Do or die
Одним весенним днем 1554 года Пейджет и остальные члены административной фракции королевского совета собрались на почти тайное совещание. Нет, они не крались на него в ночной тиши, они просто воспользовались тем, что вездесущий Гардинер был занят в другом месте. В результате, Пейджет направился лично к королеве, которую нашел в молельне, и предъявил ей ультиматум: либо она прекращает репрессии против всех, вовлеченных в восстание и дает помилование тем, кого он назовет, либо... он и его друзья сами вмешаются в ход событий. Мэри без лишних слов распорядилась остановить казни. Не этого ли поворота она и ждала?
читать дальшеВ конце концов, помилованы были Нортхемптон, Кобхем, один из его сыновей и еще пятеро. Ренар был встревожен. Он вызвал Гардинера, и еще раз напомнил тому, что от принцессы Элизабет необходимо избавится раз и навсегда. Гардинер ответил, что займется вопросом лично. Самой королеве Ренар расточал мед и елей, восхищался ее милосердием, хотя пытался слегка и пошантажировать рассуждениями о том, достаточно ли безопасна страна, в которой опасных преступников выпускают на свободу, для драгоценного принца Филиппа. Королева улыбалась и уверяла, что Филиппу в ее королевстве ничто не грозит – лишь бы он не забыл прихватить с собой личного повара и дворецкого. Не сказать, чтобы подобные замечания способствовали душевному покою имперского посла.
Парламент, таким образом, собрался в накаленной атмосфере. Тем более накаленной, что план Гардинера собрать сессию в Оксфорде был отвергнут. Королева восклицала, что не может покинуть город, пока ее сестра находится в Тауэре, а мэр ей вторил, что злоумышленники в отсутствие правительства могут захватить Тауэр, и что тогда будет? Гардинер прекрасно знал, что Тауэру ничто не угрожает, но что он мог поделать? Парламент собрался в Вестминстере.
В качестве канцлера королевства, Гардинер произнес интересную вступительную речь. Для начала, он практически потребовал от парламента санкционировать брачный договор королевы с принцем Филиппом. Но это была только часть его речи. На одном дыхании он потребовал от парламента решить, подтверждать или нет завещание короля Генри относительно престолонаследия – в случае, если естественного не получится.
Затем Гардинер объявил подавленное восстание бунтом религиозным, в котором протестанты показали свою безбожную, опасную натуру, и призвал парламент принять меры к тому, чтобы это не повторилось.
Что касается ратификации брачного договора, она прошла легко, ни у кого больше не было аргументов против – все понимали, что восстание Вайатта чуть было не завело страну слишком далеко. К 12 апреля ратификация прошла через обе палаты, хотя Фитцвальтер и Бедфорд уже были в Плимуте, только ожидая отмашки из Лондона, чтобы отплыть в Испанию. Договор был признан основательным, полным, не оставляющим никаких обходных путей для политических маневров, если такие и возникнут. Говарда отправили с флотом обеспечивать безопасность проезда принца.
Прошел еще очень интересный закон. Поскольку Мэри была первой королевой в Англии, а весь закон от имени короля звучал в мужском роде, некоторые оппозиционеры утверждали, что женщина на троне – это против законов страны. Так вот, парламент 1554 года объявил, что английский закон имеет нейтральный род, хоть и звучит в мужском – но отныне он применим для любого правителя, будь то женщина или мужчина.
Что касается вопроса о восстании и престолонаследии, то здесь Ренар вполне ожидал банальной драки. Все знали, что Гардинер до такой степени хочет пристегнуть Элизабет к восстанию, что испрашивал позволения применить к Вайатту пытки. Гардинер разрешения не получил, но вот с Вайаттом, все-таки, кто-то приватно побеседовал, потому что перед казнью 11 апреля, примо на эшафоте, Вайатт в последнем слове заявил, что он оговорил принцессу Элизабет и Кортни – а они невинны, невинны. Народа собралось на казнь порядочно, как обычно. Слова Вайатта слышали все. Вестон, который был на эшафоте в качестве исповедника, начал кричать, чтобы добрые люди не верили этому, потому что осужденный дал совсем другие показания следственной комиссии. Но Вайатт просто сказал, что перед смертью не лгут, а вот следователям – запросто.
Не стоит удивляться тому, что Вайатта кто-то убедил изменить показания в самый драматический момент. Дело в том, что принцесса была в Тауэре со всем своим двором, от служанок до придворных дам, которые последовали за ней вполне добровольно. Когда комендант попытался возразить против размещения такого табора в своем хозяйстве, его резко одернул не кто иной, как лорд Говард – человек, который был правой рукой Мэри во всех военных делах, у которого был в командовании весь флот Англии, который поддержал ее в момент, когда ее жизнь не стоила и пенни. Кто мог бы воспрепятствовать ему передать пару слов Вайатту? Ведь тот надеялся признанием участия Элизабет и Кортни в заговоре купить себе жазнь. Ему, очевидно, просто объявили, на какой день уже назначена его казнь.
Итак, Элизабет была практически свободна и публично очищена наилучшим возможным образом от всех подозрений в том, что она возглавляет оппозицию своей сестре. Не этого ли и добивалась Мэри? Это – единственное объяснение абсурдному заточению Элизабет в Тауэр. Да и Кортни она вряд ли хотела казнить.
Совсем другой вопрос, что Мэри думала о престолонаследии. Ее точка зрения на сессии парламента никак озвучена не была. Гардинер, который участвовал в прениях, договорился до того, что престол мог бы унаследовать и Филипп, как потомок Джона Гонта, но ему ткнули под нос утвержденный брачный договор, что Филипп может считаться королем только на время жизни королевы. Мотивы Гардинера понятны: ему не нужен был Филипп, ему было важно, чтобы трон не унаследовала протестантка Элизабет.
Что касается Мэри, она вполне могла считать сестру незаконнорожденной. Да и считала наверняка. С ее точки зрения, трон по праву принадлежал бы после нее потомкам старшей сестры короля Генриха. Что касается потомков младшей сестры, то леди Катерина Грей, младшая сестра королевы Джейн, была жива и здорова, обласкана Мэри и пригрета при дворе – потому что свекр, достойный лорд Пемброк, просто выгнал ее прочь, а ее мать вышла замуж через 3 недели посли казни герцога Саффолка. Девочка оказалась буквально на улице. С другой стороны, завещание короля Генри как бы обходило шотландскую линию. Соответственно, юная леди Катерина была самой настоящей претенденткой на трон, и Мэри подчеркнуто относилась к ней именно как к таковой.
Тем не менее, парламент утвердил линию наследования такой, какой ее обозначил король Генри, и не пошел даже на то, чтобы дать королеве право назначить наследника по завещанию – такое право было дано королю Генри. Гардинер это предложил, опять же, и парламент отверг предложение совершенно справедливо: назначение королевой леди Джейн стоило бедняжке жизни, а ведь у короля Эдварда даже не было обозначенного права назначать преемника завещанием.
Относительно задуманных им религиозных реформ, Гардинер догадался, все-таки, разбить их на три разных проекта: восстановление Шести Статей короля Генри, восстановление закона Генриха V против лоллардов (De Heretico Comburendo) и восстановление епископальной юрисдикции. Шесть статей Генриха применялись, как топор, и самим Генрихом, и правительством его сына, так что проект был зачитан всего один раз, и после этого вопрос о его проведении даже не поднимался. Относительно двух других реакция была смешанной. Они прошли довольно гладко через палату общин, и застряли только 26 апреля в палате лордов, где Пейджет ударил во все колокола, предупреждая лордов, что первым делом католические епископы, восстановленные в своих правах, начнут отбирать у них земли, купленные или подаренные ими короной.
Гардинер предложил дополнить его проекты отдельным параграфом, защищающим нынешних владельцев церковных земель. Лорды чесали затылки, а Пейджет побежал к Ренару, решив воспользоваться антагонизмом имперской и папской властей. Все-таки, он был хорошим политиком. Ни он, ни имперцы не верили в адекватность епископальной юрисдикции.
Ренар обратился к королеве, снова заведя разговор о том, что Филипп не может был отпущен в Англию, пока здесь не будет тишь и гладь, поэтому почему бы королеве не распустить парламент? Будет еще лучшее время проводить реформы, время работает на нее. Королева вздыхала, что Гардинер устроил карусель со своими законами, не спросив ее, что он впадает в полубезумное состояние, когда речь заходит о еретиках, и что никакой управы на него у нее нет. Верится с трудом.
Дело в том, что Гардинер, волей-неволей находившийся рядом с королевой в кризисные моменты востания, точно знал, что сюрпризы этой королеве устраивать не стоит. Наверняка у него было если не прямое согласие Мэри, то хотя бы результат честного торга: ты представляешь свои законы, но доводишь до конца дело с Кранмером.
И дело с Кранмером и компанией было доведено до конца: церковный суд сумел осудить их, как еретиков. Здесь было балансирование на грани беззакония: суд состоялся 20 апреля, когда акт о принятии к действию De Heretico Comburendo прошел только палату общин. Палатой лордов он точно принят не был, потому что парламент Пейджету удалось распустить раньше, после второго чтения этого акта. Кранмера, Латимера и Ридли осудили, очевидно, по общему закону, как в свое время Жанну Буше. Но Жанну судили, как ведьму. Поэтому компанию Кранмера осудили, конечно, незаконно: в тот момент в королевстве не было закона, позволяющего осуждать за убеждения.
Почему я думаю, что за этим осуждением стояла сама Мэри, сводящая счеты со старыми врагами, соратниками ненавистной Болейн: в тот же день в Кембридже шестеро(!) епископов-протестантов были с миром отпущены, хотя коллективно отказались вообще отвечать на вопросы суда: Кавердейл, Феррар, Хупер, Тейлор, Филпот, Сандар – какие имена!
Вообще, это был бурный парламент. 28 апреля Гардинер прибежал к Мэри, утверждая, что Пейджет и Пемброк собираются его арестовать. Мэри пожала плечами, и отправила гонца к лейтенанту Тауэра, чтобы тот не принимал Гардинера, если того доставят только с мандатом совета. Двенадцать лордов хотели бы, чтобы арестовали Пейджета и Пемброка. Сплетни и жалобы летали по дворцу, как пули. Кто-то утверждал, что помощники Говарда бежали во Францию. Кто-то доносил, что горожане Плимута так ненадежны, что выпускать их в Испанию просто опасно для испанцев. Фламандцы, примкнувшие к английской эскадре на трех крохотных суденышках, страшно оскорблялись, что англичане называют их корабли устричными раковинами, и тоже жаловались королеве.
А чем занималась Мэри? Первым делом, она эвакуировала сестру из Тауэра. Элизабет была полностью свободна вернуться к себе. А потом королева начала устраивать пышнейшие католические шествия вокруг главных церквей Лондона, за упокой души покойного короля Генри. Неизвестно, развлекли ли они ее перед тем, как она выехала в Ричмонд. Потому что почти полугодовое напряжение физических и душевных сил начало сказываться. Пока она сдерживалась от нервных припадков с горькими слезами, но ее придворная дама наушничала послу Франции, что королева резка со всеми, молчит большую часть времени, плохо спит, и даже нелюбезно отзывается о своем женихе Филиппе.
Бедная Мэри... Она быстро училась тому, чему ее никто не учил – искусству интриги, искусству скрытности в своих целях. На ее стороне были преимущества быстрого ума и решительного характера. Но у нее банально не было физических ресурсов тащить все королевство на своих плечах, а ей приходилось делать именно это, потому что правительство, которое ей досталось, было раздираемо внутренними противоречиями. Она не могла работать с таким правительством, ей приходилось им манипулировать, а это было бы нелегкой работой и для более крепкого человека.
Легко поверить, что к середине мая 1554 года она уже даже не могла с энтузиазмом ожидать приезда Филиппа. Скорее всего, предстоящее ее просто-напросто раздражало. Тем не менее, Мэри понимала, что этот шаг необходим. Проклятое восстание и все, что за ним последовало, страшно сказались на ее здоровье и внешности. Имидж прелестной и милостивой принцессы нужно было менять на имидж царственной жены и матери наследника престола.
читать дальшеВ конце концов, помилованы были Нортхемптон, Кобхем, один из его сыновей и еще пятеро. Ренар был встревожен. Он вызвал Гардинера, и еще раз напомнил тому, что от принцессы Элизабет необходимо избавится раз и навсегда. Гардинер ответил, что займется вопросом лично. Самой королеве Ренар расточал мед и елей, восхищался ее милосердием, хотя пытался слегка и пошантажировать рассуждениями о том, достаточно ли безопасна страна, в которой опасных преступников выпускают на свободу, для драгоценного принца Филиппа. Королева улыбалась и уверяла, что Филиппу в ее королевстве ничто не грозит – лишь бы он не забыл прихватить с собой личного повара и дворецкого. Не сказать, чтобы подобные замечания способствовали душевному покою имперского посла.
Парламент, таким образом, собрался в накаленной атмосфере. Тем более накаленной, что план Гардинера собрать сессию в Оксфорде был отвергнут. Королева восклицала, что не может покинуть город, пока ее сестра находится в Тауэре, а мэр ей вторил, что злоумышленники в отсутствие правительства могут захватить Тауэр, и что тогда будет? Гардинер прекрасно знал, что Тауэру ничто не угрожает, но что он мог поделать? Парламент собрался в Вестминстере.
В качестве канцлера королевства, Гардинер произнес интересную вступительную речь. Для начала, он практически потребовал от парламента санкционировать брачный договор королевы с принцем Филиппом. Но это была только часть его речи. На одном дыхании он потребовал от парламента решить, подтверждать или нет завещание короля Генри относительно престолонаследия – в случае, если естественного не получится.
Затем Гардинер объявил подавленное восстание бунтом религиозным, в котором протестанты показали свою безбожную, опасную натуру, и призвал парламент принять меры к тому, чтобы это не повторилось.
Что касается ратификации брачного договора, она прошла легко, ни у кого больше не было аргументов против – все понимали, что восстание Вайатта чуть было не завело страну слишком далеко. К 12 апреля ратификация прошла через обе палаты, хотя Фитцвальтер и Бедфорд уже были в Плимуте, только ожидая отмашки из Лондона, чтобы отплыть в Испанию. Договор был признан основательным, полным, не оставляющим никаких обходных путей для политических маневров, если такие и возникнут. Говарда отправили с флотом обеспечивать безопасность проезда принца.
Прошел еще очень интересный закон. Поскольку Мэри была первой королевой в Англии, а весь закон от имени короля звучал в мужском роде, некоторые оппозиционеры утверждали, что женщина на троне – это против законов страны. Так вот, парламент 1554 года объявил, что английский закон имеет нейтральный род, хоть и звучит в мужском – но отныне он применим для любого правителя, будь то женщина или мужчина.
Что касается вопроса о восстании и престолонаследии, то здесь Ренар вполне ожидал банальной драки. Все знали, что Гардинер до такой степени хочет пристегнуть Элизабет к восстанию, что испрашивал позволения применить к Вайатту пытки. Гардинер разрешения не получил, но вот с Вайаттом, все-таки, кто-то приватно побеседовал, потому что перед казнью 11 апреля, примо на эшафоте, Вайатт в последнем слове заявил, что он оговорил принцессу Элизабет и Кортни – а они невинны, невинны. Народа собралось на казнь порядочно, как обычно. Слова Вайатта слышали все. Вестон, который был на эшафоте в качестве исповедника, начал кричать, чтобы добрые люди не верили этому, потому что осужденный дал совсем другие показания следственной комиссии. Но Вайатт просто сказал, что перед смертью не лгут, а вот следователям – запросто.
Не стоит удивляться тому, что Вайатта кто-то убедил изменить показания в самый драматический момент. Дело в том, что принцесса была в Тауэре со всем своим двором, от служанок до придворных дам, которые последовали за ней вполне добровольно. Когда комендант попытался возразить против размещения такого табора в своем хозяйстве, его резко одернул не кто иной, как лорд Говард – человек, который был правой рукой Мэри во всех военных делах, у которого был в командовании весь флот Англии, который поддержал ее в момент, когда ее жизнь не стоила и пенни. Кто мог бы воспрепятствовать ему передать пару слов Вайатту? Ведь тот надеялся признанием участия Элизабет и Кортни в заговоре купить себе жазнь. Ему, очевидно, просто объявили, на какой день уже назначена его казнь.
Итак, Элизабет была практически свободна и публично очищена наилучшим возможным образом от всех подозрений в том, что она возглавляет оппозицию своей сестре. Не этого ли и добивалась Мэри? Это – единственное объяснение абсурдному заточению Элизабет в Тауэр. Да и Кортни она вряд ли хотела казнить.
Совсем другой вопрос, что Мэри думала о престолонаследии. Ее точка зрения на сессии парламента никак озвучена не была. Гардинер, который участвовал в прениях, договорился до того, что престол мог бы унаследовать и Филипп, как потомок Джона Гонта, но ему ткнули под нос утвержденный брачный договор, что Филипп может считаться королем только на время жизни королевы. Мотивы Гардинера понятны: ему не нужен был Филипп, ему было важно, чтобы трон не унаследовала протестантка Элизабет.
Что касается Мэри, она вполне могла считать сестру незаконнорожденной. Да и считала наверняка. С ее точки зрения, трон по праву принадлежал бы после нее потомкам старшей сестры короля Генриха. Что касается потомков младшей сестры, то леди Катерина Грей, младшая сестра королевы Джейн, была жива и здорова, обласкана Мэри и пригрета при дворе – потому что свекр, достойный лорд Пемброк, просто выгнал ее прочь, а ее мать вышла замуж через 3 недели посли казни герцога Саффолка. Девочка оказалась буквально на улице. С другой стороны, завещание короля Генри как бы обходило шотландскую линию. Соответственно, юная леди Катерина была самой настоящей претенденткой на трон, и Мэри подчеркнуто относилась к ней именно как к таковой.
Тем не менее, парламент утвердил линию наследования такой, какой ее обозначил король Генри, и не пошел даже на то, чтобы дать королеве право назначить наследника по завещанию – такое право было дано королю Генри. Гардинер это предложил, опять же, и парламент отверг предложение совершенно справедливо: назначение королевой леди Джейн стоило бедняжке жизни, а ведь у короля Эдварда даже не было обозначенного права назначать преемника завещанием.
Относительно задуманных им религиозных реформ, Гардинер догадался, все-таки, разбить их на три разных проекта: восстановление Шести Статей короля Генри, восстановление закона Генриха V против лоллардов (De Heretico Comburendo) и восстановление епископальной юрисдикции. Шесть статей Генриха применялись, как топор, и самим Генрихом, и правительством его сына, так что проект был зачитан всего один раз, и после этого вопрос о его проведении даже не поднимался. Относительно двух других реакция была смешанной. Они прошли довольно гладко через палату общин, и застряли только 26 апреля в палате лордов, где Пейджет ударил во все колокола, предупреждая лордов, что первым делом католические епископы, восстановленные в своих правах, начнут отбирать у них земли, купленные или подаренные ими короной.
Гардинер предложил дополнить его проекты отдельным параграфом, защищающим нынешних владельцев церковных земель. Лорды чесали затылки, а Пейджет побежал к Ренару, решив воспользоваться антагонизмом имперской и папской властей. Все-таки, он был хорошим политиком. Ни он, ни имперцы не верили в адекватность епископальной юрисдикции.
Ренар обратился к королеве, снова заведя разговор о том, что Филипп не может был отпущен в Англию, пока здесь не будет тишь и гладь, поэтому почему бы королеве не распустить парламент? Будет еще лучшее время проводить реформы, время работает на нее. Королева вздыхала, что Гардинер устроил карусель со своими законами, не спросив ее, что он впадает в полубезумное состояние, когда речь заходит о еретиках, и что никакой управы на него у нее нет. Верится с трудом.
Дело в том, что Гардинер, волей-неволей находившийся рядом с королевой в кризисные моменты востания, точно знал, что сюрпризы этой королеве устраивать не стоит. Наверняка у него было если не прямое согласие Мэри, то хотя бы результат честного торга: ты представляешь свои законы, но доводишь до конца дело с Кранмером.
И дело с Кранмером и компанией было доведено до конца: церковный суд сумел осудить их, как еретиков. Здесь было балансирование на грани беззакония: суд состоялся 20 апреля, когда акт о принятии к действию De Heretico Comburendo прошел только палату общин. Палатой лордов он точно принят не был, потому что парламент Пейджету удалось распустить раньше, после второго чтения этого акта. Кранмера, Латимера и Ридли осудили, очевидно, по общему закону, как в свое время Жанну Буше. Но Жанну судили, как ведьму. Поэтому компанию Кранмера осудили, конечно, незаконно: в тот момент в королевстве не было закона, позволяющего осуждать за убеждения.
Почему я думаю, что за этим осуждением стояла сама Мэри, сводящая счеты со старыми врагами, соратниками ненавистной Болейн: в тот же день в Кембридже шестеро(!) епископов-протестантов были с миром отпущены, хотя коллективно отказались вообще отвечать на вопросы суда: Кавердейл, Феррар, Хупер, Тейлор, Филпот, Сандар – какие имена!
Вообще, это был бурный парламент. 28 апреля Гардинер прибежал к Мэри, утверждая, что Пейджет и Пемброк собираются его арестовать. Мэри пожала плечами, и отправила гонца к лейтенанту Тауэра, чтобы тот не принимал Гардинера, если того доставят только с мандатом совета. Двенадцать лордов хотели бы, чтобы арестовали Пейджета и Пемброка. Сплетни и жалобы летали по дворцу, как пули. Кто-то утверждал, что помощники Говарда бежали во Францию. Кто-то доносил, что горожане Плимута так ненадежны, что выпускать их в Испанию просто опасно для испанцев. Фламандцы, примкнувшие к английской эскадре на трех крохотных суденышках, страшно оскорблялись, что англичане называют их корабли устричными раковинами, и тоже жаловались королеве.
А чем занималась Мэри? Первым делом, она эвакуировала сестру из Тауэра. Элизабет была полностью свободна вернуться к себе. А потом королева начала устраивать пышнейшие католические шествия вокруг главных церквей Лондона, за упокой души покойного короля Генри. Неизвестно, развлекли ли они ее перед тем, как она выехала в Ричмонд. Потому что почти полугодовое напряжение физических и душевных сил начало сказываться. Пока она сдерживалась от нервных припадков с горькими слезами, но ее придворная дама наушничала послу Франции, что королева резка со всеми, молчит большую часть времени, плохо спит, и даже нелюбезно отзывается о своем женихе Филиппе.
Бедная Мэри... Она быстро училась тому, чему ее никто не учил – искусству интриги, искусству скрытности в своих целях. На ее стороне были преимущества быстрого ума и решительного характера. Но у нее банально не было физических ресурсов тащить все королевство на своих плечах, а ей приходилось делать именно это, потому что правительство, которое ей досталось, было раздираемо внутренними противоречиями. Она не могла работать с таким правительством, ей приходилось им манипулировать, а это было бы нелегкой работой и для более крепкого человека.
Легко поверить, что к середине мая 1554 года она уже даже не могла с энтузиазмом ожидать приезда Филиппа. Скорее всего, предстоящее ее просто-напросто раздражало. Тем не менее, Мэри понимала, что этот шаг необходим. Проклятое восстание и все, что за ним последовало, страшно сказались на ее здоровье и внешности. Имидж прелестной и милостивой принцессы нужно было менять на имидж царственной жены и матери наследника престола.
@темы: Mary I
-
-
26.05.2013 в 14:41-
-
26.05.2013 в 16:19-
-
26.05.2013 в 16:55-
-
26.05.2013 в 17:04-
-
26.05.2013 в 17:08-
-
26.05.2013 в 18:13