Генри VII - король повышает ставки

[MirrinMinttu]

Впрочем, умереть король Англии в 1508 году просто не мог себе позволить. Пусть тело его было хлипким, и утомлялся он быстро, но ум оставался проницательным и любопытствующим. И назначение королем Фердинандом нового посла в Англию как раз давало пищу и для ума, и для любопытства его величества.



This miniature, and three others by Hilliard, date from around 1600 and were part of the 'Bosworth Jewel', which commemorated the start of Tudor rule after Henry VII's victory over Richard III at the Battle of Bosworth in 1485. It was presented to Charles I by Nicholas Hilliard's son. The four miniatures were contained in an enamelled gold box which bore a depiction of the Battle of Bosworth on the lid. The Jewel seems to have been one of the items sold from the collection under Oliver Cromwell and, although the four miniatures had returned to royal ownership in the late seventeenth century, the box was lost. The four miniatures are now in Victorian frames

Дело в том, что дон Гутьерре Гомес де Фуэнсалида был отнюдь не дипломатом, хотя, как аристократ и дворянин на службе короля, дипломатические поручения исполнял. Славный рыцарь-командор Аро не скрывал, что с его точки зрения, все собаки-иностранцы понимают только язык силы и не заслуживают никакого цивильного к ним отношения – вне зависимости от ранга «собаки-иностранца», будь то и сам король. Так что можно было строить различные догадки по поводу того, какая муха укусила Фердинанда, когда он назначил подобного простака к одному из самых хитромудрых европейских дворов.

Де Фуэнсалиду Генри VII уже имел «счастье» видеть в самом начале 1500-х, когда два дипломата, де Пуэбло и де Аяла, грызлись насмерть за пост в Лондоне. Уже тогда король понял, что его глупая невестка не в состоянии оценить верность де Пуэблы по двум причинам: во-первых, даже в той тихой мышке, какой Катарина была после смерти Артура, жила душа истинной испанской аристократки, со всей спесью, свойственной этой породе, и с полным недопущением мысли, что в чем-то может быть неправа и она.

Проще говоря, чем недоступнее для нее было новое замужество с принцем Гарри, тем ожесточеннее она оскорбляла того, кто это дело настойчиво продвигал – посла. Во-вторых, будучи истинной дочкой своей матери, Катарина просто не воспринимала де Пуэблу союзником в частности да и человеком вообще, потому что он был евреем. То, что де Пуэбла был христианином, ничего не меняло. Дочери королевы Изабеллы действительно верили в то, что Господь хочет полного истребления евреев, и может наказать их, если они будут услугами евреев пользоваться.

Сам Генри VII знал, что де Пуэбла был верен Катарине и королю Фердинанду абсолютно. Но они, король и посол, слишком долго друг друга знали, чтобы король Генри мог ввести де Пуэблу в заблуждение. Поэтому назначение чванливого де Фуэнсалиды короля, маневрирующего между Габсбургами и Фердинандом, вполне устраивало. Он даже принял посла лично, держа за руки свою дочь Мэри (в перспективе, жену сына Хуаны) и Катарину, и разливался соловьем о том, каким прелестным созданием его сын считает эту леди. Разливаться было вполне уместно, потому что вместе с де Фуэнсалидой прибыл представитель банка Гримальди с поручениями на выплату пресловутой доли приданого Катарины.

Принц Гарри, несомненно, считал Катарину прелестным созданием, когда он её видел. Но поскольку видел он испанскую принцессу редко, а интересы его полностью были сосредоточены на грядущих весенних турнирах и исполнении обязанностей отца на публичных мероприятиях, нельзя сказать, чтобы ситуация со статусом Катарины при английском дворе как-то изменилась. Банковские поручения, с которыми прибыл де Фуэнсалида, покрывали две трети недоплаченного приданого принцессы. Остаток, как считал Фердинанд, должен был быть покрыт за счет драгоценностей и драгоценных столовых приборов Катарины.

«Вовсе нет», - с приятной улыбкой возразил Фокс новому послу. По брачному договору между Катариной и Артуром, права на эти ценности перешли к Артуру в день свадьбы, а после его смерти перешли к королю. Так что если его католическое величество желает увидеть какое-то продвижение в деле с браком принцессы Катарины и принца Гарри, он должен раскошелиться, и доплатить оставшуюся четверть приданого в звонкой монете.

Де Фуэнсалида бесился, требовал встречи с королем, но Генри VII надежно укрылся в своих внутренних палатах, занимаясь финансами и интригами, слушая менестрелей и поглощая изысканные блюда своего французского повара. В конце концов, это была всего лишь мелкая месть Фердинанду за то, что тот годами тянул с выплатой приданого дочери и не слишком-то поощрял любовь его величества к прекрасной и далекой Хуане. Фердинанд всё это понимал, разумеется, и поэтому велел послу сблизиться с принцем. В конце концов, Генри VII мог умереть в любой момент, и тогда его наследник сам мог решать, на ком ему жениться.

Проблема для посла была в том, что Генри VII тоже прекрасно понимал, в каком направлении будет действовать Фердинанд, и понимал, что его сын находится в романтическом возрасте, в котором молодые люди совершают всякие глупости. Так что принца аккуратно держали подальше от двора, давая ему возможность упражняться на ристалище сколько угодно, а в Ричмонде в покои принца можно было попасть только через покои короля. Был ли сам принц Гарри недоволен таким плотным присмотром? Испанские послы отмечали, что рядом с отцом он вел себя тише воды и ниже травы, и вступал в разговор только тогда, когда отец его к этому приглашал, но они клялись, что какое-то напряжение между этими двумя было, хотя и не могли определить, в чем оно заключается.

Возможно, дело было просто в разнице темпераментов. Гарри явно пошел в Плантагенетов. Во всяком случае, среди политиков, своих и иностранных, не было никого кто сомневался бы, что со сменой короля изменится внешняя политика королевства. Гарри, в отличие от своего отца, на собственной судьбе испытавшего, что такое война, хотел воевать.

Что касается войны, то ничего особо нового и многообещающего на фронтах не происходило. Император Максимиллиан в очередной раз получил со своей армией, нанятой на деньги Генри VII, по мордасам от венецианцев, с которыми тот же Генри VII если и не дружил, то имел дело. Так что, с одной стороны, Максимиллиан снова нуждался в английских деньгах. С другой же стороны, он не торопился посылать в Англию свадебное посольство, которое официально сделало бы дочь Генри VII женой драгоценного внука-наследника Габсбургов, Карла.

Помимо этих имперских планов, было и кое-что ещё, что Генри VII хотел бы выжать из Габсбургов. Когда в июне он неофициально беседовал с послом Маргарет Савойской, он колко напомнил о том, что в Нидерландах до сих пор укрываются Ричард де ла Поль и Джордж Невилл, и что Маргарет не делает решительно ничего против этих врагов его английского величества, а надо бы. Было сказано и ещё кое-что, заставившее посла Габсбургов почувствовать себя неуютно и понять, что король практически решил заключить альянс с Францией, если его желания относительно свадьбы дочери и преследования его врагов не будет исполнены с достаточной быстротой.

Напугав посла Маргарет Савойской до икоты, король удалился по Темзе в Лондон, где начал проводить время с максимальной для себя приятностью, заказывая книги и охотясь. В Ханворте, он был недосягаем ни для придворных, ни для политиков. А отдохнув, снова направился в прогресс, хотя из Лондона летом 1508 года народ разбегался не только ради зеленой травки и красот сельской Англии – в столице снова вспыхнула потовая лихорадка. Впрочем, болезнь была чрезвычайно заразна, так что случаи были и при дворе короля – заболели и Ричард Фокс, и Хью Дэнни. С течением болезни было всё ясно: заболевший или умирал в течение нескольких часов после проявления симптомов заражения, или достаточно быстро выздоравливал. Все заболевшие придворные его величества остались живы. Тем не менее, король объявил своего рода карантин: королевский двор изолировался. Придворным было запрещено ездить в города, прибывшим из города – являться ко двору. Исключение было сделано для медиков, по очевидным причинам.

Если мы сегодня, в 2021 году, имея возможно общаться виртуально-визуально друг с другом, охаем по поводу того, как коронавирусный карантин отразился на нашем душевном здоровье, то можете себе представить без напряжения, как на людей, живших в 1508 году, подействовала изоляция и угроза неумолимой смерти. Кто-то хандрил и молился, кто-то пил и храбрился, а кто-то внезапно почувствовал скоротечность жизни как причину скинуть с себя иго обязанностей и совести.

Например, телохранитель принца, сэр Джон Рэйнфорд, ограбил итальянских торговцев, везущих в Лондон изысканную мебель. Правда, мебель потом пришлось вернуть, потому что выяснилось, что заказал её сам Генри VII для свадьбы принцессы Мэри. Как ни странно, сэр Джон никак не пострадал. Кажется, в дело вмешался могущественный родственник, сэр Генри де Морней, и сумел убедить короля и принца в том, что сэр Джон был не в себе.

Собственно, тот и был. В 1503 году он женился на дочери и наследнице богатого джентри Эдварда Найветта, но Найветт совершенно неожиданно умер в том же 1503 году, оставив большую часть своих земель под управлением молодой жены, дочери вышеупомянутого де Морнея. И 1508 год оказался для Рэйнфорда вдвойне паршивым, потому что его жена умерла, а тёща собралась замуж. Сэр Джон оставался в плане наследства яко благ, яко наг, а тут ещё эпидемия.

Правда, будущее показало, что, возможно, напрасно хлопотал чувствовавший себя странно виноватым де Морней, и напрасно принц новоявленного грабителя с большой дороги не наказал. Рэйнфорд в дальнейшем хоть и сидел в парламенте, и дожил до почтенных 70+ лет, но несколько раз обвинялся перед судом в убийствах (в 1511 и 1523 гг), и каждый раз выходил с заседания свободным человеком. Томас Пенн высказывает мнение, что Рэйнфорд не был наказан потому, что в 1508 году не он один слетел с катушек, что явление было массовым. Действительно, есть свидетельства, что лондонские тюрьмы были переполнены. Правда, угодившие в эти тюрьмы не были сэрами, но грехом пограбить ближних в панической атмосфере эпидемии тоже явно не считали.

Эпидемия закончилась в конце августа, так же внезапно, как и началась. Жизнь могла продолжаться.