Мэри Тюдор становится победительницей

[MirrinMinttu]

Кто знает, насколько Мэри была искренней в своем письме к Вайатту. Возможно, она просто тянула время, но зачем бы ей это? Никакой помощи ни от кого она ожидать не могла. Напротив, каждый час бунта повышал шанс, что ее лорды перейдут от мыслей к делу, и если и не убъют ее, то низложат.

Она предлагала встречу наедине – подумывала сама его убить? Или действительно хотела понять, отчего ее подданные так бессмысленно слепо противятся ее браку с Филиппом, несмотря на то, что этот брак для королевства имел только плюсы? Во всяком случае, Мэри не побоялась отчитать Вайатта за то, что тот взбунтовал ее подданных, и только после этого предложила встретиться и поговорить, обещая, что она подумает над его аргументами.

Но Вайатт ответил, что он предпочитает не доверяться, а вызывать доверие, и потребовал у королевы, для начала переговоров, сдать Тауэр и явиться к нему в качестве заложницы, с четырьмя членами совета, которых он назовет. На следующий день, 1 февраля, граф Эгмонт явился к королеве, чтобы предложить ей полностью распоряжаться и послами, и их многочисленым конвоем. Посольство императора больше не могло смотреть со стороны на преданную всеми Мэри. Позже Эгмонт писал, как королева его в тот день удивила. Она была странно задумчивой, усталой, но необыкновенно сосредоточенной. Эгмонта она поблагодарила за солидарность, но смысл ее ответа можно свести к двум словам: сами разберемся.

Она попросила послов как можно скорее покинуть не только Лондон, но и страну, и передать Филиппу, чтобы тот сидел дома, пока она не даст добро на его въезд. Послы уехали на шести кораблях в первой половине дня, то есть силу они предлагали отнюдь не символическую. Во второй половине дня Мэри отправилась верхом в Лондон, в сопровождении только Гардинера и тех нескольких стражников, которые остались верны присяге. Ехать она могла только в одно место, куда и устремились любопытные горожане: в собор св. Павла. На площади у собора Мэри увидела лорда Пемброка, и слегка ему кивнула, Гардинер не поднимал взгляда от луки седла.

Собор был уже полон, а вмещал он более 10 000 человек. Мэри прошла вперед, и заговорила. К счастью, она обладала низким, звучным, хорошо слышным голосом. Она не виляла, не просила и не угрожала, она рассказала своим подданным правду: о своем желании стать женой Филиппа, о брачном договоре, который ничего не забирал у англичан, но обещал многое, о том, что ей известно, что причиной бунта является ее брак, но она не понимает, почему. Она рассказала, как попросила у их предводителя объяснить ей, чем ее брак так неприятен подданным, она готова выслушать хорошие аргументы. Но их предводитель не хочет дискуссии, он хочет Тауэр, а ее, коронованную королеву, он хочет в заложницы. Лондонцы так уверены, что знают его намерения?

В конце концов, не ее идеей было всё это замужество, не так ли? Сама она прожила почти 38 лет девственницей, и это состояние вполне ее устраивает. Если ей придется идти замуж, она хочет в мужья Филиппа. Если парламент отменит свое решение о том, что ей нужен муж – она с большой радостью продолжит жить без всякого мужа. А пока она просто просит у своей столицы защиты. Бежать она никуда не собирается, так что им решать, что с ней будет.

Лондонцам речь понравилась. Большинство из них, честно говоря, никогда и не задумывалось над деталями брака их королевы с испанским принцем. Им сказали, что испанцы хотят захватить Тауэр. Теперь получается, что Тауэр хочет захватить тот, кто это утверждал. Добрым жителям Лондона меньше всего хотелось видеть вооруженные толпы кентской деревенщины на улицах своего города. А с замужеством королевы пусть, на самом деле, разбирается парламент. На следующий день 25 000 горожан записалось в ополчение, и Вайатт, прибывший через пару дней под стены Лондона, нашел ворота плотно запертыми.

Теперь все зависело от герцога Саффолка, который должен был поднять центр страны. Участие герцога в бунте стало приговором его дочери, потому что все подумали, что он «за королеву Джейн». Как бы герцог ни клялся на главной площади Лейчестера, что он прямо-таки полон лояльности королеве Мэри, и возражает только против испанцев, никто ему не поверил. Правда, ему позволили зачитать призыв, который оставил слушателей холодными.

Саффолк выступил из Лейчестера только со своими людьми (пятнадцать сотен!), направляясь на Ковентри, Кенилворт и Варвик, а затем – на Лондон. Герцог ожидал найти ворота Ковентри открытыми: туда были заранее посланы и прокламации, и агитаторы. В Варвике у него были люди внутри охраны города. Но Саффолк нашел ворота города закрытыми. Случилось обычное: его агитатор наткнулся на пару горожан, которые горячо поддерживали герцога, и которые отвели его к кому-то, кто считал себя важным человеком. Тот заверил человека Саффолка, что Ковентри всецело на стороне восставших. Тем временем кто-то предупредил городской совет, те вооружились и заняли ворота, чтобы предупредить возможное предательство в гарнизоне.

Не лучше дело обошлось и в Варвике: заговор там был вовремя раскрыт, и население меньше всего хотело возвращения смутных времен правительства королевы Джейн. Добрые горожане Ковентри и Варвика были такими же ксенофобами, как и лондонцы, но, как и горожане Лондона, анархию они не любили больше, чем иностранцев.

Теперь лорд Саффолк и его братья могли только попытаться себя спасти. Дело было зимой, Саффолк был болен, и долго в укрытии находиться не мог. Он приходил греться в сторожку собственного привратника, который его и выдал. Братья Греи были арестованы Хантингтоном, и отправлены в Тауэр. Вскоре в Уэллсе был арестован Крофтс, и тоже отправлен в Тауэр.

Итак, кое-кто из лордов решил, все-таки, остаться лоялен своей королеве. Всё хорошо? Нисколько: верные королеве, вернее, трону, дворяне были в провинции, а вот в Лондоне Мэри была окружена ни в грош ее не ставящим советом. Вайатт был у ворот, а лорды королевы глядели на нее волками. Наконец, 5 февраля письмо, прехваченное ранее Гардинером у гонца французского посла, было расшифровано. Это была настоящая бомба, которая взорвалась, разбрасывая вокруг осколки.

Во-первых, подтвердилось то, что заговор имел целью свергнуть Мэри в пользу ее сестры. Но это было и так понятно. К разочарованию Гардинера, в письме не содержалось ничего, что указывало бы на участие в заговоре самой Элизабет. Зато в письме красовалось имя Кортни, который скрыл от своего друга, насколько глубоко он в этом заговоре увяз. Во-вторых, в письме были и другие имена, имена членов королевского совета. Гардинер, в отчаянии, оставил имя Кортни зашифрованным, утверждая, что оно не расшифровывается. Мэри, поняв в чем дело, просто показала оригинал и расшифровку Ренару, который прочел имя Кортни без всякого труда. Из чего следовало, что и Гардинеру Мэри могла доверять весьма условно.

Пока Гардинер и Пейджет рвали друг друга на клочки, Мэри думала, как жить дальше. Ей все предлагали бежать: кто в Виндзор, кто – аж в Кале. Этого она делать не собиралась. Времена полной безнадежности миновали, ворота Лондона оставались закрытыми для Вайатта, а вот у Рочестера Чейни и вернувшийся туда Саутварк собрали людей, на которых действительно могли надеяться. Вайатт хотел вернуться в Рочестер, чтобы их разогнать, но его не пускали собственные люди, опасающиеся, что он хочет бежать. Мэри понимала, что у Вайатта нет другого выхода, как только попытаться прорваться в Лондон силой. И эта попытка его погубит, королева была в этом уверена.

Лорд Говард, который лично дежурил по ночам у орудий ворот на Лондон Бридж, уже докладывал ей о попытках повстанцев добраться до этих пушек. Он видел, как несколько из них даже пробрались на стену, но, увидев его, повернули назад. Говард предлагал Мэри просто-напросто разметать весь Саутварк пушками Тауэра, но королева не была намерена расстреливать своих подданных. Она продолжала ждать, и случай действительно представился. Повстанцы попытались задержать один из королевских кораблей, началась перестрелка. Тогда пушки на Вайт Тауэр и Дэвил Тауэр были открыты, и повстанцам послано предупреждение: прочь, или стреляем.

Вайатту пришлось отступить. Он надеялся еще войти в Лондон через Ладгейт, которые ему обещали открыть, если он будет там в среду на рассвете. Вайатт тоже имел пушки, и ими он открыл ворота Кингстона. Мост оттуда на другой берег был разломан, но люди Вайатта связали несколько барж на место разлома, сделали настил, и пушки повстанцев оказались, наконец, на пути к Лондону. Но армия Вайата сильно растаяла. Рочестерцы почти полностью разошлись по домам, остудив свои головы на ледяном февральском ветру, и рядом с Вайаттом остались только лондонцы-дезиртиры, фанатики-протестанты, да несколько джентльменов, которые скомпроментировали себя так сильно, что не смели уже и надеяться на помилование. Например, клерк совета Уильям Томас, который собирался убить королеву.

Но уже сам факт, что Вайатт перешел Кингстон Бридж, привел советников королевы в панику. Гардинер говорил королеве, что барка ждет ее, чтобы увести в Виндзор. Было похоже, что добрые советники готовы затолкать Мэри на барку силой. Она послал за Ренаром, и, в присутствии всех, спросила его мнение. Ренар хладнокровно ответил, что если она не хочет швырнуть свою корону в Темзу, она должна остаться. Ее отъезд из Тауэра будет признан бегством, в Лондоне начнутся беспорядки, несомненно резня католиков, Вайатту откроют ворота, и Элизабет будет провозглашена королевой.

Почти невероятно, но Мэри именно этот момент выбрала для того, чтобы подтолкнуть к решению Пемброка: она уедет, если маркиз считает, что она дожна уехать. Маркиз, который несколько недель колебался между королевой и повстанцами, вежливо поклонился, внутренне чертыхнулся, и отправился собирать молодежь по дворцу. В четыре утра около тысячи вооруженных ноблей со своими людьми заняли улицы, ведущие к Кингстон Бридж. Что ж, все Тюдоры были игроками, все до одного.

Вайатта погубила судьба. Одно из его орудий поломалось при переправе, и он отказался двигаться, пока пушку не приведут в порядок. Несколько высокопоставленных повстанцев, глядя на эту трагикомедию, пожелали ему Божьей помощи, и растворились в ночи. В Англии под их ногами горела бы земля, так что они благополучно отплыли морем, и успокоились только тогда, когда оказались в Германии. Здравое решение.

Пока люди Вайатта пытались сражаться, сам сэр Томас, сыновья лорда Кобхема и сэр Книвет почти спокойно въехали в Лондон там, где стояли люди Пемброка. Их даже не попытались задержать. Маркиз поставил на королеву, но отрезать себе пути к отступлению не собирался. И вот, у Чаринг Кросс, Вайатт встретился лицом к лицу с Кортни, который был там в партии сэра Джона Кейджа. И Кортни, развернув коня, помчался с дикими криками «Все пропало! Все пропало!» прямо во дворец. С Кортни, кстати, не всё понятно. Повсюду пишут, что он действительно был в Брюсселе с посольством. Но он несомненно был и в Лондоне в момент битвы с Вайаттом. Между событиями этого дня и его разговором с Гардинером хорошо если пара недель прошла.

Началась безумная паника. Кто-то громко чертыхался, кто-то орал, что спасайтесь, кто может, кто-то стрелял в кого-то. Среди этого хаоса только Мэри осталась стоять в галерее, где и была. Она сказала, что если вокруг нее нет мужчин, она будет сражаться сама, и велела подать ей коня. Это несколько отрезвило окружающих.
В конечном итоге, Вайатта арестовал старый Говард, который оказался в нужном месте в нужный час, и на этом закончилось то, что в истории знают под звонким именем восстания Томаса Вайатта.

Как обычно, подоплекой была не слишком красивая история флирта с заморской властью для одних, искренняя простота других, авантюризм третьих, и склочная агрессивность четвертых. Часть повстанцев словно просто решила размяться в скучные зимние месяцы, вернувшись домой, как только забава перестала быть интересной. Самое лучшее, что можно сказать об этом бунте – это то, что он не успел стать по-настоящему кровавым.

Мэри, с той же галерии второго этажа Уайтхолла, проводила глазами барку, увозящую шестерых заключенных в Тауэр. Восстание закончилось, и она, несомненно, победила. Закончилась пора сомнений, пора неуверенности, ожидания, почти надежды, что «взрослые» скажут ей, что делать дальше. Даже болезнь, казалось, отступила: ни срывов, ни рыданий, ни упадка сил. Впервые в ее взрослой жизни она имела полное право гордиться собой, потому что только ее сила духа, хладнокровие и стойкость помогли ей удержаться на троне. Теперь она никому не обязана своей короной. Теперь можно было и начинать править.

И все-таки, если представить ее чувства в момент, когда она, победительница, стояла одна в галерее своего дворца, можно предположить, что больше всего ей хотелось в ту минуту, чтобы рядом с ней стоял человек, которому она сможет полностью верить, который всегда будет ей лоялен – муж, близкий человек, защита и опора.