Инвалидность в Средние века - «лишь бы душа была красивой»?

[MirrinMinttu]

Разумеется, рассуждения о взаимном влиянии друг на друга микрокосма отдельно взятой человеческой единицы и макрокосма Вселенной, не могли не привести к попыткам провести своего рода аналогию между иерархией частей человеческого тела, и иерархией политического управления. Этим занялся Джон/Иоанн Солсберийский, прелюбопытнейшая личность.



Для начала, образование у него было исключительно качественное, учился он в целом лет двадцать у лучших учителей Европы, и лично был хорошо знаком с легендарными в церковных кругах деятелями. Что, впоследствии, привело его к конфликту с королём Генри II Плантагенетом, который (скорее всего, справедливо), видел в секретаре архиепископа Кентерберийского папского осведомителя. Во-вторых, англо-саксонское происхождение Джона из Солсбери предполагает, что своё образование он получил благодаря исключительным способностям, потому что к норманнской элите своего времени он не принадлежал, и никто его университеты не спонсировал.

Вопреки иногда высказывающемуся мнению, разногласия между прелатом и королём не возникли из-за раздора между Генри II и Томасом Бекетом. Джон из Солсбери покинул Англию за год до того, как Бекет расскандалился со своим бывшим другом. Очень может быть, что Джон уехал в аббатство святого Ремигия в Реймсе, где был настоятелем его университетский друг Пётр из Целлы, просто чтобы поработать спокойно над трудом Historia Pontificalis, в котором он, помимо прочего, очень детально разбирает процесс над Жильбером из Пуатье, которого Бернар Клервосский обвинил в еретическом толковании понятия Троицы.

Джон отлично знал их обоих, причём с обоими был в достаточно дружеских отношениях, а с Жильбером ещё и учился у Пьера Абеляра. Да-да, того самого, который «Элоиза и Абеляр». Бедная Элоиза, к слову сказать… Тем не менее, Абеляр был великим учителем, и, похоже, враждебность Бернара Клервосского к Жильберу из Пуатье была направлена не столько на Жильбера (который, вообще-то, с лёгкостью логика доказал, что всё обвинение против него построено ни на чём), сколько на его учителя, Абеляра. Впрочем, вряд ли кто ушёл с процесса обиженным, потому что слушание аргументов и контр-аргументов, диспут толкований с цитатами и пояснениями, несомненно было величайшим представлением десятилетия.

Так что, собственно, Джон из Солсбери вопросами здоровья и инвалидности отнюдь не занимался. Пример телесной иерархии он привёл для наглядности, рассуждая о иерархии политической. «Отнимите у здорового тела ноги, и оно никуда не сможет дойти своими силами, а будет постыдно, бесполезно и жалко ползти при помощи рук, или передвигаться при помощи грубых животных», - писал он. Прямой текст, отражающий, конечно, взгляд на инвалидность как таковую, но хлёсткостью предназначенный, всё-таки, для политических дискуссий о функциональном и недействующем государстве, а не для того, чтобы заклеймить несчастных, потерявших ноги.

Ещё интереснее в этом смысле инвалидности параллели сенатора Кассиодора, жившего в шестом веке, и Гуго Сен-Викторского, который в двенадцатом веке работы Кассиодора развивал. Этот Гуго тоже был неординарным человеком, кстати сказать. Он был уверен, что Бог вовсе не посылал Иисуса спасти человечество, потому что у него для спасения человечества и других возможностей хватало и хватает. Но вот для чего послал – это загадка, над которой надо медитировать, надеясь на откровение.

Так вот, рассуждая о том, что каждый должен заниматься своим делом, он бросает замечание, что «рука не должна исполнять функцию рта». Это замечание впоследствии часто приводили как аргумент против признания языка жестов нормальным средством общения. Хотя, конечно, Гуго Сен-Викторский писал вовсе не об этом – вот к чему приводит популярный метод выдирания фраз из контекста.

Доктор Мецлер затем пишет, что к концу пятнадцатого века (то есть, ближе к Ренессансу), параллели между анатомическим и концептуальным телами привели к парадоксу своего рода: неполное тело – это всё равно, что отсутствие тела. Но я оставляю этот пассаж на профессионализм Ирины Мецлер, потому что в качестве доказательства она использует вернакулярные истории юго-западной Германии, и термин ”ungestalt”. То есть, о чём она здесь, я не знаю, и объяснить не могу.

В отличие от вышеприведённых примеров, которые не вполне по праву притянуты к теме инвалидности (по моему личному мнению), относительно красоты или некрасивости/безобразности повреждённого или несовершенного тела были прямые высказывания. Да, в стиле «лишь бы душа была красивой» - так писал автор жития Томаса Бекета, монах Томас из Фройдмонта. И да, обращаясь к женщинам, к монахиням-цистерцианкам.

Св. Бернар тоже находит подтверждение тому, что красота души важнее красоты тела, причём в довольно неожиданном месте – в «Песне Песней». По его мнению, в Песне внутренняя красота невесты контрастирует и одерживает победу над внешней безобразностью её тёмной кожи. И правда, есть там такое про тёмную кожу: «Dark am I, yet lovely, daughters of Jerusalem, dark like the tents of Kedar, like the tent curtains of Solomon. Look not upon me, because I am black, because the sun hath looked upon me: my mother's children were angry with me; they made me the keeper of the vineyards; but mine own vineyard have I not kept» (Соломон 1-5;6).

В Старом Завете говорится также, что Мессия будет иметь предумышленно деформированную внешность, чтобы никто не смог заранее увидеть в нём красоту и совершенство:
Исайя 53:2 «Ибо Он взошел пред Ним, как отпрыск и как росток из сухой земли; нет в Нем ни вида, ни величия; и мы видели Его, и не было в Нем вида, который привлекал бы нас к Нему».
Исайя 53:3 «Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лице свое; Он был презираем, и мы ни во что ставили Его».

Контраст прекрасной души и уродливого тела довольно глубоко укоренён в средневековой этимологии, когда игра слов и сама манера произносить отдельные слова в определённых контекстах, придавала этим словам двоякое значение («Formosa deformitas», by Paul Michel).

Говоря о средневеком отношении к красоте и уродству, нельзя обойти вниманием одного оригинала из двенадцатого века. Мэттью Вандомский считал уродство ошибкой природы. Именно природы, которая, в его понимание, была чем-то вроде управляющего на службе у Бога. Впрочем, аббат Сен-Дени Мэттью Вандомский был эстетом и поэтом, автором элегантных комедий и, кажется, родоначальником эпистолярного жанра, но он не был мыслителем и философом, хотя сам утверждал, что его учителем был философ-платоник Бернард Сильвестр.

Ян Жиолковский, который исследовал вернакулярные тексты Средневековья («Avatars of ugliness in medieval literature», by Jan Ziolkowski»), отмечает, что уродливость достаточно часто упоминается в придворной литературе, причём очень часто используется как пародия на каноны красоты в литературе классической. И особенно много там говорится об уродливых женщинах – будь то уродство старости, или бросающееся в глаза сходство с каким-нибудь животным. Но ни одного упоминания об уродстве в связи со слепотой, глухотой, немотой, хромотой и пр. эти источники не содержат. То же самое говорит и исследование германских романсов. Конечно, злобные гиганты там могут упоминаться, но речь явно не идёт о людях, поражённых гигантизмом.

В цикле валлийских повестей «Мабиногион», есть один персонаж, пастух, который описывается как уродливый тип, одноногий и одноглазый. У Кретьена де Труа в «Ивэйне» промелькивает «дикий человек» с длинной горбатой спиной, но и здесь идёт речь о сказочном создании. В «Вигалуа» Вирнта фон Графенберга тоже есть деформированный персонаж – горбатая и кривоногая старуха, но персонаж это, похоже, комический и созданный как карикатура на идеал красоты.

И, наконец, физиономистика, как же без неё. До самого четырнадцатого века средневековые леди и джентльмены вполне довольствовались ещё античными понятиями о том, как черты лица могут рассказать о характере человека. Копировали себе с античных источников, и развлекались. Но кто-то заново открыл учение Альбертуса Магнуса, который решил, что не характер формирует лицо, а лицо влияет на характер. Конечно, не абсолютно, и человек сохраняет свою свободную волю, но вот дефекты тела и лица не могут не отразиться на характере и душе.

Ги Маршан, парижский печатник, живший в конце пятнадцатого века, в своём Le compost et calendrier des bergers предупреждал читателя, что в первую очередь надо остерегаться тех, кто имеет врождённые дефекты в форме лба, в глазах и других частях тела. Маршан был зарегистрирован в Париже как священник, потому что он получил теологическое образование в университете, но каким-либо философом или мыслителем он не был – бизнес прежде всего!

Эсташ Дешан, поэт пятнадцатого века, писал, что «человек с деформированными частями тела, деформирован и в своём уме, а также полон зависти и злобы».
_________________
Теперь – моё мнение. Неизвестно, насколько всерьёз физиономистика воспринималась и воспринимается людьми. Тем не менее, начиная с четырнадцатого века совершенно отчётливо просматривается тенденция перехода формирования «общественного мнения» от серьёзных философов к популистам и людям, так сказать, творческим.

Было бы наивно предполагать, что когда бы то ни было народ преисполнялся восторгом и умилением при виде инвалида. Чувство полноценного, симметричного тела в человеке очень сильно, и видеть кого-то с телом неполным или деформированным не может не порождать неконтролируемого, независимого от усилия воли чувства.

Рассуждения высоколобых теологов и философов были вряд ли широко понимаемы в обществе. Более того, философские школы, активно и конкретно формирующие общественное мнение по всем аспектам жизни в одиннадцатом, двенадцатом и тринадцатом веках, к четырнадцатому стали хиреть и вырождаться.

Создался вакуум, который и заполнили своими мыслями и чувствами по разным вопросам люди, глубоко не копавшие. Но когда в девятнадцатом веке масса любителей-историков стала исследовать прошлое, для них четырнадцатый и пятнадцатый века были уже невообразимой древностью. И они тоже не стали копать глубже, век в одиннадцатый-двенадцатый. И провозгласили частные мнения поэтов и популистов идеологией Средневековья.

Тем более, что ужасы результатов индустриализации отлично улеглись на их представления о том, какой была жизнь за сотни лет до них, в условиях крестовых походов и бесконечных войн, порождавших инвалидизацию части населения. «Лишние люди», вот кем были для них инвалиды. Люди, которые ничего не могут больше дать обществу, и становятся бременем общества. Но, поскольку христианская мораль не разрешала думать в этом направлении, появилась нужда демонизации тех, в ком общество не нуждалось. Типа, это не мы плохие, это они.

Изменилось ли что-то с тех пор? Я не говорю про законы, более или менее защищающие право инвалидов на жизнь. Я говорю о реакции прохожих на улице, с которой инвалиды сталкиваются очень часто. Например, когда колясочнику приставляют ко лбу палец, как дуло пистолета, и говорят, что «всех вас, уродов, уничтожать надо». Не один раз в жизни, а несколько раз в месяц инвалиды статистически сталкиваются с проявлениями насилия со стороны простых, обычных прохожих.

Я ещё помню, как водители трамваев и автобусов выходили помочь колясочникам безопасно вкатиться в транспорт и укрепиться в предназначенных для безопасного передвижения местах. Этого больше нет. Мы стремительно дичаем в своём отношении к слабым, а из сдерживающих правил осталось мало что.

К чему это я? К тому, что мы не имеем морального права осуждать Мэттью Вандомского или Эсташа Дешана. Мы не далеко от них ушли.
_____________________