говоря, трагедия быстро превращалась в балаган. Мария поняла это, и взяла бразды в свои руки: теперь она соскользнула с кресла, опустилась на колени, и начала громогласно возносить молитвы на чистом английском, моля, чтобы ее сын был обращен в истинную веру и занял полагающийся ему трон Англии. Затем она сжала распятие из слоновой кости, которое висело у нее на груди, взмолилась к святым, чтобы они отвратили проклятия от Англии, «этого неразумного острова» (”this silly island”).



Потом палач и его помощник преклонили колени перед своей будущей жертвой, и попросили прощения (нормальный церемониальный момент). Мария ответила, что прощает их от всего сердца, потому что она надеется, что смерть освободит ее от всех ее проблем. Затем пришел черед фрейлин помогать палачу раздевать жертву. Мария сухо пошутила, что еще никогда не имела таких слуг, и еще никогда не раздевалась перед такой компанией. Палач, сняв с нее медальон, поднял его в руке в знак того, что все украшения жертвы, имеющиеся на ней в момент казни, принадлежат ему (тоже традиция), но Мария покачала головой и сказала, что именно медальон она уже подарила одной из фрейлин.

Все видели, что на королеве красная нижняя юбка. Но когда все верхние одежды были с нее сняты, толпа ахнула: вся нижняя одежда Марии была кроваво-красного цвета, цвета мучеников-католиков. Мария преклонила колени на бархатную подушку перед эшафотом, Джейн Куннеди взяла белое полотно с вышитым золотом Corpus Christi, трижды поцеловала его, и завязала Марии глаза. Мария начала читать In te Domino confido me confundar in eternum, постепенно наклоняя голову вперед, пока та не коснулась плахи. Помощник палача убрал ее руки, после чего она распростерла их в сторону, выкрикнув несколько раз In manus tuas, Domine, commendo spiritum meum.

Было одиннадцать часов утра 8 февраля 1587 года.

Граф Шрюсбери подал знак палачу.



Палач поднял топор и обрушил его со всей силой на шею Марии Стюарт. И ударил неудачно. Очевидно, жертва была, все-таки, оглушена до бессознательного состояния, потому что осталась неподвижной. Второй удар почти удался. Марии не везло в жизни, ей не повезло и в смерти – только с третьего удара палачу удалось отделить голову от тела.

Но и это было еще не все. Как водится, палач поднял голову за чепец, и показал ее публике, выкрикнув «Боже, спаси королеву!». Внезапно голова выскользнула из его хватки – в руке остался только чепец и рыжий парик. Голова королевы, седая и остриженная так коротко, что казалась лысой, покатилась по эшафоту. Что испугало публику больше всего, ее губы продолжали шевелиться.

Граф Шрюсбери разрыдался.

Толпа хранила гробовое молчание, слишком потрясенная для того, чтобы как-то среагировать.
Декан Флетчер спас ситуацию, как смог. Он выступил вперед и выкрикнул: «И так погибнут все все враги королевы!»

Граф Кент поддержал его своим «таким будет конец всех врагов королевы и Евангелия!».

Но люди просто молча и быстро покидали страшное место.

А собачонка королевы, скай-терьер Геддон, действительно была. И действительно пряталась в одеждах Марии Стюарт. Ее нашли палач с помощником. Звереныш не желал ни в какую покидать свою госпожу, был совершенно очумевшим от испуга и запаха крови, пропитавшей его шерстку. «Собаку унесли и вымыли» - написано в отчете о казни. Прислугу королевы собрали под присмотр Мелвилла. Вся одежда королевы и ткань, покрывавшая эшафот, были немедленно сожжены. Тело во что-то завернули и унесли в подвальные помещения, где аптекарь Стамфорда, с двумя учениками, его набальзамировал. Сердце и внутренние органы Марии были захоронены шерифом Нортхемптоншира в пределах замка.

@темы: Elisabeth I

---

Елизавета I - королева негодует

Роджер Эстон, агент англичан при Джеймсе Шотландском, сообщал, что сын Марии Стюарт предпочел бы, чтобы его матери сохранили жизнь. Во всем остальном Елизавета могла с ней поступить, как ей заблагорассудится.

Посол короля французов, Помпон де Бельевр, прибыл в Лондон с письмом короля Анри Валуа, в котором тот предупреждал, что воспримет казнь Марии, как личное оскорбление. По поводу письма Елизавета не удержалась от комментария, что король Франции изобрел кратчайший путь к тому, чтобы она как можно скорее избавилась от «причины стольких беспокойств».

Испанцы молчали, словно судьба Марии их не волновала. Скорее всего, действительно не волновала, потому что Мария с давних времен убийства мужа не вызывала у Филиппа ничего, кроме брезгливой неприязни. Даже Мендоза, вынужденный использовать Марию в своих интригах, терпеть не мог отставную королеву.

Ждала ли Елизавета реакции Филиппа, или ей просто нравилось играть на нервах Уолсингема? Сэр Фрэнсис убеждал ее не тянуть с казнью, обоснованно указывая, что она дает католикам время среагировать и сплотить ряды. Но Елизавета не желала реагировать. Свое недовольство настойчивостью Уолсингема она выразила самым болезненным для него образом: отказала пожаловать ему экспроприированные у Бабингтона владения. А до этого отказалась сделать его канцлером герцогства Ланкастерского.

А сэру Фрэнсису так нужны были деньги! К тому времени у него на руках оказались дочь с ее новорожденным ребенком, и астрономические долги погибшего к тому времени во Фландрии зятя.

Человеком Уолсингем был достаточно темпераментным для того, чтобы просто хлопнуть дверью и уехать из Лондона в свое имение, послав подальше и обеих королев, и вообще сложности с женским родом. Правда, Сесилу он свой поступок объяснил письмом: «недружественно отношение ее величества ко мне настолько меня ранило, что я просто не мог остаться». Даже наступающее Рождество не остудило обиду, и Уолсингем горько жаловался на упрямство королевы в письме Лейчестеру, в надежде, что хоть тот сможет донести до Елизаветы очевидное: с казнью Марии нельзя тянуть.

Не только служба безопасности требовала поставить точку в затянувшемся деле. Сэр Кристофер Хаттон детально изложил точку зрения многих членов королевского совета в документе, названном ”Reasons Touching the Execution of Scottish Queen” («Доводы относительно казни шотландской королевы»). Доводов было десять, и сводились они к тому, что Елизавета своими колебаниями играет на руку католикам, что вопрос, собственно, стоит так: или умрет Мария, или, в конце концов, будет убита сама Елизавета – раньше или позже. Если королева беспокоится относительно реакции зарубежных принцев на казнь, то ведь они не были к ней расположены никогда – и все те годы, когда Мария жила в Англии. Более того, отчасти жизнь ее величества принадлежит государству. И государство имеет право требовать от нее, чтобы она относилась к своей жизни с большим пиететом, чем ей это свойственно.

К 8 января 1587 года Уолсингем пошел ва-банк. При всем моем уважение к целеустремленности этого человека и его талантам безопасника, я не могу поверить, что в этой его интриге не было ничего личного. В этот день был неожиданно арестован и заключен под домашний арест сам посол Франции. По обвинению в участии в заговоре с целью убийства Елизаветы. Служба безопасности утверждала, что Уильям Стаффорд, брат посла Англии в Париже, сэра Эдварда Стаффорда, обратился к секретарю французского посла с предложением. Он, Стаффорд, нашел человека, готового на что угодно ради денег – некоего Майкла Муди, находящегося в Ньюгейте по приказу епископа Кентерберийского. Этот Муди мог бы убить королеву или порохом, или ядом, отравив ее туфли или ее одежду. Секретарь посла, говорилось в обвинении, отверг план как фантазии, но выразил горячую надежду, чтобы в Англии нашелся человек подобный тому, кто прикончил Оранского.

Секретарь посла и Стаффорд были отправлены в Тауэр для допроса. Уже 10 января Стаффорд сделал признание Уолсингему, а Муди был допрошен Хаттоном. Муди рассказал, что Стаффорд имел предварительный разговор с послом, который выразил желание, чтобы меры по спасению Марии и уничтожению Елизаветы приняли бы более решительный характер.

Вообще, считается, что вся эта история была чистейшей провокацией. Стаффорд был, возможно, агентом-провокатором на службе Уолсингема. Во всяком случае, в июне 1585 года он писал Уолсингему, что очень обязан ему за какую-то услугу, и выражал надежду, что когда-нибудь сможет отплатить добром за добро. Муди, в свою очередь, был курьером Уолсингема в 1580 – 1584 гг. Однако, учитывая то, что через некоторое время вскроется относительно продажи сэром Эдвардом Сьаффордом стратегически важных данных испанцам, можно допустить, что история не была совсем уж высосана из пальца. Во всяком случае, французский посол, гневно отрицающий свое одобрение плану Уильяма Стаффорда, не отрицал того, что о плане этого джентльмена убить Елизавету он знал. И не доложил, как полагалось бы послу дружественного государства.

В результате, Елизавета явно заинтересовалась, число ее охраны было удвоено, а посол Франции на месяц потерял возможность вмешиваться в дела Англии. Кстати, когда дело было сделано, перед послом страшно извинились, секретаря из Тауэра выпустили, и во всем обвинили Стаффорда, который, как было сказано, «пытался просто вытянуть у посла денег». Возможно, так оно и было. Другое дело, что Уолсингем с самого начала не мог не знать цену Стаффорду и его планам.

Поскольку Елизавета как-то привыкла уже к тому, что против нее постоянно строятся заговоры, и могла просто отмахнуться, Уолсингем и Сесил занялись распространением слухов. Лондон был идеальным местом для подобных вещей. Через несколько дней «все знали», что Филипп Испанский сосредоточил в Лиссабоне огромное количество артиллерии, которую собирается использовать против Англии. «Все знали», что герцог Пармский собирается вторгнуться со стороны Фландрии, чтобы освободить Марию. Поговаривали даже, что он собирается похитить Елизавету. Горожане утверждали, что герцог Гиз уже высадился в Сассексе и движется с огромными силами на Лондон. Некоторые шептались, что Мария Стюарт бежала.

Ах, что началось! Граф Пемброк радостно отрапортовал 31 января, что испанцы, к счастью, еще не высадились. Мэр Девона тревожно просил разрешения объявить общий «hue and cry» для поисков Марии. Лейтенант Тауэра рапортовал 6 февраля, что некий Уильям Беллинджер рассказал ему, что Александр Пейн, «мальчишка золотых дел мастера», рассказал ему, что Мария бежала, но ее поймали, и в схватке она сломала руку. Сам сэр Полетт всполошился, услышав сплетни о том, что его пленница бежала. Он уверял в письме Уильяму Дэвисону, младшему государственному секретарю, что Мария, к счастью, на месте, но что пренебрегать подобными слухами нельзя, и он готов жизнь положить, чтобы не допустить побега Марии. Слухи о побеге Марии добрались до Франции, откуда один из осведомителей Уолсингема описывает реакцию злорадства при французском дворе, и выражает мнение, что если Мария жива, то она жива слишком долго.

А еще была сплетня о том, что сам Полетт убил свою пленницу. Во всяком случае, эта сплетня не была запущена Уолсингемом. Это была фраза самой королевы, громогласно выразившей в разговоре с Дэвисоном пожелание, чтобы Полетт и другие «избавили ее от этой ноши». Дэвисон заверил королеву, что Полетт никогда не пойдет на убийство, но написал о разговоре Уолсингему. Где-то информация просочилась, вот и заговорили о том, что Марию уже втихую прикопали.

Уолсингем написал Полетту, предупредив его, что на него могут начать оказывать давление. Разумеется, сэр Эмиас немедленно ответил, что его печалит, что он дожил до дня, когда его суверен приказывает ему преступить законы Божьи и человеческие. Он может только надеяться, что королева, подумав, простит его за то, что он хочет жить по законам долга и чести – при всем своем к ее величеству уважении.

Елизавете пришлось отступить, придумав, что идею об убийстве Марии Полеттом высказал шотландский посол Арчибальд Дуглас, а граф Лейчестер, без ее ведома, идею поддержал. Бедный Лейчестер… Впрочем, теперь Елизавета точно знала, что окружающие ее люди не допустят никакой другой смерти для Марии Стюарт, кроме публичной и открытой казни. Почему Елизавета так не хотела подписывать патент на казнь, брать на себя ответственность – не совсем понятно. Обычно ответственность ее не пугала и рисковать она не боялась.

Уолсингем не сомневался, что казнь будет, потому что написал план проведения этого мероприятия уже 2 февраля, и отправил к Сесилу с предложением, что речь для графов Кента и Шрюсбери должны быть написаны заранее. Сесил прислал наброски речи. Уолсингем также предлагал, чтобы весь штат Марии, за исключением женщин, сопровождал ее на эшафот, и думал о том, как предотвратить опасность передачи секретных инструкций (политического завещания), если Мария потребует переговорить со своими доверенными лицами наедине. Сесил рекомендовал не отказывать, но не допускать общее число находящихся с Марией за пределы двух-трех человек.

Уолсингем предполагал, что тело Марии Стюарт надо захоронить ночью, в приходской церкви, в максимально тайном месте (чтобы оно не стало местом паломничества католиков), в присутствии двух пэров. Он размышляет, нужно ли тело бальзамировать. Потом планировалось вызвать шерифа Нортхемптона, отослать прочь палача, и проследить, чтобы слуги Марии не прикарманили украшения и ценные вещи. Сесил предложил, чтобы ценности были сложены в сундуки под присмотром Эндрю Мелвилла (стюарда Марии) и старшей дамой среди женской прислуги, которые потом сундуки опечатают.

На самом деле, патент на казнь Марии Стюарт Елизавета подписала в Гринвиче еще 1 февраля 1587 года. Она вызвала Дэвисона, заметив его в саду, приказала принести патент из ее комнаты, затем потребовала принадлежности для письма – и подписала патент со словами, что сердечно сожалеет о том, что ей приходится это делать. Потом она, со странноватой улыбкой, спросила Дэвисона, какие еще бумаги, требующие ее подписи, у него имеются. Потому что она будет рада «избавиться от них всех». Подписав патент, она распорядилась, чтобы Дэвисон подтвердил его большой печатью у Томаса Бромли, Лорда Канцлера, и чтобы сообщил Уолсингему о том, что документ она подписала. Вечером 2 февраля Дэвисон лично доставил документ Сесилу.

Сесил торопился. Он собрал 3 февраля членов королевского совета в своих палатах в Гринвиче, и все они согласились, что патент на казнь Марии должен быть отправлен в Фотерингей без уведомления об этом Елизавете. «Не представляется подходящим или достойным волновать ее больше, чем она уже взволнована», говорится в распоряжениях графу Кенту и графу Шрюсбери. На самом деле, все просто боялись, что Елизавета снова передумает.

У Дэвисона были свои страхи. Он ведь уведомил Полетта о слухах, что тот, якобы, убил свою пленницу. Теперь он просил сэра Эмиаса уничтожить это письмо. Но Полетт, прекрасно понимающий, что после казни Марии поднимется буча, не желал оставаться крайним. Опытный человек, он не сомневался, что Елизавета снимет с себя всю ответственность, обвинив кого-то другого, и передал письмо Дэвисона своей семье в Лондон, чтобы у них было доказательство его отрицательной реакции на случай, если его арестуют. Дэвисону от лгать не стал. Он указал, что если он заявит, что письмо уничтожено, ему могут просто не поверить. Поэтому он предпочитает его сохранить. Собственно, чего такого страшного было в письме Дэвисона? Ничего, кроме того, что Елизавета сама выразила желание, чтобы от Марии как-то избавились, не вовлекая в процесс ее саму.

Дэвисон и Полетт знали, чего боялись. Днем 4 февраля Елизавета сказала Дэвисону, что видела во сне, что Марию казнили. Дэвисон спросил ее, не собирается ли она сделать какие-то изменения относительно патента на казнь? Елизавета ответила, что – да, собирается, потому что она этим патентом взвалила всю тяжесть решения на свои плечи, что кажется ей несправедливым. А утром 5 февраля она узнала, что Полетт отказывается взять на себя задачу избавить свою королеву от ответственности. И тут-то у нее случился такой припадок ярости, которому позавидовал бы и ее папаша. «Ах эти чистоплюи, утверждающие, что сделают для меня что угодно, не делая ничего!», - орала она на Дэвисона. Что ж, она может обойтись и без них. У нее есть человек, который с радостью сделает то, что она прикажет.

Дэвисон пытался выстоять в этом урагане эмоций, напоминая королеве, что убить Марию без патента королевы – значит, стать уголовником, убийцей, и ответить по всей строгости закона: все имущество убийцы будет немедленно конфисковано, имя его навеки опозорено, а сам он казнен. Это действительно было так. Никто, ни последний бродяга, ни наследственный аристократ, не мог быть казнен в Англии легально, если патент на его казнь не подписан королем или королевой.

А Уолсингем, уверенный, что Дэвисон выстоит, продолжал подготовку к казни Марии Стюарт. Его служащий договорился с палачом Тауэра, известного, как просто Бык, на сумму в 10 фунтов за работу. Палач, конечно, должен был прибыть в Фотерингей тайно, поэтому Уолсингем собирался поселить его у своего родича Мидмея, который имел поместье как раз в подходящей удаленности от места действия. Но Мидмей категорически отказался от чести, и Быка решили поселить инкогнито в одной из гостиниц.

Его «инструмент», топор, в Фотерингей доставил человек Уолсингема.

Часы начали отсчет последних моментов для Марии Стюарт, которая не была ни хорошей королевой, ни даже хорошим человеком, но которая прожила жизнь под печатью обреченности с того самого проклятого момента, когда она ступила на палубу корабля, отправляющегося в Шотландию.

Искушение… Она могла сказать «нет» планам родни. Она могла отказаться от короны в пользу своего сводного брата, и остаться во Франции. Она могла назначить Джеймса Стюарта регентом, и остаться во Франции. Но ей было 19 лет, светило солнце, развевались знамена, на нее только что не молились, как на лидера крестоносцев, которому предназначено вернуть Шотландию под эгиду истинной веры – и она, конечно, не устояла. Теперь ей было 45, для нее давно уже не было места под солнцем, она превратилась просто в политическую обузу для всех, и единственное, что она могла еще сделать – это умереть с достоинством.

@темы: Elisabeth I

---

Флэшмоб от Пересмешника

Условия: Участник пишет о себе 5 фактов, раскручивает барабан и выбирает 5 человек из своих ПЧ, которым передаёт эстафету.

Ну-ну, посмеемся?

разоблачения

1. Ненавижу телефон, с детства. Все кажется, что ничего хорошего от него ждать не приходится. Проэтому телефон у меня обычно разряжен/обеззвучен/вообще отключен.

2. Я - довольно четко выраженный интроверт, закаленный жизнью до социально адекватной степени.

3. Очень боюсь дожить до возраста бессильной дряхлости.

4. У меня имеется внушительное количество мягких игрушек, которые мне иногда просто необходимо погладить.

5. Мой эгоизм доведен до абсолютной степени: я могу визжать от восторга и прыгать, когда у хороших и даже не очень хороших знакомых в жизни происходит что-то приятное. Потому что истинный эгоист со стажем всегда будет стремиться к тому, чтобы вокруг него люди были счастливы.

"Жертвы" выбраны математически: первый ПЧ в списке, сотый, двухсотый и т.д.

 $еребристый водолей,  Eltendo,  MintMadness,  Xela_ris,  О-ля-ля

@темы: "нетягостная бредь"

---

«Бориса Годунова» переосмысливает Грэм Вик

У вас там такое творится, а никто ничего не пишет!

Заседание Боярской думы

Грэм Вик: «В 16-м веке всероссийский самодержец Иван Грозный просит руки королевы Англии Елизаветы I.
Вскоре после этого Холиншед публикует свои исторические хроники, в которых Шекспир обнаружит историю одного из шотландских королей — Макбета.

Спустя 300 лет Карамзин напишет „Историю государства Российского“, из которой Пушкин позаимствует идеальный сюжет для своей драмы в шекспировском духе — „Борис Годунов“.

И снова далекая история будет переосмыслена как универсальная драма. Экзистенциальные поиски 19-го века разродились трясиной нигилистских произведений, изображающих цикл человеческой жизни, как изначально обречённый на провал.

От вагнеровского „Кольца“ до ошеломляющего сочинения Мусоргского — „Бориса“, человек, движимый сложнейшими стремлениями и притязаниями, одержимый потребностью в бессмертии и столько всего создавший, приходит к отрицанию, разочарованию и опустошению.

Юродивый отказывается молиться за «царя Ирода»

Пимен пытается обессмертить себя не в ученике Отрепьеве, а в своем „детище“ — своей „Летописи“; Борис ищет бессмертие в своём сыне, которому завещает трон, принесший ему самому лишь страх и отчаяние. Ради кого? Ради Фёдора или ради себя? Церковь пытается увековечить себя через союз с Борисом — не является ли разоблачение Отрепьева и своевременная панихида по Димитрию всего на всего политическим маневром с целью упрочения земной власти?

Юродивый хвастается перед детьми «копеечкой»

Великие писатели и композиторы берут за основу былые истории, однако видеть прошлое и провидеть будущее они могут только сквозь призму собственного опыта. Сценическая интерпретация оперы Мусоргского подразумевает поиск театрального языка, живого для нашего времени, на котором может вестись диалог о том, насколько мы схожи или различны с персонажами из тех далеких времён».

Оцепление ОМОН с дубинками сдерживает народ перед проходом Бориса Годунова с детьми и небольшой свитой

Ну что ж, он нашел.


Сцена в корчме (в постановке Грэма Вика – «Стриптиз») на литовской границе. Беглый монах отбивается от полицейского стулом


Гришка Отрепьев и беглые монахи Мисаил и Варлаам отдыхают в «Стриптизе» на литовской границе

@темы: "экранизации vs каноны"

---

"И полцарства в придачу" II - 12

Приходила в себя Маргарет медленно. Голоса вокруг нее жужжали, то приближаясь, то удаляясь, а ей все не хотелось открывать глаза. Отчаянно хотелось спать и спать, и чтобы спальня была полутемной и прохладной, и чтобы рядом не было этих голосов, чтобы исчезло чувство холода под сердцем, и чтобы никуда не надо было бежать, и никого не надо было спасать.

- Чего она так испугалась? – удивленный голос принадлежал Дикону. – Здесь только два письма и коробочка с кольцами. Подарок и приглашение ко двору.

- Да не видела она, что там в пакете. Как увидела печати, так и начала падать, еле успел подхватить.

Ага, Кот здесь, и зол бесконечно. Потому что испуган. Кто бы мог подумать, что Кота хоть что-то может напугать…

- А когда она в последний раз ела? – ну и ну, и братец Ричард здесь, и тоже зол. – И когда в последний раз спала? Вы что, полагаете, что она солнечным светом теперь питается и может спасать королевство дни и ночи напролет? Но действительно, почему она так испугалась… Джон, ничего такого в этом пакете нет, так ведь?

- Нет. Ничего такого. – Джон, как всегда, был абсолютно невозмутим. – В нем просто приказ леди Маргарет вернуться к ее обязанностям в штате королевы, а ее супругу – распоряжение приготовиться к участию в турнире, который состоится через неделю. Не приглашение, сир – приказ. Марджери просто поняла, о чем письма, прежде, чем их увидела. Она может иногда видеть будущее, вы же это помните, да?

- Турнир! – в городе Робина прозвучал нездоровый восторг. Как же, возможность нацепить на себя груду железа и помахать мечом. Знал бы он… Тони Браун…

- Что Тони Браун?

Маргарет нехотя открыла глаза.

- На предыдущем турнире Гарри чуть не сломал Тони Брауну шею… Тупым турнирным мечом… Что-то связанное с Францией и Нэн Болейн во Франции. Они совершенно звереют на арене – и Гарри, и Невилл, и Комптон, и Брендон. Впрочем, Комптон умер… Это не честь, Робин, это ловушка. Он ничего не забыл и не простил.

- Я – военный, Марго, - мягко напомнил ей Кот. – Я ведь не на арене мечом размахивал. Ну чего ты так испугалась? Эти игрушечные рыцари мне не соперники.

- Ты не понимаешь… Ты не можешь нанести увечье королю. Он – король, Робин. Он может убить тебя или покалечить, и потом сложить на твою смерть балладу, если его посетит вдохновение. Но если ты ранишь короля, тебя всегда можно обвинить в попытке покушения. Решать будет король, и в твоем случае рассчитывать на его благодушие не придется.

- Приятный тип, - холодно заключил Кот. – Дикон, ты совершенно уверен, что мы должны его спасать?

- Не его, королевство. А при настоящем положении вещей это означает, что его.

- Какая жалость, - вступил хрипловатый голосок Кэт. – Слушайте, у меня есть идея: Робин сделает этих недоумков на арене, а потом мы коронуем Дикона. И королевство будет спасено, а мы займемся собственными делами.

Маргарет невольно улыбнулась. Хоть какая-то польза от ее дурацкого обморока. Кэт теперь может присоединиться к ним без всякой неловкости.

- Ах, леди Кэтрин, вот уж на что я бы никогда больше не согласился, так это на тяжесть короны на голове, - хмыкнул Дикон. – Ладно, друзья, мы действительно нуждаемся в отдыхе. Все. Поэтому предлагаю распорядиться, чтобы из кухни нам прислали еду, и будем отдыхать до вечера. А потом соберемся на военный совет.

Больше всего Маргарет боялась, что вместо сна она снова провалится в чьи-то мысли или сценки из чужой жизни. Как тогда, с ведьмой Марджи. Но во сне она увидела Робина. Правда, не совсем похожего на того Робина, которого она знала. И окружало его нечто такое, чему она просто не могла подобрать слов.

Впрочем, никакой угрозы девушка не почувствовала, и, проснувшись, решила, что у нее просто зашел ум за разум от усталости. В комнате было уже совсем темно, на столе грели свечи в подсвечниках, вкусно пахло жарким. Что самое приятное, она была одна.

Маргарет неторопливо привела себя в порядок, покрутилась у зеркала и уселась к столу. После изрядного количества жаркого, запитого слабым яблочным вином, настроение ее значительно улучшилось. Ситуация с участием Робина в турнире была, конечно, опасной. Напарниками Гарри в этом убедительном спектакле была группа избранных. Остальные, их противники, предназначались просто для избиения. Все знали, что в искусстве владения копьем, дротиком, боевым топором, королю вряд ли найдется достойный противник. Сама его физическая сила, в сочетании с ловкостью и верной рукой, дорогого стоила. А уж в выездке лошадей он считался и вовсе непревзойденным мастером.

Что касается меча, то здесь Гарри был не хуже своих напарников, но и не лучше – слишком поздно он начал свои тренировочные бои, почти взрослым. Зато, как король, в ближнем бою он был практически неприкосновенен, что всегда обеспечивало ему победу.

В свое время Маргарет быстро поняла, что не ради победы бился король на мечах. Турнир был хорошим предлогом вполне физически наказать и даже покалечить неугодных. Во всяком случае, Тони Браун, после заданной трепки, сделал совершенно правильные выводы и стал вести себя так, чтобы не вызывать раздражение короля. Гарри, конечно, никогда не поверит до конца в его лояльность, но за верность и понятливость награждать он умеет.

Хорошей стороной вызова ко двору было то, что они могли теперь присутствовать во дворце, никому ничего не объясняя. Ради чего, собственно, Маргарет и затеяла историю со своим замужеством. По крайней мере, она предпочитала думать, что ради этого. Но поскольку лгать себе – грех, она была вынуждена признать, что ее чувства к Робину гораздо сильнее, чем просто дружеская приязнь. Никогда и ни к кому она не была привязана так, как к этому загадочному и взбалмошному типу.

Скажи ей кто, что будет разделять с ней ее мысли благодаря брелку на шее, она бы выкинула безделушку в ближайший очаг. А вот с Котом разделять мысли неприятным не казалось. Правда, совсем уж в сокровенное они оба не вторгались, да и есть ли на свете такая магия, которая откроет одного человека другому до самого последнего закуточка души?

Кстати, о магии… Маргарет вдруг сообразила, что из троицы ее друзей магией владел только Робин. Она лично видела, как он может насылать сон, отгораживать часть пространства, и создавать украшения, связывающие владельцев. Крыс и Дикон могли только мгновенно перемещаться, используя атрибуты своих геральдических знаков и их живые аналоги. Даже от опьянения Дикон пользовался талисманом, который у него так бесцеремонно стащили в Саутварке. А вот Робину было достаточно взмаха руки, чтобы Агата даже не увидела буквально сидящего напротив незнакомого ей молодого человека. И чтобы их фургон около ярмарочной площади перестали замечать. Возможно, не все в ее сне про Робина объяснялось только усталостью.

Если Робин действительно владеет магией, то о чем она беспокоится? Как-нибудь выкрутится. Да он и без магии бы выкрутился, скорее всего. Маргарет покачала головой. Кажется, ее вера в способности Кота стала абсолютной, а это плохо. Потому что это делало слабее ее, и потому, что нет таких людей, которые выигрывают всегда.

- И чем же это делает тебя-то слабее? – донеслась до нее полусонная мысль, слегка приправленная обидой.

- Тем, что я уже полчаса сижу и думаю о тебе, - огрызнулась Маргарет.

- Тебе полезно! – хмыкнул в ответ Кот. – И вообще, хватит уже есть, приходи в общий зал.

Маргарет посмотрела на пустое блюдо перед собой, тихо ужаснулась и поспешно встала из-за стола.

@темы: "побасенки"

---

Выпуск

Ага, и у меня - типа "последний звонок"

Поздравлять еще не стоит, потому что из-за бюрократических тонкостей настоящие дипломы мы получим только когда-нибудь. Скорее всего, осенью, потому что дипломная комиссия вряд ли успеет собраться до Иванова дня, после которого Финляндия закрывается на летний отпуск где-то до середины августа. Но выпуск был, конечно. Меня ошеломил один момент: джаз в исполнении умственно отсталого пианиста. В городе есть объединение, где людей с разными отклонениями в умственном развитии обучают всяким делам, и в объединении Фонарь (Lyhty) есть творческая группа: театр, танец, музыка.

Люди, это было нечто совершенно невероятное. Как он играл, как он играл! Какие пассажи, божежтымой... Думаю, таких талантов немного. Наверное, учился он долго. Возможно, кроме музыки и шоу этот парень ничего не умеет. Но ведь "брильянт чистой воды". Группу, кстати, ведет совсем молодой парень, тихонько подыгрывающий на ударных. Вот бы послушали те, кто всерьез верит, что всякие там "неполноценные" вообще жизни не заслуживают. Лично я в какой-то момент поняла, что мне надо подобрать нижнюю челюсть, пока она до колена не отвисла. Нет, я знаю уже, насколько несправедливо расхожее мнение относительно умственно отсталых, но ничего подобного просто не ожидала.

Произнесли клятву. Идея хорошая, но текст - жесть местами: "Клянусь придерживаться профессиональных принципов и принципов неразглашения... заботится о благосостоянии своем и коллектива..."

Фотоаппарат и в голову не пришло взять, почему-то. Но народ был одет кто во что горазд. От вечерних платьев до практически пляжных сарафанов. Большинство особо не изощрялись (и я в том числе). Холодно, но в честь праздника были открытые руки, плечи, спины. Обнаружила, что половина выпускников весьма густо украшена татуировкой - у некоторых дам просто все руки, от кистей до плеч, и еще спина. Очень много было платьев в стиле Барби, причем, никто не заморачивался своими объемами. Умилило, что многие сноровисто скинули после торжественной части каблучищи, и переобулись в балетки.

Как бы "прощай, школа", но из-за того, что настоящих дипломов не дали, осталось какое-то чувство незавершенности. Впрочем, 11.06 еще сдача последней практики. Отпраздную, когда официально присвоят профессиональное звание.

@темы: "Этот мир придуман не мной"

---

Кораблики

Пока ничего интересного здесь не появляется, пусть будут кораблики. Я обычно не то, чтобы к морской теме была равнодушна, но явно предпочитаю живое море нарисованному. А вот эти картинки чем-то приглянулись. Наверное, яркими красками

Итак, Армада





Испанский галеон

снова испанский галеон

сокровища с La Girona

лорд Говард на Ark Royal и герцог Медина Сидония на San Martin. Любопытно, что оба корабля использовали красный крест св. Георгия на белом фоне. Англичане - как покровителя Англии, испанцы - как символ крестового похода.

@темы: Англия Тюдоров

---

Что, все так плохо???

Узрела у  Белькаэр перепост выдержки из "Техники когнитивной психотерапии" А. Бека. Называется "Как сделать себе невроз (пособие для чайников)". Поразмышляла.

Размышлизм

1) Чтобы быть счастливым, я должен быть успешен в своих начинаниях

Конечно. Иначе нафиг огород городить? Проще вообще не начинать, если есть чувство, что ничего хорошего из этого начинания не выйдет.

2) Чтобы чувствовать себя счастливым, меня должны любить, одобрять, мной должны восхищаться - желательно, все и всегда

Без одобрения и восхищения человек, ИМХО, жить не может. По-моему, невроз гарантирован именно тем, кого добрые и желающие хорошего окружающие вечно «мотивируют» в стиле «вообще ничего, но мог бы и лучше».

3) Если я не добился успеха, то я потерпел провал

А разве нет? Другое дело, как реагировать на провал. С паршивой овцы хоть шерсти клок, а с провала хотя бы анализ того, что привело к провалу. Тем не менее, или ты добиваешься поставленной цели или нет, то есть, успех или провал.

4) Как прекрасно быть популярным, известным, богатым; ужасно быть неизвестным, посредственным

Лесом, не стоит размышлений. Да, богатым быть лучше, чем бедным. Да, быть посредственным ничем печально. Но так уж фишки легли. Можешь себя вытащить – вытащи, но, вообще-то, у каждого есть свой потолок.

5) Если я ошибся, значит, я глуп

Или мозги дома забыл, или не соизволил сосредоточиться. Но, поскольку никто не может быть всегда безупречным, лучше чертыхнуться и особо не агонизировать.

6) Моя ценность зависит от того, что думают обо мне другие

Нет, но если разные люди в разных обстоятельствах оценивают тебя с завидным единодушием, то есть над чем подумать. Как-то мне кажется, что невозможно быть абстрактно ценным для самого себя и «пусть говорят».

7) Я не могу жить без любви. Если моя жена (возлюбленная, родители, ребенок) не любят меня, значит, я ни на что не годен

А что значит «не любят»? Глупо ожидать пожизненного слепого обожания. Кому оно нужно, пусть лучше заведет себе собаку, она будет обожать. За что «не любят»? Если твоя семья против тебя просто потому, что ты – это ты, а ты продолжаешь тратить свою жизнь на этих людей – то выводы напрашиваются.

8) Если кто-то со мной не соглашается, значит, он плохо ко мне относится

Смотря как не соглашается. Если вваливается в твою жизнь непрошено, и начинает царственно тыкать пальчиком на прорехи и огрехи, то ежу понятно, что и почему. Если начинает оживленно обсуждать выдвинутый тезис или решение, то такого человека ценить и обожать надо, потому что он видит положение вещей с другого ракурса.

9) Если я не использую каждый шанс для собственного продвижения, то позже я об этом пожалею

Смотря куда двигаться. Знаю специалистов, которые наотрез отказывались от продвижения, потому что убило бы их специализацию.

10) Я должен быть щедрым, тактичным, благородным, мужественным и самоотверженным

Однозначно да.

11) Я должен быть идеальным любовником, другом, родителем, учителем, студентом, работником, супругом

Во всяком случае, к этому стоит стремиться. Как-то я заметила, что если начинается «и так сойдет», то это верный признак того, что данная стезя или отношения тебе просто не нужны, стали неинтересны.

12) Я должен справляться с любым затруднением с полным самообладанием

О да.

13) Я должен быть способен быстро найти решение любой проблемы

Конечно. Решением может быть и то, что ты знаешь, где это решение найти, или кто эту проблему может решить.

14) Я никогда не должен страдать; я всегда должен быть счастливым и безмятежным

Так не бывает))) Человек просто химически запрограммирован реагировать на раздражители. Если он не реагирует, если ему «все по барабану», то что-то в механизме дало сбой, и серьезный. Другое дело, что перегиб в сторону непрерывного купания в своих несчастьях и неудачах – тоже сбой.

15) Я должен все знать, понимать и предвидеть

Для этого надо владеть всей имеющейся в мире информацией по всем вопросам, и иметь неограниченный капаситет процессирования этой информации. То есть, невозможно.

16) Я должен всегда владеть собой

Это да. Это вполне в человеческих силах. Откаты будут, но желательно, чтобы они случались уже после того, как ситуация достойно разрулена.

17) Я должен считать виновным себя, я не должен никому и никогда причинять боль

Чушь. Никто из нас не находится в центре мироздания. Нет таких решений, которые делали бы счастливыми всех. Любое наше действие подразумевает, что кто-то, в результате, почувствует боль или разочарование. Не причинять боль ради причинения боли – это более правильная установка.

18) Я никогда не должен испытывать усталость или боль

Но человек чувствует и то, и другое. Это – одна из основ жизнеспособности организма. Можно только немного поработать над тем, как проявлять реакцию на усталость и боль. Но ни в коем случае не отметать их. В случаях экстрима наш умный организм поможет выбросом адреналина, но потом просто обязательно надо поработать с последствиями. Потому что они будут.

19) Я должен быть всегда на пике продуктивности

Снова постулат из области «так не бывает». Человеческая продуктивность зависит от такого количества составляющих, что вечный пик – это абсурд. Пик потому с пик, что он чем-то отличается от обычного состояния. Вот раскачать себя из состояния абсолютного спада в состояние нормальное рабочее – можно. Просто удивительно, что может сделать с общим тонусом простая утренняя растяжка минут на 20 – 30.

Вывод

Развеселила рекомендация:

«Следование любому из этих пунктов или нескольким сразу гарантирует Вам невроз, тревожности там всякие и, конечно, бонусом кучу соматических заболеваний: от пережатых и ноющих мышц, частых простуд и гайморита до гастрита, язвы, псориаза и рака.))
Ежели же Вам подходит большинство приведённых утверждений, пожалуйста, не действуйте на нервы окружающим!, не отягощайте их своим присутствием, а смело берите простынь и уверенно ползите на кладбище! так всем будет лучше.)))
Наслаждайтесь! )))»

Я согласна с 8 заявлениями из 19. Пора тачать саван? А вот фигушки!

@темы: "Этот мир придуман не мной"

---

"И полцарства в придачу" II - 11

- Я его убью! – всегда сдержанный, уравновешенный Рэтклифф яростно сжимал рукоятку кинжала. – Я убью эту скотину! А она… Кровь христова, да как она могла! От нее же несет, как от винной бочки!

- От тебя, лорд Вискри, тоже не фиалками пахнет, - огрызнулась Агата, пристроившаяся на край кровати, на которую свалила пьяную до беспамятства Кэт. – Ты-то чем занимался, сидя в трактире? Родниковую воду пил?

- Мне еще жизнь не надоела, - повел подбородком Крыс. – Воду пить, надо же такое придумать… Если хочешь знать, леди воевода, мы с Котом занимались важным делом, следили за одним типом, сообщником этого совратителя.

Маргарет потерянно стояла у окна, ухватившись за руку Робина. На ее отчаянный призыв пришла, как ни странно, Агата, которую Кот ненавязчиво попросил приглядеть, как там идут переговоры между Кромвелем и Кэт по поводу бумаг, освобождающих ее от монашеского обета. Женщина-рыцарь обстановку оценила мгновенно, но вместо того, что начать метать громы и молнии, как она это умела, просто села за стол, налила вина и себе, и завела разговор со стремительно пьянеющей Кэт и глядевшим на нее во все глаза Кромвелем.

Долго ей ждать не пришлось. Не прошло и получаса, как Кэт соскользнула с лавки, привычно повернулась на бок, поджала ноги, и мирно заснула. Агата без видимого усилия подняла довольно хрупкую женщину, перебросила ее через плечо, и совершенно спокойно перенесла из таверны в домик, где обитала вся компания. От попытавшегося помочь Робина она просто отмахнулась, заметив, что махать мечом в полной броне куда тяжелее. Кромвель благоразумно исчез до того, как его могли призвать к ответу.

- Больна твоя артистка, - жестко сказала Агата Рэтклиффу, сосредоточенно роясь в своей безразмерной дорожной сумке. – Ты что, никогда не видел, что вино с женщинами делает?

- Да все знали, что Старая Ведьма, мать Скряги, за собой целый воз мальвазии повсюду возит, но никто и никогда не видел ее в таком безобразии, - огрызнулся Крыс.

- Что ж, повезло, - безразлично пожала плечами Агата, вытаскивая на свет какой-то причудливой формы флакон. – Вы вот что, братья мои… Сейчас я лечением Кэт займусь, и это не будет красивым зрелищем. Лучше бы вам уйти.

Крыс прикусил губу, немного поколебался, но из комнаты выскочил довольно стремительно. Робин вздохнул, снял дублет и закатал рукава рубашки.

- Я помогу. Дело знакомое и, можно сказать, привычное, - сказал он, лукаво посматривая в сторону Маргарет. – А вот если бы Марго нашла за это время Крыса и Ричарда, было бы славно. Насколько понимаю, очень скоро нашей артистке понадобятся и утешение, и любовь.

- Точно, - кивнула Агата, смешивая в кружке какой-то дурно пахнущий раствор. – Но не сразу. Я усыплю ее на некоторое время. Но когда она проснется… Поговори с Вискри, пусть возьмет себя в руки. Можно подумать, в первый раз упившуюся женщину видит.

Маргарет подумала, что одно дело – видеть пьяных женщин вообще, и совсем другое – видеть свою женщину пьяной, но момент для спора был явно не подходящим, поэтому она просто кивнула и отправилась на поиски.

На душе было муторно. В который раз она с тоской вспомнила о беззаботном времени, проведенном в королевской библиотеке. Тогда вокруг нее, по крайней мере, не было такого количества людей с их невыносимо серьезными проблемами. Тогда она была просто Маргарет Эртон, странной особой, не желающей пользоваться своим положением любовницы короля и поэтому никому не интересной. Честно говоря, ее отношения с Гарри больше напоминали, как правильно подметила королева, устоявшиеся отношения супругов, нежели страстный роман, и обоих это вполне устраивало.

Всего несколько месяцев прошло с тех пор, но как же изменилась ее жизнь! Как жаль, что никто из окружавших ее людей не понимал, насколько тяжело ей было смириться с тем, что прошлого, безмятежного, уютного существования больше не будет. Если на то пошло, то она нуждалась в утешении не меньше, чем Кэт, но одно событие цеплялось за другое, и в этой круговерти ей и самой-то не было времени толком подумать обо всем случившемся.

«Так подумай», - сказала она себе, и решительно уселась на траву под ближайшей яблоней. В конце концов, Кэт вряд ли в обозримом будущем понадобится исповедник, а если кто и мог поговорить с ней по душам, так это папаша Джузеппе или Годлина, но уж никак не едва знакомый ей Ричард, будь он хоть трижды священник и рыцарь. А Крыс пусть перекипит.

Ричард. Первая проблема, о которой стоило подумать. Ричард и Джон, ее брат и ее отец, как оказалось. Маргарет усердно попыталась найти в своем сердце хоть какие-то родственные чувства к этим двоим, но не нашла ничего, кроме симпатии, приправленной легким недоверием.

Вряд ли она когда-нибудь сможет простить Ричарду то, что он хладнокровно обвенчал ее, хотя она явно была в почти бессознательном состоянии. И явно вернул бы ее в дом мужа, если бы судьба не распорядилась по-другому. К тому же, он относился к новым особенностям Маргарет с прямолинейным недоверием. Если человек может не дышать и обходиться без пищи, значит он и не человек. Все просто. Нет, похоже, что особого тепла и доверия между ними никогда не будет.

Джон был человечнее, хотя куда как более загадочной личностью. Вроде, простой, веселый человек, а есть в нем что-то… нечеловеческое, что ли. Словно давно он стоит над всеми проблемами человеческого рода, наблюдает за ними, и находит очень забавными. Правда, в качестве отца Маргарет Джона не воспринимала совершенно. Всю свою жизнь она была более или менее предоставлена сама себе, и менять это положение вещей не входило в ее планы. Что плавно переводило ее размышления на Робина.

- Родню не выбирают, - донеслась до нее мысль, и через мгновение сам Кот вышел из дома. – А вот мужа – да. Но ты не бойся, в патриархального супруга я превращаться не собираюсь.

Он улегся на траву, повернулся на бок, подпер голову рукой, и с прищуром уставился на Маргарет.

- Как там Кэт? – спросила она

- Как обычно в таких случаях. Эта твоя мрачная тетка намешала ей какой-то пакости, и девица тихо отлетела в заоблачные дали.

- Она не моя мрачная тетка, - вяло огрызнулась Маргарет. – А намешала, скорее всего, иссоп со змеиным корнем, и добавила маковый сок. Во всяком случае, я бы так сделала. А уж что там Агата придумала, знать не могу. С нее станется и настоящее колдовство применить. Хотя… уж очень оно у нее своеобразное, так что ради Кэт надеюсь, что не применяла.

- Да? И чего она такой смесью хочет добиться?

- Ну зачем тебе это, Кот? Ладно. Сок маковый – именно, чтобы «отлететь в заоблачные дали», как ты выразился. Иссоп исцеляет от вредных привычек, змеиный корень снимает проклятие, если такое имеется.

- Боже милостивый, - притворно ужаснулся Кот, - я собираюсь жениться на ведьме! Может, ты и приворотное зелье составить можешь?

- Запросто, - хихикнула Маргарет. – Его ты как раз и жуешь с таким задумчивым видом.

- О… - Кот удивленно посмотрел на цветок клевера, который он как раз рассеянно жевал. – Так просто? Никаких размахиваний руками и заклинаний? Никаких летучих мышей и косточек с мизинца повешенного?

- Вот глупый! – теперь Маргарет уже смеялась, забыв свою озабоченность и усталость. – Не бывает никакого приворотного зелья, неужели не понял? Если любишь, то тебе и вода будет приворотным зельем, и воздух, и любая травинка. А насильно мил не будешь, здесь колдовство не поможет.

- То есть, это значит, что Бугай, которого вы именуете своим королем, действительно влюблен в леди Анну?

Маргарет задумалась. Скачок мыслей Робина ей не слишком понравился, потому что она подозревала, каким будет его следующий вопрос. Но догадка была действительно интересной. Они столько думали об Анне-ведьме, что совсем забыли о том, что Анна была еще и просто женщиной, которую можно было любить.

- А ведь ты прав, Кот, - признала она. – Подчинение подчинением, но, пожалуй, он ее любит. Или любил, по крайней мере. Знаешь, он ведь очень сильный человек. Своенравный, не терпящий сопротивления. Никакая магия не заставила бы его вести себя глупо и выглядеть глупо, а именно так он выглядел, засыпая в прошлом году эту гадюку письмами, на которые она не изволила даже отвечать. Да что там, он дошел до того, что сэра Томаса умолял, чтобы тот привез дочь. Собственного подданного!

- То есть, сначала он в нее влюбился, потом она вдруг удалилась прочь, а потом вернулась, и при дворе начался тарарам с магическим подчинением, зельем подавления и всем прочим. Благо, путь был уже открыт. Любовью. Марго, мы все неправильно поняли, ведьмой Анна стала в Англии, а не во Франции. Прах меня побери, я плохо разбираюсь в этих делах, идем к Дикону.

Робин ловко вскочил на ноги, и потянул Маргарет, помогая подняться и ей. Потянул чуть-чуть слишком резко, так, что она, поднявшись с травы, оказалась в его объятиях. Чувствуя, как запылали ее щеки, девушка попыталась освободиться из сильных рук, но не тут-то было. Поняв, что сейчас-то и последует тот вопрос, который ей так не хотелось услышать, она слегка вздернула подбородок и с вызовом посмотрела Робину прямо в глаза.

- Ты все еще любишь его?

Нет, это был, все-таки, не тот вопрос, и она была рада, что может ответить честно.

- Нет, Робин, не люблю. Мне жаль его, и я хочу его защитить, и он мне не чужой, но это не любовь.

- Но любила?

Все-таки, спросил. А ведь не мог не знать, что она этого вопроса не хочет.

- Никогда не задавай вопросов, на которые не хочешь получить правдивый ответ, Роберт Кэтсби, - ответила она со вздохом и уткнулась лбом в тонкую рубашку на его плече.

- А он? – не сдавался Кот.

- А об этом ты сможешь спросить его сам! Вот попадем во дворец, там и беседуйте на здоровье, кто там кого любил и почему! - Терпение Маргарет, наконец, иссякло, и она сердито оттолкнула Робина.

- Ой, не сердись же так, Божественная, на глупого Кота, - рассмеялся тот. – Любопытство, как ты знаешь, свойственно нашей породе. Например, я изнемогаю от желания узнать, что находится в этом пакете, который доставили сюда из дворца специальной курьерской почтой, пока вы с Диконом и Кромвелем плели интриги.

Маргарет с ужасом уставилась на пакет, который Кот ловко выудил словно из воздуха. На нем красовались две печати: печать королевы и… Гарри. Она покачнулась, почти повисла на руках Робина, который успел ее подхватить, и прошептала непослушными губами:

- Ты спрашивал, когда я в последний раз падала в обморок?

@темы: "побасенки"

---

Лондонские разводы 1570 - 1640 гг (продолжение)

Представления о том, что такое идеальная семья, тоже не слишком изменилось за столетия. Мысленная картинка осталась той же: надежный, умелый, трезвый и ласковый муж, создающий экономическую базу для процветания семейства; добрая, ласковая, спокойная, хозяйственная, разумная жена; умные, здоровые, воспитанные и послушные дети.



Жизнь, конечно, вносила свои коррективы. Но и тогда существовала масса литературы, учащей людей корректировать эти коррективы. Особенно советы любили давать ученые мужи Реформации. Роберт Кливер написал книгу «Угодная Богу форма управления домашним хозяйством: как управлять семьей согласно слову Божьему» («A Godly Form of Householde Governement: for the ordering of private Families, according to the direction of Gods word», Лондон, 1616 г). Уильям Вайтли объяснял вступившим в брак, как должно строиться управление семьей в 1619-м году, в проповеди «Указания для женатых персон». Были о книги, посвященные обучению хозяек искусству быть хорошей женой, например, вышедшая в 1607 году книга Александра Никколса с длиннейшим названием , которое можно свести к «Как отличить хорошую жену от плохой и плохого мужа от хорошего».

Большинству коррективы, кстати, удавались. Некоторым дано подходить к выбору будущих супругов изначально рационально, некоторым просто везло, некоторые были слишком заняты проблемами повседневной жизни, и не имели ни времени, ни сил на переосмысливание разумности некогда сделанного выбора.

Суды имели дело со случаями маргинальными, с ситуациями, когда внутренние семейные проблемы уже не могли оставаться в четырех стенах. Проблемы с гулящими женами были одной из групп рассматриваемых дел, по которым суды выносили решения в пользу истцов. Проблемы с жестокими, агрессивными супругами были другой группой.

В делах об исключительной жестокости супруга истцами были, как правило, женщины. Вопреки бытующему мнению, ни средневековый закон, ни законы эпохи Ренессанса не давали права мужьям дурно обращаться со своими женами. Напротив. Законы Реформации до 1640 года продолжали традицию, по которой идеальной моделью супружества была дружба и гармония между мужем и женой, «друг, собеседник и партнер по удовольствиям» (”a friend, and comfort for society, but also a companion for pleasure”, Alexander Niccholes). Да, на мужа возлагалась обязанность этой гармонии добиваться, а на жену – признавать мужа главой дома. Но тот же Никколс яростно клеймит мужей, которые своим поведением «узурпируют такое превосходство, словно имеют дело с рабами, и доводят своих жен до супружеской измены» (”usurp such superiority over them, as is commonly used towards slaves and drive their wives to adultery”).

И вот именно с последней моделью супружеского поведения имели дело суды.

В 1586 году Маргарет Эливер давала показания о том, что ее соседка, Маргарет Фармер, «много раз приходила и жаловалась, плача и причитая, на то, как жесток с ней ее муж, который использовал ее и бил ее. И показывала подбитые ударами мужа глаза, и говорила, что на ней живого места нет из-за жестокости и безумия ее мужа, и говорила, что не знает, что делать, и боится за свою жизнь, если будет продолжать жить с ним. И однажды упомянутый Джон Фармер избил ее так, что упомянутая Маргарет не могла встать с кровати 8 или 9 недель…». Показания подтвердили и другие соседи, которые, услышав крики, поспешили на помощь, и нашли Джона Фармера с палкой в руках, избивающего свою супругу «с жестокостью безумца». Суд решил дело в пользу Маргарет Фармер, разумеется, освободив ее от кошмарного замужества.

В другом деле, соседка, зашедшая как-то к Анне Янг, нашла ее «с лицом, покрытым синяками и опухшим, и с тем же на всем теле, и она не могла ни говорить, ни шевельнуться, чтобы помочь себе, и ее челюсти были выбиты или повреждены, и нос сломан, и только с помощью хирурга ее удалось поднять, но и тогда она едва могла дышать, и можно было ожидать скорее, что она умрет, чем придет в себя». Анна Янг все-таки оказалась более живучей, чем ожидала соседка, и не только пришла в себя, но и смогла подать в суд на мужа. Дело было решено в ее пользу. А причина побоев была в том, что состояние Анны оказалось не таким большим, как ожидал ее муж.

Некоторые случаи были менее ясными, из тех, когда оба супруга были не сахарными. Анна Перри подала на мужа в суд за то, что он толкнул ее так, что она упала и вывихнула палец. Но дело-то в том, что печальный инцидент произошел в результате того, что Анна закрыла от мужа часть его собственного дома: когда он послал слугу принести ему из кладовки пива, Анна заперла кладовку. И когда Джон сам пришел разбираться, завязалась потасовка, в результате которой Джон потянул жену за платье (очевидно, она таки сбила муженька с ног), она упала на руку, и палец был вывихнут именно в тот момент.

Довольно интересно то, что канонический закон, основанный на римском праве, принимал во внимание только физическую сторону насилия, конкретные побои и повреждения. Церковные суды рассматривали ситуацию более полно. Допустим, муж никогда не шел дальше нескольких щипков и тычков, то есть, речь об угрозе жизни не шла, но зато имели место словесные поношения и ущемления супруги в ее законных правах.

В 1614 году Чарльз и Мэри Джонс, жившие как муж и жена и работавшие прислугой, начали самостоятельную жизнь. Очевидно, уход от хозяев-джентри не был мирным, потому что Чарльз поместил Мэри в нанятую у одной вдовы в Гринвиче квартиру, а сам жил отдельно. Когда он супругу навещал, то и ее квартирная хозяйка, и все соседи не были особенно счастливы, потому что Чарльз «часто очень грубо бил ее кулаками и щипал, и угрожал придушить, и называл шлюхой, и обвинял в том, что она целый день была в Лондоне, занимаясь тем, чем шлюхи занимаются, и клялся страшными словами, что он ее убьет». Кроме этого, Чарльз не только отказывался содержать Мэри, как подобает супругу, но и отнимал у нее ключи, чтобы забрать из сундуков то, что она зарабатывала сама, своей работой. Кроме того, Мэри, уставшая от такого брака и подавшая на развод, обвинила Чарльза в прелюбодеянии, в том, что он «водит компанию с опасными и бесчестными женщинами», и «хирург предупредил ее, чтобы она не имела с ним дела, потому что это будет для нее очень опасно». Проще говоря, местный хирург знал, что у Чарльза сифилис. Отсюда и дикая ревность Чарльза – Мэри просто не допускала его до тела. И суд решил дело в ее пользу.

Освободил суд от брачной обузы и Анну Кендрик. По свидетельству служанки Кендриков, Джон Кендрик бил жену «кулаками, палками и кочергой… называл шлюхой и говорил, что ребенок, которым она беременна, не его, и так плохо с ней обращался, и не разрешал ее спать вместе с ним на кровати, и заставлял спать в кровати свидетельницы». Кроме того, опять же, Джон Кендрик не давал жене ни гроша, запирал от нее кладовые и уносил прочь всю приготовленную служанкой еду. И такая «веселая» жизнь продолжалась у Анны три года. Жила она на собственные заработки, обучая кого-то чему-то. Свидетельница употребляет слово ”teaching”.

Иногда муж и пальцем жену не трогал, а методично и злобно доводил ее до самоубийства. Не без помощи соседей, от такого типа насилия удалось освободиться в 1619 году Элизабет Уильямс. По словам свидетелей, муж Элизабет, Джон, довел ее до такого состояния умопомрачения вечными придирками и насмешками, что она зачастую уже не понимала, где, что и как. Однажды соседка нашла Элизабет с ножом с руках, пытающуюся покончить с собой. Она сказала, что лучше умрет, чем будет жить, мучимая мужем, до конца своих дней. А именно это и было ее будущим, если верить угрозам мужа. Действительно, на суде Джон Уильямс хладнокровно заявил, что женился на Элизабет не по любви, а ради денег, и в будущем намеревается относиться к ней в десять раз хуже, чем до суда. Очевидно, негодяй был совершенно уверен в том, что суд дело решит в его пользу. Ведь его мать и сестры утверждали, что Элизабет одержима злым духом. Но суд решил дело в пользу Элизабет.

Бывали случаи, в которых ход событий невольно наводит на мысль, что отчаявшиеся женщины просто провоцировали своих агрессивных мужей в ситуациях, когда тщательно скрываемые семейные проблемы становились явными для всех. Хотя большинство англичан жили и в 1600-х так же, как в средние века – с ничтожным частным пространством, всегда на виду у соседей и прислуги, аристократы смогли позволить себе большую приватность. Опять же, одно дело – служанка ремесленника, работающая по найму, и совсем другое – прислуга аристократа, подписывающая клятву о лояльности хозяину. Поэтому иногда терроризируемым женам аристократов приходилась действовать находчиво.

Так случилось, например, когда в гости к графу Линкольну приехала молодая пара, Энн и Томас Дитоны. В тот же момент там гостила и другая пара, Морранты. И вот среди ночи Энн Дитон появляется в комнате Мэри Моррант «с лицом, омытом слезами», и желуется, что «больше не может выносить жестокость своего мужа по отношению к ней». И тут начинается катавасия. Мэри Моррант почему-то посылает свою служанку в комнату, где остался Томас. Чтобы она принесла ночную рубашку беглянки. Естественно, скоро служанка вернулась с рассказом, что Томас Дитон ущипнул ее за руку и пригрозил свернуть шею. После этого рассказа в поход за ночной рубашкой отправилась сама Энн Дитон, в сопровождении уже ущипнутой служанки. По их словам, Томас сумел закрыть их обеих в своей комнате, где Энн, почему-то, отправилась в кровать, а Томас встретил ее там кулаками. Тут обе женщины подняли дикий хай, на который прибежали слуги графа. Дело закончилось с тем, что с Томасом Дитоном подрался сам граф.

Очень интересная история. Дело, после вмешательства графа, было обречено на успех, конечно. Без сомнения, Энн Дитон имела хорошие основания, когда бесконечным снованием взад и вперед за какой-то рубашкой (как будто Мэри Моррант не могла дать ей одну из своих!) доводила своего супруга до белого каления. На суде кое-что выяснилось. Горничная Энн Дитон слышала, как Том угрожал жене, что прикует ее к кровати, и поступит с ней, как с Бартоломью, который, по его словам, был его рабом: посадит на цепь, хлеб и воду. Причем каждое слово угрозы молодой аристократ подтверждал ударом кулака.

В заключение хотелось бы отметить, что популярная культура того времени была не столь милосердна к пострадавшим, как судебные власти. «Укрощение строптивой» имеет свой прототип, в котором муж добился покорности жены, избив ее до крови, и завернув в просоленную конскую шкуру. Что касается рогатых мужей, то:

Old Humphrey Hodge a farmer was,
His age was fifty-seven;
A bachelor, too, and well to do,
For he in the world had thriven;
And Humphrey Hodge from dawn till dark,
Was happy us the day was long,
For he rose with the sun, and he sang with the lark,
And this was his favorite song-

Rock the cradle, John,
Rock the cradle, John,
An old man married, had better be buried,
Than rocking the cradle alone.

Now Humphrey Hodge had a servant girl,
As blooming as the day,
And she was fair as the lily or pearl,
And fresh as the flowers in May;
And her eyes shot forth such lustrous beams,
That somehow, ere 'twas long.
Her image was ever in Humphrey's dreams.
In spite of his favorite song

Now Humphrey Hodge, alas, and alas.
Grew tired of single life,
And ere the harvest moon could pass,
He made his maid his wife;
And the sun shone bright oh his marriage morn,
And the bells rang out ding, dong,
And Humphrey felt like a man new born,
And fairly forgot the song

Now Humphrey Hodge and his dear little wife
Were happy as any pair,
"Until the time that he was blessed
With a buxom son and heir;
And he sits and sighs as the baby cries,
With its lungs so loud And strong,
Yet he sings, forsooth, and reflects on the truth
Contained in his favorite song.

Now Humphrey Hodge walks round the farm.
And his hair is silver grey,
With his wife before, and the child on his arm
The fruits of December and May
And people smile at the silly old man,
Being wed to a wife so young.
And Humphrey thinks as he Winks and blinks,
When his neighbours sing him the song

@темы: "1600-е"

---

Лондонские разводы 1570 - 1640 гг

Статистика разводов удивительно стабильна: около половины браков заканчивается крахом в течение первых 10 лет. Для лондонцев на переломе 1600-х процедура развода была достаточно сложной.



Для начала, в Европе, Реформация дала возможность нового брака хотя бы для стороны, в крахе предыдущего не повинной. В Англии, церковные суды продолжали быть ограничены правом вынесения решения только об «отлучении от стола и постели» («from bed and board»).

Это означало, что паре было дано легальное право не жить вместе. Нелегальный разъезд супругов был, кстати, подсудным делом. Но такое решение не давало права заключить новый брак ни виноватой стороне, ни невинной. Новый брак был возможен для пар, чей брак аннулировался: на основании близкой степени родства, двоеженства, преконтракта, не завершенного брака (отсутствие сексуальных отношений между супругами), брака по принуждению, и брака, в котором одна из сторон еще не достигла совершеннолетия.

Лазейка была: церковный суд мог разъединить супругов на основании либо доказанной супружеской неверности (adultery), либо доказанного чрезвычайно жестокого обращения (extreme cruelty). Но опять же, здесь речь идет, все-таки, не о разводе, расторжении брака (divorce), а о разъединении супругов (separation).

Лондонские суды требовали доказательств и того, и другого. Недостаточно было увидеть супруга или супругу в неподходящем месте и неподходящей компании. Надо было увидеть непосредственный акт измены. Недостаточно было знать, что один супруг поколачивает другого. Нужны были свидетели результатов и, желательно, заключение хирурга о причиненных повреждениях.

Около 42% дел о разъединении в период 1572 – 1640 гг были начаты мужчинами, обвинявшими супруг в неверности. А 26% - женщинами, обвинявшими мужей в жестоком обращении. В обеих вариациях суд выносил решения в пользу истцов – практически стопроцентно. Дела, не имеющие шанса на успех, отсеивались еще до судебных сессий. Иногда пары мирились, иногда разъезжались под каким-нибудь благовидным предлогом, достигнув соглашения о разделе имущества.

Технически, подтвержденное судом разъединение давало возможность заключить новый брак. На протяжении всего правления Елизаветы теологические дебаты о праве на развод не прекращались. До самого 1603 года очень многие церковные деятели давали свое согласие на заключение нового брака «разделенным» парам. А 1604-м предыдущий, разъединенный брак снова стал препятствием для нового, и, заодно, двоеженство было выделено в разряд уголовных преступлений. Как ни странно, очень многие предпочли ограничить понятие «препятствия» только 1604-ым годом, потому что большинство пар, чьи дела фигурировали в лондонских судах, заключали повторные браки до 1604 года и после него. И весьма часто они имели разрешение от местных священников.

Разумеется, большинство пар, не желающих жить вместе, не утруждали себя формальностями. Лондон был достаточно большим городом, чтобы в нем затеряться, и всегда была возможность объявить исчезнувшего супруга просто умершим. Учитывая причудливость способов заключения брака, можно только догадываться о том, сколько же людей, на самом деле, были двоеженцами, и сколько пар жили вместе и раздельно только на основании хорошо продуманной истории. В суд попадали дела о двоеженстве, если одна из сторон действительно чувствовала себя обманутой. Что касается пар, желавших разъединения, то мужчины практически всегда судились с женами, обвиняя их в измене, а женщины – обвиняя мужей в жестоком обращении.

Любопытно, что 12% дел о разъединении затевались среди джентри, причем, именно в Лондоне, а не в графствах, где истцы и ответчики жили. А вот в делах о диффамации джентри были меньшинством, всего 4%. Но подавляющее большинство недовольных браком составляли, все-таки, лондонские ремесленники и мелкие предприниматели.

Это не значит, что агрессивной стороной в браке всегда был мужчина. Как раз около 1640 года была популярна баллада «Жалобы женатого мужчины» (”Married Man’s Complaint”):

I wash the dishes, sweep the house, I dress the wholesome dyet;
I humour her in everything, because I would be quyet:
Of every several dish of meat, she’ll surely be first taster,
And I am glad to pick the bones, she is so much my Master

Что касается супружеской неверности, то не всегда представление о том, что злобный муж следил за бедняжкой женой и обвинял ее без особых оснований, имело место быть.

Во всяком случае, Маргаретт Марре вела себя так, словно хотела, чтобы весь мир был в курсе того, что она изменяет своему мужу Джорджу. Слуга Джорджа Марре, Мэтью, рассказал на суде, что Маргаретт вела себя «подозрительно», уединяясь с Эдмундом Элденом, бывшим в подчиненном положении по отношению к Марре-мужу (выполнял для него разные работы). И вот однажды, когда Мэтью вернулся домой около 10 вечера, он увидел мальчишку, служившего Элдену, деловито выбегающего из дома Марре. На вопрос Мэтью, что он здесь делает в такое время, малый сказал, что хозяин послал его за вином. Мэтью уже сделал подходящую дырку в драпировке панелей, чтобы убедиться в справедливости своих подозрений. И он поспешил в них убедиться.

Действительно, Маргаретт и Эдмунд были в постели, и занимались именно тем, для чего женщина ложится в постель с мужчиной, не являющимся ее мужем. Надо сказать, что Мэтью был невероятно зол на хозяйку, поставившую его в положение соглядатая. Потому что, в отсутствие хозяина, именно он отвечал за то, чтобы в доме все было путем – так распорядился Джордж Марре, явно не доверяющий тому, что дом и хозяйство можно оставить на жену.

Жена Мэтью знала о приключениях хозяйки давно. Но, поскольку ее не спрашивали, она свою историю держала при себе, и рассказала ее только на суде, дажене слишком охотно. Однажды она отправилась в деревню проведать своего ребенка, и Марре распорядился, чтобы Элден ее сопровождал в дороге. Когда они остановились на постоялом дворе, туда явилась Маргаретт. Спали они все в общей комнате. Маргаретт сначала легла в кровать с женщинами (трое их там было), но потом встала, и на глазах изумленной публики улеглась в постель к Элдену. Не выскользнула тайком, потому что никто из них еще не спал. Нет, она встала, разделась, и прошлепала в кровать Элдена, где и осталась на всю ночь.

В конце концов, Маргаретт забеременела. Знакомый ее мужа как-то встретил ее на улице, и у них завязался разговор, который, разумеется, коснулся и ее беременности. На замечание Томаса Слэтера о том, что ее муж не должен был отпускать Маргаретт в таком положении ходить за покупками, та легкомысленно ответила, что муж здесь не при чем, «Эдмунд Элден делал за него работу в его спальне».

В конце концов, Маргаретт и вовсе бросила мужа, переехав к своей сестре. Беременная на последнем сроке, она не унывала, а обратилась с предложением к некоему Томасу Флетчеру: «У меня не то сейчас тело, которым я могла бы гордиться, так что, возможно, я поступаю слишком смело, признаваясь тебе, что я отношусь к тебе хорошо. Настолько хорошо, что могла бы вообразить тебя своим мужем». И предложила Флетчеру стать для нее тем, кем был Эдмунд Элден. Небольшой нюанс: Флетчер был женат. Что делает его ответ Маргаретт еще более интересным. Он сказал, что «здесь» (в его доме) ему «неудобно». Еще бы, ведь в этом доме уже была хозяйка. Но он предложил Маргаретт снять дом и жить самостоятельно. В более «удобном» месте. Правда, в этом удобном месте Томас ее так и не посетил, так что Маргаретт вернулась в деревню. Почему-то мне кажется, что эта предприимчивая женщина не осталась после родов в доме своего отца.

Сюзанна Вильсон тоже не стеснялась. Сочтя своего мужа Джеймса безнадежным случаем, она просто заменила его в своей постели Томасом Пейджем. И не только в постели. Пейдж ел за столом Вильсона, тратил деньги Вильсона, которые давала ему Сюзанна. Вильсон пытался, конечно, возражать, но Сюзанна, в ответ на его претензии, просто запирала мужа в комнате, а сама продолжала развлекаться с Пейджем.

Мало того, она повсюду говорила, что «никогда не будет спать с этой кривой задницей, зовущейся ее мужем, до конца своей жизни». Она также угрожала мужу, что избавится от него, хотя никогда не уточняла, как. Надо сказать, что ее угрозы легкими не были. Однажды Сюзанна избила служанку, которая пыталась получить у нее свое жалование, Сюзанну вызывали в суд за диффамацию, она делала аборты посредством каких-то настоев, и вообще имела такую репутацию, что слуга, стянувший у нее флягу с вином, валялся у хозяйки в ногах, умоляя о прощении. Ее по-настоящему боялись не только женщины, но и мужчины. Можно только пожалеть, что Джеймс Вильсон не рассмотрел, с кем связывается, пока ухаживал за своей супругой.

Дороти Кингсленд, в ответ на вопрос повитухи, где же ее муж и почему не любуется на такого прекрасного ребенка, отрезала, что предпочтет видеть муженька повешенным, нежели в своей постели, и что он-то никогда ей ребенка не сделает, она ручается.

Довольно темная история случилась в доме сэра Фрэнсиса Эшби в 1619 году. Его жена открыто флиртовала с Роджером Ди, который находился в штате сэра Фрэнсиса. Лорд Эшби, кстати, был молод и хорош собой, но что-то между супругами было не так, потому что свидетели слышали, как Роджер Ди и леди Джоанна смеялись насчет отсутствия у Эшби детей. Надо сказать, что в то время еще считалось, что женщина способна зачать ребенка только в том случае, если получает от своего партнера физическое удовлетворение. Поэтому очень часто разговор об отсутствующих детях был, на самом деле, разговором о неудовлетворенных сексуальных потребностях.

Впрочем, мрачный оттенок флирту давали частые шутки леди Джоанны, что она заменит одного мужа на другого. В конце концов, Роджера Ди просто уволили, сэр Фрэнсис хотел развестись с женой, но суду удалось их примирить. Сначала все было неплохо: через год Джоанна родила дочь. А потом сэр Фрэнсис вдруг скоропостижно умер в возрасте 28 лет, хотя ничто не предвещало. Люди часто вспоминали после его смерти о словах Джоанны насчет замены мужа.

Что бросается в глаза во всех этих и многих других, похожих историях: женщины, обвиняемые мужьями в супружеской измене, действительно были в ней повинны, и толчком к такому поведению являлась сексуальная неудовлетворенность, подкрепленная неуважением к личности супруга. Не знаю, можно ли обозначить это сплетение, как фактор физическо-эмоциональный. А вот мужчины, которых жены обвиняли в жестоком обращении (тоже обоснованно), действовали из других побуждений, но об этом будет рассказано позже.

@темы: "1600-е"