Sampo

@темы: "экранизации vs каноны"

---

)))

Пойти узнать, какая государственная работа Вам подходит: uborshizzza.livejournal.com/804607.html

@темы: "нетягостная бредь"

---

Снова средневековые банщики-цирюльники

21.02.2010 в 12:09

Пишет  Нари:

Для тех, кто хочет знать

В средние века главным образом была развита практическая медицина, которой занимались банщики-цирюльники. Они делали кровопускания, вправляли суставы, ампутировали. Профессия банщика в общественном сознании ассоциировалась с «нечистыми» профессиями, связанными с больным человеческим телом, кровью, с трупами; на них долго лежала печать отверженности.

В Позднее Средневековье авторитет банщика-цирюльника как практического лекаря стал возрастать, именно к ним чаще всего обращались больные. К мастерству банщика-лекаря предъявлялись высокие требования: он должен был в течение восьми лет пройти срок ученичества, сдать экзамен в присутствии старейшин цеха банщиков, представителя городского совета и докторов медицины. В некоторых городах Европы в конце XV в. из числа банщиков учреждались цеха врачей-хирургов (например, в Кёльне).

www.medvuz.ru/faces/section103/section14/

www.bibliotekar.ru/423/15.htm - МЕДИЦИНА НАРОДОВ СРЕДНЕВЕКОВОГО ВОСТОКА (VII—XVII вв.)

Развивалось лекарствоведение и в странах Западной Европы. В 410 г, в Тулузе Марцеллом написана книга «О лекарствах», в которой не только обобщены знания предшественников в этой области, но и описаны средства местной народной медицины. Особое место в развитии лекарствоведения принадлежит Салернской школе. В 1100 г. здесь был создан «Антидотарий», в котором давались указания о способах применения лекарств и характере их действия.

В середине XII в. были сделаны дополнения к относительно составления рецептов, приготовления лекарственных вод, масел, сиропов, лекарств для наружного пользования и т. д. Одной из существенных особенностей нового издания «Антидотария» было введение весовых категорий при отпуске лекарственных средств.

Особой ветвью медицинской деятельности в Средние века являлась хирургия. Она претерпела определенные изменения в теории и практике.

В IV в. в Византии Антилл сделал описание операции аневризмы. Значительное место вопросам хирургии отводилось в трудах Орибазия. В VII в. работал крупнейший хирург раннего средневековья Павел Эгинский. Его шестая (из семи) книга была оригинальным трудом по хирургии, свидетельствовавшим о широкой эрудиции автора и его высоком хирургическом мастерстве. Павел Эгинский особенно тщательно разработал проблемы военной хирургии, травматологии, акушерства, офтальмологии и других разделов. Он ввел маску для лечения косоглазия, описал катаракту.

В Средние века в Западной Европе появились труды по хирургии. Наиболее крупным среди этих авторов был Гюи де Шолиак (XIV в.) — всесторонне образованный врач, унаследовавший идеи Гиппократа, Галена, Павла Эгинского, Ар-Рази, Абул-Касыма, хирургов Салернской школы и др. Основой хирургии Гюи де Шолиак считал анатомию. Им создай и применен в практике ряд хирургических инструментов и приборов, разработаны некоторые хирургические операции.

При переломах бедра он применял вытяжение, для зашивания ран кишечника накладывал шов скорняка, при ампутации конечностей пытался применять анестезию с использованием губки, пропитанной опием, соком паслена, белены, мандрагоры, болеголова, латука (местная анестезия с использованием губки, общая — вдыхание испарений). Гюи де Шолиак упоминает о зеркале, применявшемся при акушерских операциях, и производстве кесарева сечения в случае смерти матери и жизнеспособности плода.

oldmedicine.org/archives/category/srednie-veka

Средние века обыкновенно рассматривают как мрачную эпоху полневежества или совершенного варварства, как период истории, который характеризуется в двух словах: невежество и суеверие.

В доказательство этого приводят, что для философов и врачей в течении всего средневекового периода природа оставалась закрытой книгой, причем указывают на преобладающее господство в это время астрологии, алхимии, магии, колдовства, чудес, схоластики и легковерного невежества.

Как доказательство ничтожности средневековой медицины приводят совершенное отсутствие в средние века гигиены, как в частных жилищах, так и вообще в городах, а так же свирепствования в течение всего этого периода убийственных эпидемии чумы, проказы, различного рода кожных заболеваний и т.д.

В противоположность этому взгляду существует мнение, что средние века потому выше древности, что они за нею следуют. Ничего доказывать, что и то, и другое лишено основания; по крайне мере, что касается медицины, уже один здравый смысл говорит в пользу того, что не было и не могло быть перерыва в медицинском предании, и подобно тому, как история всех других областях культуры покажет, что варвары были не посредственными преемниками римлян, точно так же и медицина не может, и не могла составить в этом отношении исключения.

Известно, с одной стороны, что в Римской Империи и, в особенности в Италии преобладала греческая медицина, так что греческие сочинения служили настоящими руководствами для наставников и учеников, и с другой стороны, что нашествие варваров вовсе не имели на западе таких всесокрушающих последствий для науки и искусств, как обычно полагалось.

www.bestreferat.ru/referat-16237.html

@темы: истории о медицине

---

«Канон медицины» Ибн-Сины и не только

21.02.2010 в 12:10

Пишет  Нари:

Тут вот некоторые считают, что в средние века никаких операций не делали и от любого насморка народ загибался.

Цитирую: "Ибн-Сина дал клиническое описание ряда болезней (плеврит, язва желудка, диабет, проказа, оспа, чума, туберкулез легких и др.). Он обратил внимание на заразительность оспы и чумы. Чумой, считал он, можно заразиться при вдыхании воздуха вблизи больного, через почву, воду, плаценту. В разделе о лихорадках он высказал предположение о существовании невидимых возбудителей этих заболеваний.

Обобщение опыта и собственные данные Ибн-Сины в области хирургии нашли отражение в четвертом томе. Здесь детально изложены операции камнесечения, трахеотомии, лечение ран и травм, показания и противопоказания к кровопусканию, описаны выбор вены и техника операции. Из нововведений следует назвать его способ вправления вывиха плеча, применение катетера из кожи животных, шва из женского волоса при операции на глазу и из свиной щетины при операции на прямой кишке."

«Канон медицины» Ибн-Сины в Средние века в Европе был признанным источником знаний медицины и издавался более 30 раз.

oldmedicine.org/archives/category/medicina-epox...

oldmedicine.org/ - всячески рекомендую этот сайт, он по истории медицины, море полезных сведений.

www.medkurs.ru/history/ - 100 великих врачей.

@темы: истории о медицине

---

Это не иллюстрация к ГП...

Это Итон. Просто эти два мира очень похожи, и не случайно.



Когда Генрих VI Английский основывал в 1440 году Итон, его целью было обеспечить возможность 70 одаренным мальчикам ежегодно получать академическое образование, вне зависимости от того, могут ли их родители позволить себе такой расход. Для этого король пожаловал Итону значительные земельные владения, и учредил королевскую стипендию. Стипендиаты после Итона направлялись в Кингз Колледж, Кембридж.

В наше время учебный год в Итоне стоит 34 000 евро, и при этом желающих там учиться гораздо больше, чем 1300, так что отбирают не только богатых, но и действительно талантливых. Треть студентов, впрочем, получает в какой-то форме помощь в оплате своей учебы, но две трети студентов – выходцы из очень богатых семей. Традиция набирать 70 королевских стипендиатов сохранилась, но теперь это уже не талантливые бедняки, теперь это интеллектуальная элита.

Попасть в эту элитарную группу в Итоне сложно, хотя уровень интеллекта у студентов там в принципе гораздо выше любого другого среднешкольного. Требования к студентом очень высоки. Как сказал в интервью одини студент 17 лет: «Если ты недостаточно хорош в академических науках, или в спорте, или на занятиях драматическим искусством, школа неудач не прощает. Еще тяжелее перенести, если до Итона ты был лучшим, а здесь вдруг оказался в числе самых слабых. Это бъет по самолюбию».

Амбиции в Итоне умеют направлять в нужное русло: 35 уроков по 40 минут в неделю, включая субботы, плюс домашние задания, спорт и факультативы по интересам, которые тоже обязательны. Борьба за оценки идет беспощадная, в такой атмосфере вряд ли кто добровольно согласится быть лузером.

Студенты живут в своем собственном итонском городке, Оппидансе. Домов 24, в каждом около 50 учеников разного возраста и House Master. Каждый ученик живет в отдельной комнате. Всего в школе 160 преподавателей, по одному на 8 учеников.

За нарушения еще несколько десятков лет назад могли и высечь. Сейчас худшее наказание – это явиться к школе три утра подряд на 15 минут раньше обычного времени, и стоять в определенном месте, чтобы все входящие видели, и знали, что этот ученик в чем-то провинился. Обычно этого хватает, потому что заниматься шкодами у этих 13-18-летних просто нет времени. За алкоголь и наркотики просто исключают. Правило исключения было нарушено только ради принца Гарри.

Результат? Из премьер-министров Британии 18 были выпускниками Итона, и если Камерон победит на следующих выборах, их будет 19. Выпускников Итона считают народом высокомерным, но это, скорее, обоснованная уверенность в себе, а не высокомерие. Итон – это навсегда. Итонцы до конца жизни представляют собой довольно монолитную группу «своих», где каждый может полностью расчитывать на каждого.

Гордон Браун и прочие не-итонцы, попавшие в высшие эшелоны власти, Итон (и все с ним связанное) и ненавидят, и опасаются. Браун не так давно бросил, что «налоговая политика этого государства проектируется на спортивных площадках Итона». Возможно. Во всяком случае, Кейнс был именно выпускником Итона.

Но Итон выпускает не только будущих политиков и экономистов. Хью Лори тоже закончил Итон, и создатель Джеймса Бонда Ян Флеминг. Закончил Итон и Джордж Оруэлл, хотя и был там не слишком-то популярен. Флеминг не очень преуспевал в науках, зато был прекрасным, даже блестящим спортсменом. Нынешние принцы Уильям и Гарри тоже ходили в Итон, но только в силу традиции – не будь они принцами, по интеллекту им бы в эту школу ни за что было бы не попасть.

@темы: Всячина внетеговая

---

Философский взгляд на средневековую медицину

Космос и болезнь в средневековой медицине, К. А. Куксо

Болезнь, по преимуществу, означает онтологический срыв. Аномия «больного», заключая в себе поистине странный ритм своевластного становления, не сориентированного порядком хороших форм, оспаривает единовластие космического закона. «Больное» нависает над законосообразностью самого космоса и тем самым ставит себя как категорию, дающую ход новому членению сущего.

Выразительность болезни, сталкиваясь с очевидностью беспринципного буйства формы – ее расползания и метаморфоз, дает место деспотии аффекта и магии, разрушающих натуральный порядок связей. Этим обстоятельством мотивированы рецептивный контекст тревоги, неизбывный из феноменологии опыта болезни, и невроз семиотического изживания, сколь угодно сырыми терминами вносящий в недомогания фиктивные схемы (в исходном смысле греч. «schema» как завершенность тела, поза).

Итак: болезнь не состояние психосоматического разъема жизни, а ситуация онтологического дефицита. Болеют леса и реки. Суматранцы, объективирующие костяк духа в лесе, кормят больные деревья. А при очевидности неизлечимости последних устанавливают подле них лестницы, дабы обеспечить удобство ухода покидающим деревья демонам.

Сходное отношение характерно и для архаических греков. Чахнущий лес здесь не указывает ни на что другое, кроме смерти прекрасных гомодриад – женских древесных божеств. Мифопоэтическое сознание, рассматривая больное как место оскудения, упадка присутствия духов жизни, опознает в болезни онтологическую катастрофу. Речь идет о событии ослабевания, а в пределе – утраты самой реальности, не описуемом в сколь угодно детализующих физикалистских терминах.

По отношению к антропологическому онтосу, дефицитность для которого и есть форма, «больное» указывает на дефицит в квадрате – дефицит самого дефицита.

Это связано с тенью, отбрасываемой болезнью на культовое основание негативного действия. Восполняя собственную онтологическую уязвимость, человек размыкает культовый горизонт реальности, который в силу непреодолимой дистантности заставляет его выйти из персти земной. Неподражаемость действия, высвобождающая человекоразмерное место в бытии, открывается встречей с герметичностью неба.

В этом отношении проведенная Паскалем импликация автономии действия из переживания сокрытия Бога предельно точна. Абсолютная закрытость предметностей культа (mysterium tremendum прототворцов, illud tempus первотворения) проливает свет на ущербность всего оппозитивного по отношению к себе. Свет дает небо – таков предельный смысл культовой самодрессуры человека.

Единожды разомкнув совершенство собственной реальности, боги навсегда соблазняют человеческое животное. Зияние от утраченного события космической исполненности служит базисом негативного действия – человек отваживается на возобновление совершенной реальности в модусе мимесиса (= ритуал) или переприченения (= история). Таков исток заражения жизни безумием бытия, что равно первичному антропогенному акту.

В этом свете становится ясно, почему в характерности переживания тяжелой болезни заложено качество непереносимости.

Ситуация болезни разворачивает предельно жестокую феноменологию: она указывает на локальный слом, упадок полноты космоса. Тенденция страдания присуща больному не потому, что дело касается персональной соматической дисфункции, а потому, что он представляет собой место космической коррупции. Поведение неизлечимо больных животных в этом отношении иконично. В силу погруженности в мир животное, охваченное смертельным недугом, представляет собой живой канал трансляции упадка реальности. Скорбь по утрате сильной реальности гонит погибающих зверей к необнаружимым укрытиям. А при отсутствии подобного мортального ритуала ослабление реальности, демонстрируемое больной особью, травматично переживается всей группой.

Этологи описывают, что наличие погибающей особи в слоновьем стаде приводит последнее к деструкции. Этим пользуются охотники, небескорыстно отпуская смертельно раненное животное на волю. Вернувшийся в стадо погибающий слон представляет объект пристального внимания здоровых особей – денно и нощно они дежурят возле раненого сородича. Подобный сбой инстинкта самосохранения заводит стадо в тупик: теперь сильнейшие представители популяции становятся легкой добычей охотников. И если животное стадо отреагирует слом реальности, запечатленный в больной особи, непосредственно – деструкцией поведенческих гештальтов, то первичные человеческие группы отводят опасность, исходящую от больного, усилением символических скреп сообщества.

Традиционная для архаических сообществ рецепция больного в качестве приметы приближения космического кризиса приводит группу к усилению каналов солидаризации: больной предстает коммуникационным очагом коллектива – местом концентрации обменных потоков услуг, прав и материальных объектов. В этом отношении показателен повсеместно распространенный туземный обычай требовать пациентом отдаривания от европейского врача, вернувшего здоровье.

В соответствии с архаической демонизацией болезни чужак, без предварительной просьбы вернувший к жизни, бесчестно отобрал у больного самое главное – возможность выступать медиумом божественного гнева, то есть быть объектом манипуляции самих богов, и как следствие – коммуникационной ареной сообщества. Изнутри этой логики врач предстает вечным должником выздоровевшего пациента.

Наряду с защитой от вредоносности больных в форме консолидации, архаические группы подвергают неизлечимых насильственному уничтожению. Леви-Брюль описывает маорийцев, приписывающих неизлечимость болезням внутренних органов. После диагностики жреца подверженному подобной болезни «... полностью отказывают в еде; его покидает даже семья; его оставляют в качестве добычи божества, которое, как считается, пожирает его плоть и внутренности. Таким образом, предсказание жреца неизменно исполняется, поскольку больной всегда умирает, если не от болезни, то, во всяком случае, от голода».

Методами безотлагательного убийства неизлечимых и заклятием/извлечением фетишей болезней из тел, захваченных естественными немощами, архаические сообщества изгоняют губителей и тем самым держатся на тактическом расстоянии от навлекаемого ими распада. Неизменным инфантицидом врожденно больных и наиболее культивируемым приемом врачевания посредством магической проработки предметных воплощений болезни архаические коллективы с легкостью преодолевают подозрение в возможном загнивании сакральных основ группы. «Так, у нуэров урод рассматривается как детеныш гиппопотама, случайно родившийся у людей, и после такового обозначения дальнейшие действия уже ясны. Их осторожно опускают в реку – которой они и принадлежат».

К космологической заряженности болезни чувствительна и античность. Конечно, гуморальная оптика античной медицины выходит к функционально-морфологическому измерению недугов. Но ее эпистемические стратегии начисто лишены внутреннего содержания: правильное смешение гуморальных жидкостей – этот камертон античной заботы о здоровье – по сути представляет пустую абстракцию вне связи с четырьмя первоэлементами космической уравновешенности.

Дело идет о балансировании больного на территориях космического безумия, в пространствах взбешенности космического животного. Пример этой детерминации болезни дает платоновская теория потоков, мировых первостихий, вращающихся в смертном теле. Ослабление координирующей способности души, согласно Платону, приводит к самопроизвольному буйству безмерных потоков, разрывающему изнутри конечное тело. Когда властвующее круговращение души не в силах властвовать и править, когда «... они (потоки) идут вкривь да вкось, всемерно нарушая круговое движение, <...> носитель их, <...> идя по своей жизненной стезе, будет хромать и сойдет обратно в Аид несовершенным и неразумным».

На феноменологическом уровне эта дестабилизация, провоцируемая приливами мировой безмерности, открывается нездоровьем. Постольку – медицина институируется как повседневное упражнение в навыке существования, интимно проникнутом ритмом мирового Логоса. Главным инструментом врачевания становится предписание образа повседневных действий, способного пробудить жизнь к космическому Благу.

Христианская фатализация страдания, согласно которой тяготы мучения суть тенетный туннель движения к самой действительности, мотивирует умопостижение болезни как экстремальной точки теофании. Впредь недуг становится зоной, указывающей на подвижность в субстанциальности Творения. Постольку в Средневековье методизм античной медицины всецело дисквалифицируется: феноменологические очевидности опыта больных утрачивают хоть какую-либо значимость. Абсолютная автаркия болезни пред собственными носителями.

Неизбывность выделенности, акцентуации болящего в цепи всеблагого Творения приводит к «залипанию» медицинского фокуса на колоссальной мощи болезни. Дикая выразительность специфично средневековых недугов (проказы, сыпного тифа, чахотки, лихорадочной потницы) вводит магистральную стратегию христианского умопостижения в кризис. Брутальность симптоматики общеевропейских средневековых убийц составляет для разумного освоения подлинно обсценный предмет: столкнувшись с ней, наработанный прием созерцательного восхождения разума от экземплярности сущего к всеблагому Творцу терпит крах.

Чтобы изжить эту фрустрацию, коллективное сознание фиксирует эксклюзивное гиперотношение между болезнью и Богом. Окрестность больного выделяется на ментальной карте Средневековья как рупор сакрального. Вследствие чего проблематизация эффективности медицинского знания в тысячекратной степени уступает социальным техникам болезни. Больной выступает фигурой потусторонней для аналитического препарирования – институализации подвергаются только инициируемые им преклонение или ужас: «в число отверженных входили и больные, особенно убогие, калеки. В мире, где уродство считалось внешним знаком греховности, те, кто был поражен болезнью, был проклят Богом, и, следовательно, и людьми. Церковь могла временно принимать их <...> и кормить некоторых из них в дни праздников. Всем остальным оставалось только нищенствовать и бродяжничать.

Слова ”бедный“, ”больной“, ”бродячий“ были синонимами в Средние века». Устойчивая для Средневековья зависимость этиологии болезни и интенсивности греха, описание крайне разнородных инфекционных заболеваний в терминах «заразы» – явные симптомы сакрализации болезни. Само понятие «заразы» имеет теологический исток: означивание тела в качестве заразного подразумевало его захваченность вредоносной активностью дьявола. Создавая эпилегомены к христианской медицине, Хильдегарда Биенгенская определяет инфицированного в качестве «homo destitutio – испорченного, утратившего деятельность и приближенного к небытию существа».

Основным предписанием, даваемым ей жаждущим исцеления, выступает вера в единовластие Творца. То же отыгрывают техники социального убийства инфицированных, выработанные средневековым социумом. Система карантинов, лепрозориев, госпиталей реализует общественное предприятие по сегрегации тел, излучающих собственными увечьями сияние скрытого в себе дьявола. На этом фоне становится понятной и архитектурная политика каритативных учреждений: узкие проходы между местами пребывания умирающих, делающие доступ к ним крайне затруднительным, и центрирование пространства местом литургии наглядно воплощают тезис о возможности экзорсизма верой в старшинство Творца.

В 16 веке уже профессионализированная медицина продолжит дело по дьяволизации эпидемий. Разворачивая теоретическую эпидемиологию, Амбруаз Паре и Джироламо Фракасторо обнаружат в сердце эпидемий некоторую материальную субстанцию – «контагий», обладающую вследствие дьяволического происхождения крайней неузвимостью, циркулирующую в телах и распространяющуюся посредством любого непосредственного рецептивного контакта.

«Многие заболели чумой только от того, что смотрели на зараженные чумой дома», или же «через взгляд больного чумой», – писал в 1620 г. Жан Ламперьер. Подобная дешифровка эпидемий выведет врачебные практики на царский путь дистантной медицины. Никакой прямой коммуникации, только дистанционные механизмы контроля над болезнью: античные техники прощупывания пульса и осмотра языка признаются бессмысленными, а уроскопия, позволяющая избегать контакта с больным, станет магистральной стратегией диагностики.

Христианская сакрализация страждущих базировалась на распыляемой болезнью ауре богооставленности. Сами больные, представляя физическую манифестацию недостачи божественной благодати, составляли экзистенциальный авангард сообщества. Возвышенность мрачной зрелищности распадающихся тел изувеченных и калек прочитывалась как живой символ колоссальности произвола Творца, притягивая тем самым волны коллективного трепета. Этот контекст проливает свет на причины доминации магического целительства в высоком Средневековье. Медицинское применение всевозможных талисманов, заговоров, мистических поверий базировалось на плацебо-эффекте, понятом в исходном смысле как «угодность Господу».

Конечно, магическая медицина связывала выздоровление с противоественностью собственных методик; средневековая токсология, к примеру, была всецело построена на мистике безоарового, драконового и иных камней органического происхождения. Но магическая суггестия была записана на феноменологическом субстрате опыта пациентов. Очевидность персональной адресованности длани Господней вбрасывало больного в движение по тоннелю раскаяния назад к свету. Это провоцировало прорыв к плоти, которую требует Господь. Вызываемое таким образом у пациентов переживание состояний достойного Спасения тела вело к усилению психосоматики, что имело явный терапевтический эффект.

Предельные иллюстрации этой суггестивной терапии дают францисканские притчи. Врачевателями здесь предстают самолично Дева Мария или Спаситель, и божественное вмешательство, конечно, завершается полным исцелением: истощенные послушники становятся веселы и круглы, тела прокаженных вновь проникаются резвостью. Но сакральное восстанавливает здоровье в характерной для себя размерности. Через несколько дней выздоровевшие внезапно умирают – вечное здоровье приобретается ценой конечной жизни. Синергия болезни и божественного произвола обусловила сегрегацию профессионалов от медицины, поскольку материалистической проповедью последние оспаривали единовластие сакрального хозяина немощей.

Так неотъемлемая от хирургии кровавость навлекла на виртуозов скальпелей подозрение в радикальном кощунстве: для социальной рецепции вплоть до 14 века хирург предстает великим еретиком.

Изгойство хирургии по сути представляет эффект действия средневековых символизмов крови. Христианский механизм очищения Кровью Христа и монополия на жидкость жизни суверенного закона не допускают потустороннее к себе расходование драгоценной субстанции. Единожды пролитой крови Христа достаточно для искупления всех сфер Творения. И потому реставрация кровавости допустима только при преодолении эксцесса преступления против мирского наместничества божественной воли.

Закономерно, что хирургическое расплескивание крови оценивается как коварный заговор против божественного закона. Вследствие чего брутальность доморощенной хирургии становится нормой. После легитимации запрета на занятия хирургией духовным лицам (4-й Латеранский Собор, 1215 г.) этот вытесняемый сообществом навык передоверяется традиционным для различных форм социального кодирования специалистам по жизненным отбросам. Окаймленные кровью действия органично войдут в ряд реализуемых цирюльниками навыков.

Кровопускание, прерывание кровотечения с помощью раскаленных ножей совершенно уместно обогащают инфернальную способность цирюльников обращения с терминальными и постольку социально деструктивными объектностями – обрезками волос и ногтей. Для отвода властного ока от собственной инфернальности средневековые цирюльники вводят в практику использование инструментов из дорогих металлов при оперировании высокопоставленных клиентов.

Практика патологоанатомии также оказывается под подозрением. Поскольку патологоанатом есть возможный носитель паррезии об истине болезни и смерти – экзистенциальной вотчины суверенной власти, сами условия инновации в этом поле душатся изначально. По аналогии с институтом смертной казни средневековая патологоанатомия конструируется как механизм поддержания позиционности власти. Обреченное на зримое воплощения догм, прихотей и масштабности власти ее предметное поле лишается малейшего эпистемического движения: «вскрытия часто производились только ради подтверждения или опровержения той или иной мысли Галена».

Старт институализации патологоанатомии рельефно демонстрирует эту политическую заряженность: руководствуясь только личным интересом, в 1238 году Фридрих II издает указ о проведении на базе Солернской медицинской школы раз в 5 лет публичного вскрытия тел преступников; полтора века спустя уже в Монпелье анатомическое действо разворачивается со всей атрибутикой властного ритуала – в течение 4 дней публично проводятся методичные рассечения тел преступников, афиши до и концерт после являются неотъемлемыми компонентами этого церемониала.

На этом фоне жесткое табуирование неполитизированных исследований вполне закономерно: составителю первого учебника анатомии Мадино де Луцци разрешалось проводить вскрытие лишь один раз в год, а в начале 16 века Андрей Везалий на территории Испании все еще сталкивается с запретом на патологоанатомический практикум. Только чумное откровение мотивировало избавление анатомического проекта от патологических альянсов. С

обственным происхождением научная патологоанатомия обязана вспышке макабрической поэтики, яростно высказывающей недогматизируемость и всеохватность материальности смерти. Именно макабрическая интуиция витальности трупов и их непрестанного воздействия на опыт живого приводит к открытию в Падуе (1490 г.) А. Бенедетти первого регулярно функционирующего анатомического театра. Разбуженная макабром греза о возможности выявления материальной причины влиятельности мертвецов отыграет в серии практик первой ласточки научной анатомии – в экспериментальной вивисекции, беспринципном препарировании и внедрениях в нутро трупов.

Итак, легализацию анатомии предрешит трансформация психоистории смерти, тогда как метаморфоз коллективного чувства огнестрельного оружия вызовет реституцию хирургии. Затухание инфернализации артиллерии, определяющей огнестрельную технику как чистое воплощение дьявольского анти-мира, выведет хирургию из подполья. Покуда огнестрельные орудия оценивались в терминах «дьявольского изобретения», а поля сражения убивали одной только очевидностью ада, где «демоны бродили по земле, а серное дыхание пушек, их мерзкий хохот и неистовое пламя – все это были несомненные признаки сатаны», инновации полевой хирургии замыкались на конструировании приспособлений для переманивания дьявола с вражеской стороны.

«Джон Арденн, хирург эпохи Эдуарда III, предложил помимо длинных боевых луков и арбалетов, применявшихся для метания зажигательных материалов, использовать также птиц и животных для переноски огненных составов в железных и медных сосудах. В рукописи, хранящейся в коллекции Хауслауб в Вене, изображена собака в кольчужной попоне с притороченной пикой и пылающим горшком на спине, скачками несущаяся навстречу врагу. Там же изображена кошка и летящая птица, принужденные к выполнению опасной и ”малоприятной“ службы».

Только прорыв к очевидности артиллерии как техницистского воплощения энергии негативности выведет хирургию в общественно-политическое пространство. Актом отказа от традиционной техники изгнания из покалеченных тел дьявольского огня посредством прижигания ран цирюльник Амбруаз Паре откроет политическую функцию хирургии. Введенная им во время военных компаний 1536-69 гг. практика антисептической перевязки пораженных участков значительно снизит военные потери.

Кроме того, проведенная здесь реставрация идеи зарубцевания ран представляет собой улику утраты в рецепции тела очевидности демонической глубины. Именно сбой эпохального взгляда на тело как на объект дьявольских манипуляций и рационализация артиллерии мотивируют реституцию хирургии. Но все это произойдет уже на закате средневекового мирочувствия. В течение же всего процесса раскрытия духа Средневековья легитимным положением медика по отношению к больному будет оставаться избегание, дистанция, а основание для диагностики недугов предоставит морализирующая зрелищность греха, весьма далекая от жестокой физики болезни.

Приемы дистантности и церемониальности средневекового врачевания надолго выведут из медицинского оборота повседневные техники здоровья. Подобное эпистемическое равнодушие к инаковости болезни представляет закономерный результат христианской детерминации медицины: христианский социум замкнет поле медицины на конститутивном для себя навыке – манифестации преображенной плоти в качестве единственного органа смысла. Вследствие чего медицина начисто утратит феноменологическую достоверность и превратится в социальный ритуал контроля и изгнания лиминальных состояний.

@темы: истории о медицине

---

ЛЕКАРИ, АПТЕКАРИ, ЦИРЮЛЬНИКИ

Вот не надо смеяться над тем, что в средние века цирюльники выполняли массу врачебных обязанностей. Они были этому обучены.

Я здесь цитирую статью Бергер Е. из сборника "Средневековый город" (М., 2000, Т. 4). Она у меня уже была, но я ее засунула не под тот тег, и теперь не найду. Под тегом "истории о медицине" найдется еще несколько записей на тему.

"Врачи в средневековом городе объединялись в корпорацию, внутри которой существовали определенные разряды. Наибольшими преимуществами пользовались придворные лекари. Ступенью ниже стояли врачи, лечившие население города и округи и жившие за счет платы, получаемой от пациентов. Врач посещал больных на дому. В больницу пациентов отправляли в случае инфекционного заболевания или когда за ними некому было ухаживать; в остальных случаях больные, как правило, лечились дома, а врач периодически навещал их.

В ХII-ХIII вв. существенно повышается статус так называемых городских врачей. Так именовались врачи, которых назначали на определенный срок для лечения чиновников и бедных граждан безвозмездно за счет городского управления.

Городские врачи заведовали больницами, свидетельствовали в суде (о причинах смерти, увечий и т.п.). В портовых горoдах они должны были посещать корабли и проверять, нет ли среди грузов того, что могло бы представлять опасность заражения (например, крыс). В Венеции, Модене, Рагузе (Дубровнике) и других городах купцы и путешественники, вместе с доставленными грузами, изолировались на 40 дней (карантин), и им разрешали сойти на берег только в том случае, если за это время не обнаруживалось инфекционной болезни. В некоторых городах создавались специальные органы для осуществления санитарного контроля ("попечители здоровья", а в Венеции - особый санитарный совет).

Во время эпидемий населению оказывали помощь специальные "чумные врачи". Они же следили за соблюдением строгой изоляции районов, пораженных эпидемией. Чумные врачи носили особую одежду: длинный и широкий плащ и специальный головной убор, закрывавший лицо. Эта маска должна была предохранять врача от вдыхания "зараженного воздуха". Поскольку во время эпидемий "чумные врачи" имели длительные контакты с инфекционными больными, то и в другое время они считались опасными для окружающих, и их общение с населением было ограничено.

"Ученые врачи" получали образование в университетах или медицинских школах. Врач должен был уметь ставить диагноз больному, основываясь на данных осмотра и исследовании мочи и пульса. Считается, что главными методами лечения были кровопускание и очищение желудка. Но средневековые врачи с успехом применяли и медикаментозное лечение. Были известны целебные свойства различных металлов, минералов, а главное - лекарственных трав. В трактате Одо из Мена "О свойствах трав" (XI в.) упоминается более 100 целебных растений, среди которых полынь, крапива, чеснок, можжевельник, мята, чистотел и другие. Из трав и минералов, при тщательном соблюдении пропорций, составлялись лекарства. При этом количество компонентов, входящих в то или иное снадобье, могло доходить до нескольких десятков - чем больше целебных средств использовалось, тем действеннее должно было быть снадобье.

Из всех отраслей медицины наибольших успехов достигла хирургия. Потребность в хирургах была очень велика из-за многочисленных войн, ибо никто другой не занимался лечением ранений, переломов и ушибов, ампутацией конечностей и проч. Врачи избегали даже делать кровопускания, а бакалавры медицины давали обещания, что не будут производить хирургических операций.

Но хотя в хирургах очень нуждались, их правовое положение оставалось незавидным. Хирурги образовывали отдельную корпорацию, стоявшую значительно ниже, чем группа ученых врачей.

Среди хирургов были странствующие врачи (зубодергатели, камне- и грыжесечцы и т.д.). Они разъезжали по ярмаркам и проводили операции прямо на площадях, оставляя затем больных на попечение Родственников. Такие хирурги излечивали, в частности, кожные болезни, наружные повреждения и опухоли.

На протяжении всего средневековья хирурги боролись за равноправие с учеными врачами. В некоторых странах они добились значительных успехов. Так было во Франции, где рано образовалось замкнутое сословие хирургов, а в 1260 г. была основана коллегия св. Косьмы. Вступить в нее было и трудно, и почетно. Для этого хирурги должны были знать латинский язык, прослушать в университете курс философии и медицины, два года заниматься хирургией и получить степень магистра. Такие хирурги высшего ранга (chirurgiens de robe longue), получавшие столь же солидное образование, что и ученые врачи, имели определенные привилегии и пользовались большим уважением. Но медицинской практикой занимались отнюдь не только те, кто имел университетский диплом.
К корпорации медиков примыкали банщики и цирюльники, которые могли поставить банки, пустить кровь вправить вывихи и переломы, обработать рану. Там, где недоставало врачей, на цирюльниках лежала обязанность наблюдения за публичными домами, изоляции прокаженных и лечения чумных больных.

Медицинской практикой занимались также и палачи, пользовавшие тех, кто подвергался пытке или наказанию.

Иногда медицинскую помощь оказывали и аптекари, хотя официально медицинская практика была им запрещена.

В раннее средневековье в Европе (кроме арабской Испании) вообще не было аптекарей, врачи сами изготовляли необходимые лекарства. Первые аптеки появились в Италии в начале XI в. (Рим, 1016, Монте-Кассино, 1022). В Париже и Лондоне аптеки возникли гораздо позже - только в начале XIV в. До XVI в. врачи не писали рецептов, а сами посещали аптекаря и указывали ему, какое лекарство следует приготовить.

ЛИТЕРАТУРА
Ковнер С. Средневековая медицина. СПб., 1898. Т. 1-2.
Jacquart D., Micheau F. La medecine arabe et L'Occident Medievale. P., 1990.
Kibre P. Studies in medieval science: Alchemy, Astrology, Mathematics and Medicine. L., 1984.

@темы: истории о медицине

---

Карл Густавссон Ваза - 2

Сигизмунд был официально смещен с формально занимаемой им должности шведского короля в отсутствии, в 1599 году. Надо отдать должное выдержке и чувству умеренности Карла: он не провозгласил себя королем! Еще 4 года ему вполне хватало власти реальной, но с 1603 он потихоньку начинает называть себя королем. А короновался он Карлом IX только в 1607! Забавно, что порядковый номер он себе взял, как и Эрик – на основании всё той же легенды о Ное, Гоге, Магоге и прочих. На самом деле, Карл был только третьим королем с таким именем.

В коронационной грамоте Карл, помимо прочего, назвал себя избранным королем северных лапландцев. Это был довольно нахальный пинок в бок пышной Дании, которая считала те области своими. Карл к этому моменту успел уже отправить в Лапландию несколько экспедиций прозондировать торговые перспективы. Тем не менее, время для своей выходки Карл выбрал неудачно. В тот момент он со всей семьей и двором сидел уже в Ревеле, откуда руководил военными действиями на Балтике.



Королю сообщили из Стокгольма, что Дания вполне может открыть военные действия, и в Западной Гётландии Гёран Поссе, бывший губернатор провинции, поднял восстание. А положение на Балтике было само по себе критическим: шведы довольно успешно брали одну ливонскую крепость за другой, но поляки как раз начали контр-наступление. Карл не успевал из Ревеля в Стокгольм морем – начались осенние штормы, но он решил добираться до столицы через Финляндию, полагая, что такое небольшое расстояние они с семьей одолеть успеют.

Не успели: именно в ту самую ночь, когда корабль шел через залив, море встало. Шведы успели даже подумать, что снова остались без короля, но Карл был человеком отчаянным, да и его жена ему не уступала: с детьми (один из которых был новорожденным!), ползком, они добрались до берега по льду. Добраться добрались, но смогли полностью убедиться, как редко населена Финляндия: ни постоялых дворов, ни городов, ни деревень на огромных пространствах. Позднее, под впечатлением этого путешествия, Карл начнет строить аж два города на побережье, Оулу и Ваазу.

Разобравшись дома, Карл вернулся в Ливонию в 1605 году, причем войско у него по тем временам было приличным: 1600 человек, плюс немецкие, шотландские, французские и английские наемники. Целью была Рига. Но войска Сигизмунда взгрели у Киркхольма шведов так, что немногие вернулись оттуда домой. Карл сделал из своей неудачи вполне рациональный вывод: внешнюю политику он менять не собирался, значит, оставалась полная модернизация армии.

Карл и Зигги снова схлестнулись и в России. Правда, в России сам Карл приключений не искал, оставив эту авантюру полностью в руках своего племянника, Якоба де ла Гарда.
Отцом Якоба был тот самый Понтус де ла Гард, которому Карл и Йохан были, собственно, обязаны жизнью – это он выпустил их из охраняемой им крепости, куда их заключил Эрик, и откуда другой выход вел только на плаху. Предательство всегда предательство, но де ла Гарда оправдывает то, что он не был человеком Эрика, он был просто наемником, уже раньше сменившим двух нанимателей на третьего. И он тогда еще не был де ла Гардом, а называл себя Понтус д’Эскупери, хотя де Морни и прочие французы Эрика очень сомневались, что этот молодец имеет в роду д’Эскупери хоть какое-то отношение. Эрик просто напрасно ему доверил такую миссию, где искушение снова сменить работодателя было слишком велико.



Так или иначе, воином Понтус был хорошим, а полная беспринципность сделала его и хорошим дипломатом. В 1580 он женился на внебрачной дочери короля Йохана, и от этого брака и родился у него сын Якоб. Матерью Софии была Карин Хансдоттер, простолюдинка, и после смерти Софии в 1583 году Якоб воспитывался именно у нее.

Интересно, что вдова Эрика, Карин Монсдоттер, была пожалована землями совсем рядом с владениями отставной фриллы короля Йохана. Еще интереснее, что это именно она привезла Якоба в Стокгольм, где он и остался. Иначе парня так бы и забыли в далекой Финляндии. И не было бы у короля Карла этого 26-летнего рыжего полководца, который вошел в Москву. В отличии от папеньки, Якоб имел принципы: в обмен на любезность вдовствующей королевы-простолюдинки, он никогда и никому не открыл, что сын Эрика, Густав, жил некоторое время у матери, и даже стал причиной местного восстания. Если бы Густав Эрикссон хотел побороться за трон Швеции, он вполне мог бы и преуспеть, но он предпочел уехать из Швеции-Финляндии в Ревель (или его отозвали отцы-иезуиты, довольные политикой Йохана?), и восстание осталось на уровне провинциального бунта.



Шведы очень гордятся тем, что Якоб де ла Гард смог сделать то, что не удалось никому – занять Москву, но дело было, очевидно, не столько в талантах де ла Гарда, сколько в том, что у ставленника Швеции, Василия Шуйского, были в России многочисленные сторонники. Как только Зигги предложил боярам и наемникам лучшие условия и своего сына в кандидаты на царствование – пришлось Якобу, преданному всеми своими наемниками, кроме финских, бежать в Выборг.

В этот момент русской игрой заинтересовался и сам Карл, прислал де ла Гарду в Выборг подкрепление, и бравый Якоб занял Новгород, установив контроль над северными частями России. Когда русские выгнали поляков, именно Якоб предложил им шведского царя. И делегация бояр отправилась в Швецию! Царем они хотели бы 11-летнего тогда Карла Филиппа. Королева, Кристина Холстейн-Готторпская, идею сходу отвергла, и пока шли препирательства, русские сами выбрали себе нового царя, Романова.

Сам Карл в тот момент занимался модернизацие армии и развитием артиллерии, но парламентская фракция аристократов перекрыла ему вентиль денежных поступлений. Карл, не привыкший к сопротивлению, вышел из себя настолько, что прямо в зале заседаний получил инсульт. Но он был могуч и упрям, и вышел из зала сам, с багровым от напряжения лицом. В своих покоях он получил второй инсульт. И все-таки он пришел на следующий день в парламент! «Если бы я мог говорить, - сказал он еле слышным голосом, - я бы вам всё высказал, что думаю о вас. Но я не могу говорить. Пойми те же вы...» В этом месте король схватился за грудь, и потом поднял глаза к потолку и сказал: «Бог покарал меня». Откуда такие подробности? Из протоколов шведского парламента.

Казалось бы, занавес? Не тут то было. Именно в этот момент в Швецию высадились датчане. Парализованный 61-летний король воспрянул на глазах. Он смог сам выступить во главе своих войск к Кальмару, который упорно держался. И продержался бы, если бы не предательство воеводы замка, открывшего датчанам ворота. Ну, за это его не покарали ни земные, ни небесные владыки. Предатель счастливо жил и спокойно умер богатым землевладельцем в Холстейне.

Тогда Карл IX отправил Кристиану IV вызов на дуэль, которая должна была решить войну старым обычаем, король против короля. «... чтобы явился ты сражаться с Нами без всякого предательства, на ровной земле, как положено рыцарям, воинам и дворянам. Там Мы будем сражаться с тобой лично. Надета на Нас будет простая одежда, без кирасы и лат, только шлем и длинный меч; иди и сражайся! Если ты не явишься, Мы будем знать, что ты – не король и не воин.»

Бедный Карл... Он и не заметил, не хотел заметить, что времена изменились, и что воины вокруг него и против него принадлежат уже совсем другому веку, им всем еще и 30 не было.

Ответ Кристиана очень выразителен в этом плане, хотя и не делает отправителю чести: «Мы, Кристиан четвертый, сообщаем тебе, Карлу девятому, что твое легкомысленное и недружелюбное послание было вручено Нам под рев трумбетов, хотя лучше бы ты Нас не утомлял подобными сочинениями. Но поскольку месяц гнилой луны в твоих мозгах еще не прошел, как Мы заметили, придется Нам действовать по пословице «как аукнется, так и откликнется»... Что касается нашей королевской дуэли, то Нам приятнее тебя жалеть, чем с тобой сражаться. Теплая печка и хороший врач, который поправил бы состояние твоей головы, подошли бы тебе больше, чем шум и гам на поле битвы. Постыдился бы, старый шут, так оскорблять королевское величество: защищать себя бранью, как старая шлюха!»



Это письмо добило Карла, и он умер в 1611 году. Король Карл IX Шведский не был приятным человеком, и царствование его не было легким для его подданных, но сделал он немало и хорошего. Это он пригласил зарубежных специалистов по руде, и открыл копи в Вермланде. Это он пригласил в страну бельгийцев и голландцев, которые были архитекторами и оружейниками. При Карле в Швеции начали лить свою бронзу, сталь, изготавливать свои латы. Швеция стала поставлять на европейские рынки более чистые железо и медь. Карл основал первый Гётеборг, населенный иммигрантами-ремесленниками и купцами. Учитывая, насколько тяжелыми по всей Европе начались 1600-е, с их исключительными погодными условиями, несколько лет подряд уничтожающими урожаи, с их войнами, распадом старого, каким-то всеобщим беспределом, охватившим Старый Свет, не приходится удивляться настроениям в Швеции в год смерти короля.

Аксель Оксенстьерна, ближний советник короля, сообщал в Стокгольм: «королевство воюет уже 52 года... Ливония опустела, Финляндия разорена... Смоландия, Оландия и Гётландия или в руках врагов, или сожжены. Другие ждут, пока придет их очередь». Швеция в тот момент была в состоянии войны с Данией, Польшей и Россией, в провинциях шли бунты, и военный потенциал был практически исчерпан. Но король Карл завершил, несомненно, то, что начал его отец, Густав Ваза: он создал единую страну, объединил ее хотя бы и по религиозному принципу, и вывел на европейские политические подмостки.

Именно в момент передачи послания, Густав Адольф, 16-летний наследник престола, и пробормотал: «С нами Бог...» Это станет его девизом.

@темы: "шведы"

---

Vanadis

@темы: "музыка"

---

Карл Густавссон Ваза

Карл, младший из сыновей Густава Вазы, ждал своей очереди на трон не очень терпеливо, но очень долго. Ему было уже 42 года, когда на престоле образовалась относительная вакансия. Относительная потому, что в стране уже была наследственная монархия, а наследником короля Йохана был его сын Сигизмунд, Зигги, который, к счастью, сидел королем в Польше. Польша Зигги в тот момент, кстати, совсем не нравилась, и ему очень хотелось вернуться в Швецию, но это – история его правления. Что касается Карла, то в нем дух клана Вазы был достаточно силен, чтобы под шумок религиозной войны, идущей по всей Европе, сделать свой решительный ход – как это сделал в обстановке всеобщей сумятицы его отец.



В своем герцогстве, достаточно автономном, он соблюдал режим редкостной по тем временам строгости. Как он говаривал, любого управляющего, который был на своей должности более шести лет, «можно спокойно повесить без суда и следствия». Вешать он не вешал, но требовал строгой отчетности. И если кто с отчетностью задерживался, по указу герцога его можно было привести «в оковах и на веревке, чтобы в следующий раз сообразил являться именно тогда, когда приказано».

Карл был по натуре не столько протестантом, сколько кальвинистом. Просто потому, что кальвинизм больше отвечал потребностям его властной натуры, не терпящей расхождений с его собственным мнением. И ситуация в королевстве его раздражала. В конце концов, хоть на троне в Стокгольме физически никто и не сидел, между троном и Карлом по-прежнему стоял теоретический заслон. Во-первых, был ведь у Йохана еще один сын, от Гуниллы Билке. Был еще один брат, Магнус, который мог стать королем. Был где-то уцелевший сын Эрика. Здесь Карлу подыграла судьба, потому что ни Магнус, ни Густав Эрикссон властью не интересовались совершенно. То ли из чувства самосохранения, то ли искренне. Младший сын Йохана был еще мал, и его можно было даже воспитать помощником, а не соперником. Оставался Зигги, которого любящий дядюшка называл не иначе, как «этот польский выперд...к». И не только сам Зигги, но и его будущие сыновья-наследники, которые будут шведами вообще на четверть!



Проблему можно было решить только одним способом, раз и навсегда. А именно, сыграв на католицизме Зигги. Насколько истовым католиком в душе был сам Сигизмунд – неважно. Важен сам факт, что управление официально провозгласившей себя протестантско-лютеранской страной католическим королем само по себе дело не простое. И Карл быстро собрал совет в Уппсале в марте 1593 года. Текст решения у меня есть полностью, но на финском, так что переведу только общий смысл.

Начинается текст так: «Мы, Карл, Божьей милостью наследственный правитель королевства Шведского и герцог Сёдерманландии, Нарке и Вермландии...» Затем напоминается о разладах и раздорах прошлых лет, и о том, что пришло время начать жить в гармонии и согласии. И ничто не может объединить людей так, как чистое и искреннее Божье слово. Далее говорится, что Библия и Евангелие сами по себе настолько исчерпывающи, что не нуждаются в толкованиях, даже если эти толкования и принадлежат святым церкви. Потом говорится о тех обрядах, от которых присутствующие хотят освободить литургии (использование соли и свечей, перемещение Библии из одного угла в другой, поднятие чаши перед обрядом причастия, и обязательный обряд экзорцизма при крещении).

Следующий пассаж настолько значителен, что я его переведу полностью: «Вообще-то в эту страну не надо бы пускать и поселять тех, кто увлекается ложными учениями и не придерживается нашего, чтобы они не соблазняли других. Но поскольку из-за торговли и путешествий этого нельзя предотвратить, мы решили хотя бы запретить проповедовать ложные учения у себя дома или в другом месте. Если такое встретится, и если кто-то вообще говорит о нашей вере презрительно, его необходимо справедливо наказать».

И подписи: коротко CAROLUS и еще 26 подписей членов совета.

Будучи принцем, Карл ведь прекрасно знал, как именно и с кем появится в Швеции Сигизмунд. Тот появился в сентябре, с женой – католичкой из Габсбургов, и множеством католических патеров, которые немедленно начали католические мессы. Под защитой венгерских гвардейцев, разумеется.

Возможно, герцог расчитывал, что за подобными действиями последует взрыв всеобщего возмущения, который выметет Зигги с патерами из Швеции вон, но пришлось Карлу увидеть, как Зигги коронуют в Уппсале. Правда, тому пришлось принести клятву, что он будет уважать шведские законы и религию, а также подтвердит все привилегии знати. Еще ему пришлось поклясться, что никогда католики не будут назначены на государственные должности. После этого Сигтзмунда короновали.

Но ведь патеры Зигги приехали с ним не только мессы служить! Они обошли запреты так, что шестью наместниками нового короля (пять в Швеции и один в Финляндии) были назначены преданные лично Зигги дворяне. Ведь многие привыкли к религиозной терпимости, и им была важнее законность короля, чем его религиозные предпочтения. Эти наместники стали прямыми подчиненными Сигизмунда, обходя совет. Единственной областью, где Зигги ничего не смог изменить (потому что практическую автономность ей даровал еще Густав Ваза), осталось герцогство Карла.

Зато племянник (вернее, его многомудрые советники) элегантно указал дядюшке на место, назначив того со всей помпой... наместником собственного герцогства! Формально автономность герцогства, предусмотренная Густавом, была соблюдена, но здесь была обыграна вторая часть решения: подчиненность королю. Таким образом, Карл вдруг стал одним из равных, потеряв значимость принца, который мог и парламент созвать.

Корона начала уплывать от Карла, и он не собирался с этим мириться. Как только Зигги со своими гвардейцами отбыли в Польшу, Карл просто-напросто уволил всех наместников племянника. Флеминг в Финляндии просто-напросто ответил по-военному коротко: «Нам не по пути». Карлу не удалось завладеть ни армией, ни флотом Флеминга, и дворянство заколебалось, на кого поставить. Часть членов совета быстро ретировалась в Польшу, а с остальными Карл рассорился.

Что оставалось герцогу? Обратиться к народу, что он и сделал, созвав парламент вопреки тому, что права на это у него не было. На парламенте Карл обратился к крестьянству и буржуазии, которым не забыл оплатить дорожные расходы и выпивку. Два сословия большинством дали Карлу право управлять королевством при помощи совета. Дворяне все в большем количестве начали группироваться вокруг Сигизмунда. Никакого отношения к вере это, конечно, не имело. Дворяне просто сообразили, что кто поднял герцога к власти, тот и получит льготы. Право, Густаву Вазе было в этом отношении легче, ему невольно «помог» датский Кристиан, просто казнив верхушку шведского дворянства.

По сути, здесь герцог Карл совершил государственное преступление: он восстал против короля. То, что его поддержали так многие, само по себе значительно. В сознании шведов плотно укоренилась их вековая традиция королей себе выбирать, и в данном случае они поставили на Карла. Надо признать, не ошиблись. Когда фракции Сигизмунда и Карла сошлись в битве при Линкёпинге, эта баталия стала последней на территории Швеции. После нее шведы воевали только в чужих владениях, а это, разумеется, куда как менее разорительно.

Некоторые историки даже считают эту битву религиозной, потому что какими бы ни были истинные мотивы лидеров фракций, фракции были - католическая и протестантская. Имею наглость не согласиться: коронационные клятвы Зигги отменить бы не посмел, убоявшись реакции своих шведских подданных, и шведская церковь после Йохана была, по сути, мирным синтезом католичества и протестантства.

За что тогда шведские крестьяне и буржуа пошли воевать? Думаю, просто за свое право выбирать и решать. Сигизмунд был больше шведом, чем многие те, которые сидели на троне после него, но Катаржина сделал правление своего сына в Швеции невозможным, воспитывая его поляком, одевая, как поляка, и проча его именно в короли Польши. Для шведов он был совершенно чужим.

Интересно, что хотя в битве фракция Карла победила, и Зигги был принужден подписать перемирие с обещанием прибыть в Стокгольм и созвать парламент, оба заклятых врага сочли необходимым по окончании военных действий сесть вместе за праздничный стол в Линкёпингском замке. Летописцы правдиво записали, что дядя с племянником были взаимно вежливы, но ни о чем интресном не говорили. Можно себе представить атмосферу этого обеда! Кем-кем, а глупцом сын Йохана никогда не был, и обедал он в тот день с полным пониманием, что Швеция для него потеряна. Он уезжал навсегда, и знал это.

Карл после победы повел себя так, как всегда вели себя в подобных случаях короли и диктаторы: начал истреблять противников, физически. Законность, конечно, была соблюдена, все они были осуждены на смерть после суда и следствия, но гнусная ирония заключается в том, что изменивший королю казнил тех, кто королю и присяге остался верен. Да, жизнь – это не назидательная сказка со счастливым концом.

@темы: "шведы"

---

Таримэль Феанариэн, с Днем Рождения!

---

Как питаться во время болезни

Написала я это для сообщества, но инфа интересная, поэтому пусть будет и здесь.

20.02.2010 в 09:53

Пишет  Настоящая женщина:

Питание при простудных (и не только) заболеваниях

Наверное, отчасти это известно, но для меня кое-что было совершенно новым.

Итак, что РЕКОМЕНДУЕТСЯ есть, когда организм ослаблен, и когда начинаются сезонные вирусные эпидемии:

1. Помидоры, огурцы, отварные и тушеные овощи, авокадо, зелень.

Они содержат комплекс витаминов, минералов, ферментов, антиоксидантов, укрепляющих иммунитет.

2. Куриный бульон, обезжиренные йогурты, куриные грудки.

Белок обеспечивает быстрое восстановление клеток и ферментативных систем, а аминокислоты делают слизь в носу, пазухах и бронхах менее вязкой, то есть, и отводится она легче.

3. Напитки без кофеина.

Минеральная вода, фруктовые соки, морсы выводят токсины. При чем здесь кофеин – не знаю, разве только ослабленный организм не стоит подстегивать.

4. Курага, изюм, бананы, яблоки (лучше печеные), киви, айва, инжир, малина, смородина, брусника.

Облегчают дыхание и работу сердца, стимулируют работу почек, иммунитет. Кстати, знаю, что дело еще и в запахе. Запах яблок, малины и банана вызывают прилив хорошего настроения, что при болезни нелишне.

5. Цитрусы, тыква, вареная морковь, желтые и оранжевые фрукты-овощи.

Содержат витамины А, Е и С и биофлавониды, которые помагают этим витаминам легко усваиваться.

6. Орехи (5 – 6 шт в день)

В них растительные белки, жирные кислоты и витамин Е для укрепления иммунитета.

7. Рыба, яйцо, овсяная каша, горох, фасоль.

Дело в цинке, который содержится в этих продуктах, и нейтрализует вирусы. Не зря в Шотландии и Англии, где климат непростой, а центральное обогревание во всем доме вошло в моду не так уж давно, овсянка просто автоматически входит в рацион, а гороховая каша – в гарниры к мясным и рыбным блюдам.

Насчет цитрусовых хочу предупредить. Не знаю, насколько это общая особенность, но меня лично стакан свежевыжатого апельсинового сока или салат из цитрусовых утром может отправить только в ближайший пункт «Скорой» - начинается адское жжение в желудке. Мне кажется, что цитрусовые с утра, на голодный желудок, вообще испытание не для слизистой оболочки. И ананас, кстати. У нас в поликлинике заметила, что у персонала любимый завтрак – это баночка ананасной крошки, но смешанная с творогом. Да, молочные продукты образуют защитную пленку, фокус, очевидно, именно в этом.

А вот что НЕЛЬЗЯ есть при простудах, гриппах, ОРВИ, ОРЗ и вообще в ослабленном состоянии:

1. Белокочанная капуста, редис, репа, брюква.

Во-первых, они плохо усваиваются, что делает их такими привлекательными продуктами в диетых. Но ослабленному организму нужны не диеты, а питание.
Во-вторых, эти продукты дают неслабую нагрузку на желудочно-кишечный тракт, что при болезни тоже нежелательно.

2. Жирные продукты.

Это касается и молочных жирных продуктов – дело, опять же, в нагрузке на желудочно-кишечный тракт, организму для переваривания жирненького тоже нужна здоровая энергия, желательно подкрепленная дополнительными физическими нагрузками.

3. Кофе, острые приправы, соления, копчености.

Вот и выяснилось, при чем здесь кофе: эти продукты в разной степени раздражают слизистую оболочку желудочно-кишечного тракта.

4. Ананасы, слишком кислые или сладкие фрукты-овощи и ягоды.

Обладают сокогонным действием, нарушающим кислотно-щелочное равновесие организма. Да, помню, как я поела обожаемой мною черешни через месяц (!) после операции. Было ну очень муторно.

5. Крепкие мясные бульоны, говядина, телятина, свинина, баранина.

Просто требуют слишком больших энергетических затрат для переваривания, а отвлекать на это борющийся с болезнью организм не стоит.
Вот этот пункт был для меня новостью. Я думала, что любой бульон хорош при болезни.

6. Хлеб и макароны, сладости.

Особенно черный хлеб. С углеводами разбирается поджелудочная железа, и именно она борется и с вирусными инфекциями, так что лишняя нагрузка ей в этой борьбе не нужна.

Насколько я помню по «дореволюционным» книгам, в старые, добрые времена, когда у людей еще были семейные врачи (понятно, у тех, кто эту услугу мог оплачивать), те всегда прописывали болящим куриный бульон, фруктовые желе, небольшие кусочки французской булки, морсы – и небольшое количество кагора после еды, чтобы облегчить процесс пищеварения.

Когда больной становился крепче, ему давали уже курятину, рыбу, каши по утрам. Но в первые дня три питание было, собственно, жидким. До сих пор эту практику можно увидеть в больничных меню, где утром более окрепшие получают кашу, а самые слабые – жидкие «болтушки». Так что родные и близкие, таскающие лежачему больному домашние колбаску, пирожки, борщики и пельмени оказывают ему медвежью услугу. А что говорить о конфетах и тортиках(((

Инфа из брошюры: «Секреты здоровья» № 3, 2010 г.

@темы: истории о медицине

---

Вы только гляньте, какая красота!

18.02.2010 в 23:57

Пишет  Флыф:

Портбукет – это изобретение, введенное в моду в эпоху Людовика XIV. Порт-букет, porte-bouquet, posy holder — подставка, а скорее подвеска для подносимого цветочного букета.

Трафег

Помимо эстетства и шика, у портбукета был ещё и практический смысл: эта небольшая вещица питала букет водой, чтобы он подольше выглядел свежим, и помогала прикреплять его к одежде, позволяла удобно держать букет в руках.
Портбукет изготавливался из любых материалов: кости, хрусталя, драгоценных металлов – и предназначался как для украшения одежды, так и мог служить отдельным аксессуаром












Позднее, в 19 и начале 20 века они стали как модным аксессуаром для девушек. Переподносимые кавалером цветы собирались в букет и демонстрировались в случае принятия ухаживания. Он мог носиться, как шатлен - на талии, корсаже или просто на кольце или цепочке, надетой на руку.

Интересно, что в некоторых портбукетах были небольшие зеркальца, так же, как и в бальных веерах.



В них можно было незаметно для других рассматривать интересующую тебя персону, а также ими посылались сигналы в своеобразном флирте.





Источник - nezhna.com/post121114203/

@темы: "красотища"

---

Изабелла I, королева Кастилии и Леона (с)

"Изабелла жила вместе с матерью в Альваро, вдали от королевского двора, и поэтому была воспитана в правилах скромности. Она была очень умна, хороша собой и грациозна. Многие важные вельможи искали ее руки. Король Энрике IV, брат Изабеллы, хотел, чтобы она вышла за старого и порочного гроссмейстера Калатравы Педро Хирона, но Изабелла сильно сопротивлялась этому браку. Еще больше поклонников появилось у нее после того, как в 1468 г. король и кортесы объявили ее наследницей кастильской короны.

Многие принцы, мечтая овладеть Кастилией, просили руки инфанты. Изабелла предпочла им всем молодого дона Фердинанда, наследника арагонской короны. В январе 1469 г. был подписан брачный договор, согласно которому жених обещал соблюдать кастильские законы, жить в Кастилии, не назначать никого ни на какие должности и не делать никаких распоряжений в этом королевстве без согласия Изабеллы. Таким образом, Кастилия должна была оставаться государством отдельным от Арагона.

Этот самовольный поступок рассердил Энрике. Он собирался уже арестовать сестру и держать ее под стражей, но адмирал Генрикес и архиепископ Толедский увезли инфанту в Вальядолид и поручили ее охрану преданным горожанам. Вскоре сюда приехал жених, пробравшийся через кастильские области в одежде слуги. Он был чрезвычайно красив, хорошо воспитан и уже в ранней молодости соединял в себе свойства блестящего рыцаря и ловкого правителя.

С первой встречи Фердинанд очень понравился Изабелле, и она до самой смерти сохраняла к нему пылкую любовь. 19 октября архиепископ Толедский обвенчал молодых. Свадьба не сопровождалась роскошными праздниками, потому что ни у Фердинанда, ни у Изабеллы не было тогда денег, и у них едва хватало средств на содержание своего маленького двора. Следующие четыре года супруги жили очень скромно. Принцесса сама чинила мужу одежду, и часто у них за столом подавалось всего несколько блюд. Фердинанд подолгу жил в Арагоне, помогая отцу. Изабелла оставалась одна.

Пишут, что она умела держать себя с необыкновенным достоинством, но была скромна до застенчивости. Она умела говорить изящно и красиво, любила серьезное чтение и вообще была гораздо образованнее своего мужа.

Энрике долго сердился на сестру за ее самовольный брак, не хотел признавать ее прав на престол и умер в 1474 г., так и не примирившись с ней. После смерти короля часть вельмож объявила себя сторонниками его дочери Хуаны, а другие поддержали Изабеллу.

Португальский король Альфонс V вступился за свою племянницу Хуану и в мае 1475 г. явился со значительным войском в Кастилию. После целого года бесплодной борьбы, в марте 1476 г. произошло решительное сражение при Торо; португальское войско было наголову разбито и рассеяно; 12 тысяч португальцев пало в сражении или попало в плен.

Затем война продолжалась еще три года, потому что португальский король не хотел сложить оружия. Изабелла сама командовала войсками, сама управляла осадами и безбоязненно подвергала опасностям свою жизнь в сражениях. Все больше городов и вельмож переходило на ее сторону. В 1479 г., поняв бесплодность борьбы, Альфонс отказался от претензий на Кастилию. Изабелла повсеместно была признана королевой. Незадолго до этого, после смерти отца, на арагонский престол взошел Фердинанд. Началось их совместное управление Испанией. Впрочем, согласно заключенному десять лет назад договору, который строго соблюдался супругами, каждый из них оставался правителем лишь своего королевства.

Первой заботой Изабеллы после признания ее прав стало наведение порядка в стране, вот уже много десятилетий потрясаемой смутами и мятежами; второй — покорение гранадских мавров на юге полуострова. Молодая королева твердо взялась за разрешение этих задач и действовала с такой энергией, что добилась полного успеха в изумительно короткий срок.

Изабелла понимала, что без установления сильной судебной власти ей никогда не сломить своеволия вельмож, и прежде всего занялась реформой судебной системы. Опорой королевских судов она сделала святые германдады (братства). Это были отряды городской милиции, содержавшиеся на общественный счет и создаваемые для охраны порядка. Королева подчинила их королевской власти и, таким образом, получила в свое распоряжение постоянное полицейское войско, состоявшее из 2 тысяч конных воинов и многочисленной пехоты.

В 1485 г. был принят новый уголовный кодекс, очень строгий по сравнению с предыдущим. Самые ничтожные преступления отныне карались членовредительством и даже смертью. Изабелла строго следила за тем, чтобы эти законы исполнялись с беспощадной суровостью. Вельможи противились введению германдад в их владениях, не желая выпускать из своих рук судебную власть, но королева действовала так искусно и твердо, что вскоре новое устройство было утверждено кортесами по всему королевству. Это дало Изабелле возможность обуздать своеволие вельмож, прекратить их войны между собой и подчинить их королевской воле.

Она охотно брала на себя роль судьи и с неутомимым рвением подавляла всякое сопротивление. Так, едва у нее развязались руки, королева отправилась в Андалусию, где уже много лет шла форменная война между сторонниками фамилии Гусманов и семейства Понсе де Леонов. Все королевские города и замки были захвачены здесь вельможами той или другой партии. Обе они, воюя между собой, были одинаково непослушны королеве.

Изабелла поселилась в Севилье, стала принимать жалобы на вельмож, произносила над ними суровые приговоры и так запугала их, что они сдали королеве замки, возвратили государственные имения казне, а частные земли — их законным владельцам. Четыре тысячи человек, опасавшиеся быть преданными суду, укрылись за границу.

С той же беспощадностью действовали королевские представители в Галисии, где было приговорено к смерти множество людей, повинных в прошлом в совершении различных преступлений. 50 замков непокорных вельмож были разрушены до основания. Множество мошенников и грабителей в страхе бежали из страны. На дорогах установилось спокойствие, буйные рыцари почувствовали на себе твердую руку, стали вести себя, сообразуясь с законом.

В 1480 г. кортесы, созванные Изабеллой в Толедо, объявили незаконными все пожалования королевских имений, сделанные Энрике, отменили все назначенные им пенсии, запретили вельможам чеканить монету, отняли у них другие права верховной власти, незаконно ими присвоенные. Им было запрещено строить замки и решать споры междоусобицами. Эту утрату политических прав Изабелла постаралась вознаградить различными почестями. Она привлекла ко двору многих грандов и передала в их руки самые высокие должности. Этикет также придавал большое величие власти королевы.

Все эти меры, кроме установления спокойствия, позволили значительно поднять доходы казны, а это, в свою очередь, многократно усилило королевскую власть. Так, в Кастилии было введено прочное монархическое устройство. Королева имела богатые доходы, могла награждать за преданность и строго карать за ослушание; в государстве водворилось спокойствие, торговля ожила, чеканка дурной монеты прекратилась. Но одновременно с этими положительными достижениями появились первые ростки деспотизма.

Началась жестокая борьба с инакомыслием, сначала религиозным, а потом и политическим. Для борьбы с тайными евреями и мусульманами в 1480 г. был учрежден первый трибунал инквизиции. В 1483 г. великим инквизитором был назначен Торквемада. При нем число инквизиционных трибуналов возросло до 13. В следующие 18 лет было сожжено более 10 тысяч человек; почти столько же лишились имущества и гражданских прав. Кроме того, Торквемадо добился в 1492 г. от королевы повеления о поголовном изгнании всех некрещеных евреев. Не менее двухсот тысяч из них с великими лишениями покинули Испанию. Те, которые предпочли чужбине крещение, постоянно находились под неусыпным наблюдением инквизиции.

В те же годы шло завоевание Гранадского эмирата. Эта война была предпринята по настоянию Изабеллы и почти что против воли ее мужа. Боевые действия развернулись в 1482 г. и продолжались без перерыва десять лет. Гранада имела многочисленное мусульманское население, богатство позволяло эмирам содержать большое войско. Здесь было много крепостей, крутых гор и непроходимых ущелий. Поэтому победа далась христианам нелегко. После первых поражений в 1482 и 1483 гг. Фердинанд упал духом и готов был прекратить борьбу. Но Изабелла не желала уступать. Одетая в латы, она разъезжала верхом перед рядами войска, речами и наградами воодушевляла воинов и вельмож.

Ее стараниями были устроены первые в Европе военные госпитали. За большие деньги она наняла швейцарских наемников и по их образцу постаралась устроить испанскую пехоту. Вскоре в войне произошел перелом. В 1487 г. была взята Малага. Большую часть ее населения обратили в рабов и продали в Африку. В конце 1489 г. сдалась Баса, а в январе 1492 г. капитулировала Гранада. С ее падением кончилось владычество мусульман на Пиренейском полуострове, продолжавшееся восемь веков. Покоренные мавры вскоре разделили судьбу несчастных евреев.

В 1502 г. все, не принявшие крещения, должны были покинуть страну. Мориски (принявшие крещение мавры) жили под постоянной угрозой смерти. В это время королева была уже тяжело и неизлечимо больна. Но до самой смерти она продолжала твердо править страной: принимала доклады, давала аудиенции, писала указы. Ее последние распоряжения касались собственных похорон."

(Все монархи мира. Западная Европа. Константин Рыжов. Москва, 1999 г.)

@темы: Средневековая женщина

---

О свободе в средневековом искусстве - 3 (с)

ЗНАЧЕНИЕ ПИСЬМЕННЫХ СВИДЕТЕЛЬСТВ

При анализе конкретных явлений и памятников нельзя забывать о степени традиционности и новаторства, столь важных для всеобщей истории культуры. Но судить о них следует, во-первых, учитывая меняющееся в Средние века отношение к авторитету древности в целом, во-вторых, не доверяясь беззаветно письменным свидетельствам современников, этому идолу многих историков вообще и историков искусства в частности. Описания памятников в хрониках и иных литературных произведениях, документы об их создании, хартии, путеводители по святым местам и другие письменные источники по истории искусства, сколь бы они ни были занимательны, информативны и объективны, нужно читать, не забывая о том, что текст, по определению, не равнозначен образу, они говорят на разных «языках».

Вместе с тем ценность письменных свидетельств велика, учитывая масштабы утрат памятников, порой плачевную сохранность и фрагментарность наших знаний о них. Однако сопоставление некоторых описаний с дошедшими произведениями искусства зачастую заставляет задуматься над способностью или желанием средневековых писателей более или менее объективно передавать то, что они видели перед собой.

Так, в написанном в XII в. путеводителе по «чудесам» Рима Магистра Григория, человека культурного и большого почитателя Рима и его легенд, челка коня Марка Аврелия превратилась в кукушку, варвар под его ногой — в скорчившегося карлика, отставленная в сторону левая рука императора почему-то держит поводья (которых на самом деле нет и не было). В случае с этим уже упоминавшимся «Марком-Константином» в распоряжении современного историка множество различных источников, создававшихся на протяжении тысячелетия, которые позволяют «корректировать» Григория, хотя в других случаях тот, напротив, подкупает и видимой критичностью к своим информантам, и чувствительностью к эстетическим достоинствам описываемых памятников.

Гораздо чаще историку приходится доверять, или не доверять, какому-нибудь единственному, случайному письменному свидетельству, рисунку, отстоящему от оригинала на несколько веков, чертежу, слепку, гравюре, зафиксировавшим что-то из первоначального облика навсегда утерянных, но важнейших для своего времени изображений, статуй и построек.

Таким примерам несть числа, но нужно искать критерии оценки обьективности подобных «отражений» и косвенных свидетельств, а также знать, какие вопросы мы имеем право им задавать, а какие — нет. Меньше всего они могут рассказать о стилистических особенностях исполнения образа, и это многое отнимает не только у историка искусства, но и у историка, склонного видеть в стиле информацию к размышлению. Однако и письменные свидетельства о создании или нахождении тех или иных изображений в конкретном месте в конкретное время тоже весьма информативны, в том числе для понимания событий европейского масштаба.

Так, из свидетельств современников мы знаем, что в 1120—1130-е годы римские понтифики Калликст II и Иннокентий II на заключительном этапе борьбы за инвеституру вели активную художественную деятельность в Риме и за его пределами. Эта художественная деятельность имела в большой степени политическое значение.

Считается, что Вормсский конкордат 1122 года стал компромиссом, пусть временным, между духовной и светской властями. Совсем не это можно «вычитать» из того, что было изображено в Латеранском дворце по воле Калликста II.

Во второй половине XII века Арнульф, епископ Лизьё, увидел в приемном зале серию изображений римских епископов и Отцов Церкви, попирающих ногами врагов — еретиков и раскольников. Серия заканчивалась фигурой самого Калликста II (1119—1124), воспользовавшегося как подножием епископом Маврикием Пражским, выдвинутым императором Генрихом V в качестве антипапы под именем Григория VIII (явление, типичное в борьбе пап и императоров).

На другой фреске того же дворца Калликст II, опять же попирающий папу-схизматика, получает из рук Генриха V текст конкордата. Перед нами изображение умиротворения, но с очевидным для заказчика и зрителя нюансом: папа восседает на троне победителем, а светский государь стоит перед ним и подносит текст. Жест подношения говорил сам за себя и воспринимался в феодальных категориях.

А в так называемом «Толедском кодексе» (заметим, впрочем, не в монументальной живописи) Калликст II дошел до того, что дал изобразить себя попирающим императора!

Иннокентий II продолжил начинание своего предшественника, и по его заказу во дворце была изображена коронация Лотаря II в 1133 году. Въезд государя в Рим и церемония коронации сопровождались надписью: «Король встал перед вратами и вначале подтвердил честь Рима, потом он стал человеком папы, и тот дал ему корону». Такое утверждение вассальной зависимости императорской власти от папской было уже абсолютно провокационно (нескладно звучащее по-русски «стал человеком папы» значило собственно принесение оммажа, часть ритуала вассалитета). И эти фрески имели прямое следствие в конфликте между Фридрихом I Барбароссой и курией: во время переговоров с папскими посланниками в 1157 году германский император потребовал уничтожения и фресок, и надписей, «чтобы не осталось этого вечного напоминания о споре между духовной и светской властью», как гласил официальный диплом. Это уже чистая политика.

Описание Арнульфа, что немаловажно, дошло до нас в его письме к папе Александру III, который в то время вынужден был вести тяжелую борьбу против Фридриха I Барбароссы и антипапы Виктора II. Комментарий образованного епископа к латеранским фрескам, хорошо, впрочем, известным папе Александру, подтверждает и без того очевидное антиимперское политическое содержание рассмотренной программы и свидетельствует об актуальности и понятности их для наследников Калликста на кафедре Св. Петра.

Александр III заказал уже не фреску, а мозаику (!) на архитраве портика Латеранской базилики (т.е. у всех на виду) с изображением истории папы Сильвестра и императора Константина Великого, в которой была предложена куриальная трактовка знаменитого «Константинова дара» со сценами исцеления папой императора от проказы, крещением и письменной передачей прав на светскую власть в Западной Римской империи (с надписью: Rex in scriptura Sylvestro dat sua iura). Здесь следует отметить, что для средневекового человека иерархическая разница между фреской и мозаикой была принципиальной.

@темы: Medieval

---

(Риш), с Днем Рождения!

---

Как они в такой атмосфере работают?

Причем, всю жизнь? Или это нормально? Я о прелестях работы, когда начальник сидит этажом выше. В принципе, я в этом больничном центре пятый год работаю, всех давно знаю, причем часто работала сверхурочно именно у нынешнего моего босса. Был сплошной позитив. А сейчас я своих коллег просто не узнаю.

Каждый шаг теперь должен фиксироваться бумагой. Входящие - исходящие должны подшиваться, желательно в алфавитном порядке. Должны фиксироваться на отдельных бланках ошибки в заказах (раньше мы их сами исправляли без всякого шума). Кабинет должен быть открыт только в приемные часы. Если кто пришел вне этих часов и стучит, надо открыть, и вежливо сказать, что приемные часы тогда-то. И дать в руки распечатку с приемными часами. А если случай экстренный, надо записать, кто приходил и зачем, и человек должен расписаться. Это ладно. Повесила на стену расписание, и смотрю, когда у меня приемные часы. Но вот и телефон должен быть включен только в приемные часы. Вот, а второй телефон, для прямой связи с шефом, должен быть всегда включен. Третий телефон мой собственный. Сегодня замоталась, и про телефон забыла - тут же звонок от шефа: уже пожаловались, включи телефон. После этого я вообще перестала его выключать, пропади он пропадом. С тремя телефонами в кармане я себя чувствую героиней анекдота.

Люди здесь уже ничего между собой не решают. По каждому вопросу - сигнал шефу. Инициатива не приветствуется. Решения принимает только шеф, даже если этим решением будет "решай сама". Но без одобрямса - ни-ни. Если шеф услышал даже в коридоре, что кто-то с кем-то не любит иметь дело - на ковер. Начинается разговор, который называется "конструктивное решение проблемы". Я бы назвала это передачей сплетен на официальном уровне. Ой... Как люди после этого вообще друг с другом общаются? Я вообще стала бродить молчаливой, с загадочной улыбкой идиотки. Наверное, и это кого-то обидит раньше или позже.

А я еще удивлялась, почему с середины прошлого года люди стали уходить. Кто мог - в более крупные больницы, кто - на пенсию, кто - на долгий больничный. Причем, определенный костяк остается, а вот новые приходящие уходят. И старые работники, которые помнят еще милую атмосферу сельской больнички, которую и я застала. Перестраивают наш центр, перестраивается и работа. Вижу, что многие еще уйдут, потому что работа перестала приносить радость, удовлетворение. Ради которого многие раньше делали и то, что были делать не обязаны. Все стали нервными, раздражительными. Нет больше общих перерывов на обед и кофе - каждый ходит или сам по себе, или с напарницей. Разделяй и властвуй? Но зачем? Причем, сфера-то именно та, где существует огромный дефицит рабочей силы, это ж не менеджеры.

Вроде как вопрос в том, чтобы работать эффективно. Но люди - не роботы, все идет сикось-накось. Я не жалуюсь. Это, скорее, информативный пост. Мне даже искренне любопытно, что из всего этого получится. Но вот трудовых подвигов от меня больше не предвидится. Буду делать от и до, что предписано, и выкидывать из головы все рабочие вопросы, закрывая за собой дверь кабинета.

@темы: "Этот мир придуман не мной"

---

О свободе в средневековом искусстве - 2 (с)

КОПИЯ И ЦИТАТА.

Когда историк находит образец, с которого скопирован тот или иной более поздний памятник, это тоже не свидетельствует о бессмысленном подражательстве. Подражание, мимесис, не тождественны подражательству, факсимиле или плагиату.

Термином «копия» медиевисту, как и всякому историку, следует пользоваться осторожно, потому что он зачастую лишает каждый индивидуальный предмет его исторического содержания. Правильнее говорить о «цитировании». Напротив, чудотворные иконы именно копировались, иконописцы и заказчики воспринимали их как копии, списки, но решались при этом не художественные, а в большей степени религиозные или политические задачи.

Чаще всего подобное заимствование было культурно обосновано, оно рассказывает нам об общественных и политических союзах или, наоборот, конфликтах ничуть не хуже, а иногда и объективнее, правдивее, чем письменные свидетельства.

Неверна распространенная среди многих ученых презумпция большей объективности записанного слова перед «образом».

Например, историки архитектуры знают, что небольшая молельня в Жерминьи-де-Пре близ Орлеана связана со знаменитой Аахенской капеллой, поскольку была создана по заказу Теодульфа, епископа Орлеанского и аббата Флёри. Для нас это знак определенного культурного единства в среде придворной образованной элиты, «Академии» Карла Великого, ведь Теодульф был одним из самых талантливых ее представителей.

Аахенская капелла внутри

Внешний вид

Строя себе дворец с церковью, он не мог не ориентироваться на императорский образец. Однако первое письменное свидетельство этой связи двух памятников относится только к Х веку. Точно так же никто не отметил письменно, что Аахенская капелла, в свою очередь, была «слепком» с равеннского Сан-Витале, хотя известно было о перевозке колонн и других материалов из Италии за Альпы и о том, что Карл, бывавший в Равенне, восхищался этим образцом ранневизантийского зодчества в позднеантичном имперском городе.

Сан Витале внутри

Внешний вид

Теодульф, конечно, ориентировался на нечто вроде аахенской «моды», на эстетические вкусы, царившие при дворе, одним из законодателей которых он сам и был. Но будучи человеком неординарным и смелым, он не побоялся использовать иные архитектурные модели, среди которых исследователи находят как далекий Эчмиадзин в Армении, так и небольшие храмы родной для Теодульфа Испании (Санта-Комба в Галисии, Санта-Мария де Мельке близ Толедо). Результат: перед нами здание в высшей степени новаторское и оригинальное, оригинальное в рамках традиции и соответствующее этикету каролингской культуры.

Санта Комба



Для каролингской элиты, чтобы почувствовать единство Жерминьи и Аахена, видимо, было достаточно уже того, что в центральном пространстве обоих храмов стояли колонны, пусть и с различными конструктивными функциями. В Жерминьи они были как бы «цитатами» Аахена, а в Аахене — Равенны. И этому единству не противоречило то, что королевская капелла — восьмиугольная, а схема церкви Теодульфа — так называемый греческий равносторонний крест с апсидами по всем четырем сторонам.

Совсем уж парадоксальным современному сознанию покажется то, что в архитектурной эстетике Средневековья круглая пространственная форма воспринималась как указание на квадратную или, скажем, восьмиугольную. Образованному и чуткому средневековому зрителю достаточно было нескольких заимствованных элементов, зачастую перегруппированных, чтобы почувствовать неразрывную связь между произведениями: оригиналом и копией.

Точно так же бросающееся в глаза несоответствие не мешало им видеть в бронзовой волчице (или медведице?), сидевшей перед ааехенским дворцом, Капитолийскую волчицу. Те из них, кто бывал в Риме, знали, что «мир вскормившая волчица» стояла на площади перед папским дворцом в Латеране, поэтому и дворец Карла тоже назвали «Латераном», и это идеологически важное наименование значило для умов того времени больше, чем реальное несоответствие двух волчиц. Агнел Равеннский, современник событий, рассказывает, что Карлу, после императорской коронации 800 года остановившемуся в Равенне, так понравилась конная бронзовая статуя Теодориха, что он приказал увезти ее на север и тоже поставить перед своим «Латераном». Император якобы сам заявил, что никогда не видел ничего более прекрасного.

Должны ли мы верить на слово ему и хронисту? Была ли красота причиной экспроприации или более важным следует считать культурно-политическое чутье новоиспеченного возродителя западной Империи, решившего как бы собрать у себя дома имперские «святыни», способные конкурировать с таким же имперским изобразительным комплексом, который он только что видел в папском Риме?

Напомним, что там же, перед Латераном, видимо, со времен Григория Великого стояла и конная статуя Марка Аврелия, идентифицировавшаяся чаще всего, но не всегда, с Константином (средневековые путеводители по Риму называют ее caballus Constantini).



Не дошедший до наших дней равеннско-аахенский «Теодорих», судя по описаниям разного времени, иконографически был так же мало похож на римского «Марка Аврелия-Константина», как сидящая волчица (медведеца?) на стоящую волчицу (без близнецов, приписываемых Антонио Поллайоло), но все же достаточно, чтобы сыграть в глазах придворной элиты заданную ему идеологическую роль. За такими несоответствиями от нас не должны ускользать важные детали культурных связей и идеологии каролингского времени. Не случайно Ангильберт, член придворной Академии, в «Поэме о Карле Великом» (I, III, 97—98) писал об Аахене как о «втором Риме».

Итак, ни один памятник, как литературный, так и фигуративный, на протяжении всего средневекового тысячелетия не копировался полностью. Это хорошо видно на многочисленных примерах репродукции иерусалимского храма Гроба Господня.

Его форма, совмещавшая в себе базилику и ротонду, была достаточно специфической и, следовательно, воспроизводимой и узнаваемой. Однако это далеко не всегда было возможно, потому что Иерусалим был во всех отношениях далек от христианского Запада. Воспроизведение реальных форм могло заменить уже простое заимствование посвящения: самого имени Гроба Господня было достаточно для того, чтобы типически и фигурально даже скромная молельня воспринималась как напоминание о далекой святыне.

Не случайно такие «иерусалимы» часто возникали при кладбищах: символически они должны были напоминать верующим, пришедшим сюда для поминальной молитвы, о грядущем воскресении. Такая меморативная функция храмов, не только посвященных Гробу Господню, очень важна для понимания священной топографии всего западнохристианского мира, пересеченного по всем направлениям путями паломников.

@темы: Medieval

---

О свободе в средневековом искусстве - 1 (с)

Увидела на ЖЖ ссылку на статью Олега Воскобойникова по теме. Начало понравилось:

«К чему в монастырском клуатре, где братия предается чтению, эти смехотворные чудовища? Эта странная уродливая красивость и это красивое уродство? Что здесь делают грязные обезьяны, дикие львы, страшенные кентавры, полулюди-полузвери, пятнистые тигры, сражающиеся рыцари, трубящие охотники? То при одной голове увидишь множество тел, то на одном теле — несколько голов. То у четвероногой твари — хвост змеи, то рыба красуется головою зверя. Смотришь: спереди — конь, сзади — коза, или наоборот: рогатая голова покоится на туловище лошади. Повсюду является взору такое немыслимое разнообразие форм, что скорее будешь читать на мраморе, чем листать книгу, и весь день глазеть на эти произведения, вместо того, чтобы размышлять о Божием законе. Боже праведный! Если здесь не стыдятся глупости, то пусть хотя бы пожалеют средств!»
(Бернард Клервосский, 12-й век)

ПРОБЛЕМЫ ТЕРМИНОЛОГИИ И ХРОНОЛОГИИ

Объединяющей задачей истории «гражданской» и истории искусства является реконструкция прошлого культуры и развития человека как вида, способного, в отличие от других живых существ, к духовной, культурной деятельности. И здесь сразу же встает вопрос хронологии. Что значат для историка термины вроде «предкаролингского», «каролингского», «оттоновского», «романского», «готического», «проторенессансного» и т. п.?

Сами историки искусства все настойчивее подвергают критике применимость подобных понятий для объяснения сути художественных процессов. Тем более закономерен вопрос о том, почему, скажем, витраж должен развиваться в том же ритме, что и феодальный линьяж, куртуазная поэзия или полифоническое пение, хотя эти явления истории культуры в Западной Европе совпали по времени?

Наверное, некоторое удивление может вызвать утверждение, что «классика и барокко существуют не только в Новое время и не только в античной архитектуре, но и на такой чужеродной почве, как готика» (Вёльфлин). При этом Л.Б. Альберти, Л. Валла, Дж. Вазари называли «готикой» все, что для них ассоциировалось с «устаревшей манерой» и «варварством», и они вряд ли согласились бы со смыслом приведенного выше постулата классика искусствознания XX столетия. Между тем, все по-своему правы.

Нас эта видимая терминологическая неясность тоже может сильно запутать. В средневековой Европе не было такого времени, когда повсюду главенствовал бы единый стиль, который мы могли бы без множества оговорок обозначить одним из привычных нам названий.

Жизнь художественных форм, при всем желании некоторых историков искусства, не подчиняется законам, описанным Дарвином в «Происхождении видов». Художественные формы не просто эволюционируют, но сосуществуют, противоборствуют, влияют друг на друга, кочуют из страны в страну, неся с собой заложенные в них определенные культурные и политические ценности, всякий раз заново и по-новому их переосмысляя и перерабатывая. В этом одна из характернейших и интереснейших особенностей жизни средневекового искусства: оно руководствовалось универсальными — христианскими — задачами, служило универсалистскому институту — Церкви, но язык его представлял собой, если угодно, бесчисленное множество «диалектов».

Некоторые из этих диалектов, например скульптурные школы Бургундии, Тулузы или нижнего течения Арно в Тоскане, зачастую существовали совсем недолго, не выйдя за рамки одного, иногда двух поколений мастеров, на небольшой территории, оставляя после себя несколько шедевров, множество памятников второго порядка, но никакой долговечной местной традиции. Однако благодаря всеобщности тем, идей, художественных задач, развитие искусства никогда не прекращалось, а шло скачками, чередой «ренессансов», как сказал бы Панофский. Для понимания этого общего развития — не только искусства, но и всей культуры — важен каждый фрагмент.

Мы должны работать над созданием такого представления об историческом времени, которое сложилось бы в сетку различных временных координат, где инерция одной сферы может сопровождаться и компенсироваться динамикой и достижениями в другой. В истории средневекового искусства, как и любого иного, бывали периоды напряженных исканий и эпохи с относительно умеренной фантазией, со слабо выраженной способностью к развитию и самообновлению.

«Тотальная» история культуры вырабатывает (и должна постоянно перерабатывать) периодизацию, более нюансированную и сложную, чем та, к которой привыкли историки, с одной стороны, и историки искусства — с другой. В этом — одна из многих задач, над решением которых, как следует с радостью признать, ученые смежных дисциплин в последние десятилетия много и успешно работают сообща.

ИСКУССТВО, РЕЛИГИЯ И ЦЕРКОВЬ

В эпоху главенства христианской религии искусство действительно формально служило Церкви и решало те же мировоззренческие задачи, но пользовалось при этом собственными выразительными средствами. Поэтому не следует путать художественные и религиозные задачи. Ни в одном из своих жанров, будь то архитектура, скульптура, мелкая пластика, монументальная или книжная живопись, витраж или иконопись, средневековое искусство почти никогда не было просто иллюстрацией каких-либо доктрин: религиозных, политических, философских или иных.

Но самой своей свободой и изобретательностью, богатством выразительных средств и индивидуальным мастерством художник помогал — как мы увидим ниже — эти доктрины вырабатывать. При этом, как ни парадоксально, обычно он не обладал достаточным уровнем общего образования и стоял в общественной иерархии довольно низко! Симптоматично, однако, что кодификатор западной, то есть латиноязычной, литургической практики, человек, обладавший несомненным эстетическим чутьем, епископ Гильом Дуранд (XIII в.) в монументальном «Распорядке богослужений» (Rationale divinorum officiorum) цитирует Горация:

Знаю: все смеют поэт с живописцем — и все им возможно,
Что захотят.
(«Наука поэзии». Ст. 9. Пер. М. Дмитриева)

И поясняет, что «различные истории Ветхого и Нового Заветов художники рисуют по своему усмотрению».

Так рассуждали многие. Еще при Карле Великом, около 800 года, придворные богословы, полемизируя с греками, только что восстановившими тогда иконопочитание после первого витка иконоборчества, в так называемых «Карловых книгах» (Libri Carolini) признавали значительную формальную свободу художников. Библия, как известно, была Книгой для всех сфер жизни. Она же не могла не стать источником канона для искусства. И привязанность средневекового христианского искусства к заранее заданным формулам, его общеизвестная каноничность не являются доказательством какой-либо однообразности.

Практически любая институциализированная религия с подозрением относится к фантазии, средневековое христианство в частности. Но история средневекового искусства показывает, что фантазия художников не только терпелась Церковью, но и поощрялась.

@темы: Medieval

---

Jane Alif, привет!