Do or die
«Несмотря на то, что мы, Королева, еще всходя на трон понимали, что предательство герцога Нортумберленда поддерживалось Генрихом, королем Франции, и что его министры подерживали бунт Вайатта... мы скорее относили эти действия к недостойным министрам, нежели к королю, терпеливо пытаясь поддерживать с ним дружеские отношения... Несколько дней назад он послал Стаффорда с военными кораблями и провиантом осадить нашу крепость Скарборо. По этим причинам, и потому, что он вторгся во Фландрию, которую мы обязаны защищать, мы предпочитаем объявить нашим подданным, что мы считаем короля Франции общим и личным врагом, нежели терпеть его фальшивые уверения в дружбе».
Таким биллем Мэри объявила войну Франции. Французский король, отмахнувшись от фактов, перечисленных в объявлении, припечатал: «До чего Мы дошли... Женщина объявляет войну Нам! Впрочем, я не сомневаюсь, что Бог будет на моей стороне». А еще он запустил сплетню, что за объявлением войны стояло просто желание английской королевы заполучить своего мужа обратно.
читать дальшеСкорее всего, лукавый француз ошибался. К тому моменту отношение Мэри к Филиппу было скорее раздраженно-отрицательным, даже его портрет был уже вынесен из ее покоев. Мэри очень серьезно относилась к статусу супруги, но она прекрасно понимала, что ее интересы были принесены в жертву политике Габсбургов.
Зато у самого Генриха II Французского были все причины в мире желать, чтобы Мэри можно было убрать при помощи какой-либо комбинации заговора с убийством, чтобы французский дофин вступил в брак с королевой Англии по имени Мария Стюарт. У Марии действительно были очень мощные права на трон, если Мэри не станет, а Элизабет предварительно будет скомпроментирована настолько, чтобы сестра исключила ее из линии наследования, имея на это доказуемые основания. Поэтому официальная война, с участием испанцев, с привлечение внимания европейской общественности к происходящему, несомненно раздосадовала француза намного сильнее, чем он давал понять своими прибаутками.
И обе стороны не могли не думать о Кале. Эта крепость, символ претензий англичан на корону Франции, была символом национальной британской гордости, для французов она же была символом гордости уязвленной. В действительности, для Англии Кале уже при короле Генри стал неким далеким загородным домом, содержание которого обходится неоправданно дорого. Лично для Мэри, Кале был оплотом протестантской эмиграции, который содержался на средства короны, но действовал против короны. Когда в сентябре 1556 года Филипп попал в неприятную ситуацию с папой и Францией (что получилось не по глупости, а потому, что новый неаполитанец-папа активно подрывал позиции Филиппа в Неаполе в частности, и позицию Габсбургов в Европе в целом), Мэри автоматически начала укреплять и свое собственное побережье, и Кале.
Наверняка ей не понравилось, что ее посол при французском дворе, Воттон, остановившийся в Кале по дороге в Лондон, обнаружил там массивный заговор против королевы. Катализатором ему послужили претензии Реджинальда Поля на католизацию крепости, где до того момента протестанты были оставлены в покое. Поэтому протестанты Кале предпочли вступить в тайный альянс с Гизами и с Генри Дадли, находившемся в Париже. Командование трех крепостных башен Кале из четырех было готово передать их французам при первой возможности. Воттон узнал, что губернатор Булони концентрирует войска, а Руан значительно увеличил гарнизон. Более того, сам руководитель заговора находился в Кале под чужой личиной. Воттон не называет его по имени, просто пишет, что это «тот, кто 14 лет назад взял город Мурано интригой и предательством».
К слову свазать, еще при короле Генри в Кале периодически обнаруживались различные заговоры, но король не стеснялся их давить на корню.
Очевидно, что и в этом случае нити заговора тянулись настолько далеко и глубоко в ряды английской аристократии, что правительство ограничилось посылкой в Кале лорда Пемброка, который своим появлением пресек деятельность французов, которые уже собрались в Абервиле большими силами. Никакого расследования о чуть было не удавшейся сдаче крепости французам не проводилось.
Откровенно говоря, Англии в конце 1556 года было не до Кале и не до большой политики. В Англии был голод. Очередной неурожайный год привел к тому, что цена на зерно к концу декабря взлетела до 40 шиллингов за кварту, а белой муки – до 6 шиллингов за бушель. Если учесть, что годовой оклад университетского преподавателя был 2-5 фунтов в год, то понятно, о каком безумном уровне цен идет речь. Правительство попыталось установить ценовой максимум, но это только привело к тому, что цены поднялись еще выше.
Люди стекались в Лондон со всего королевства, оставляя детей на порогах соседей, у которых дела шли лучше. В таких случаях государственная помощь, до роспуска монастырей и разорения социальной системы, оплотом которой было духовенство, осуществлялась бы через сеть локальной помощи впавшим в нищету еще на местах. Но теперь эта система была разрушена, а новая еще не появилась, и голодные люди сползались из последних сил в столицу, где их не ждало ничего. Разумеется, ситуация немедленно сказалась на уровне смертности, на усилении криминального фона в столице, и на растущем негодовании населения: куда смотрит правительство!
И вот в такой-то ситуации Англии пришлось вступить в войну. Навряд ли в тот момент хоть какая-то из участвующих сторон чувствовала энтузиазм. Генриху Французскому воевать на два фронта не хотелось, Филиппу было неловко появиться в Англии, лишившись ореола победоносности Габсбургов, англичане приходили в ужас при мысли о том, во что Англии обойдется мобилизация и обеспечение войск, не говоря о том, какую брешь в экономике пробьет разрыв отношений с Францией.
Мэри тоже пришлось нелегко. Гардинера, который неплохо разбирался в экономике и обладал достаточной харизмой для проведения религиозной реформы, больше не было. Император, чей государственный, хотя и эгоистический, ум помогал ей в крутых ситуациях, угасал. Папа, в чью непогрешимость она всегда верила, был по другую сторону баррикады. Муж, самый близкий для нее человек, оказался холодным шантажистом. Своему совету она имела все основания не верить. Не обладая ни государственным умом, ни опытом, королева абсолютно не понимала, что ей делать.
Мэри полагала, что в момент просветления, после тяжких размышлений, она поняла, чего от нее хочет Бог. Ну сколько же горя и потерь может вместиться в одну женскую жизнь? Ведь всё это должно иметь какой-то смысл? Но она, очевидно, всё поняла неправильно, потому что дела шли с каждым днем хуже, а не лучше. Да, главные еретики и фанатики, разжигающие сопротивление против католической королевы, были казнены. Но сколь же пострадало невинных!
В Тауэре ждал казни шериф Гернси, ухитрившийся отправить на костер беременную женщину, да еще и кинувший в огонь родившегося прямо посреди казни ребенка. Она понимала, что шериф просто безумно испугался, потому что считал, что сжигает ведьму. И в костер он кинул, как ему показалось в панике, не ребенка, а сатанинское отродье, внезапно вылетевшее из дыма. И он только приводил в исполнение приговор экклезиастического суда. Но он должен был понять, что та несчастная не была ни ведьмой, ни еретечкой, а просто слабоумной дурочкой! И сколько таких дел еще было на ее столе... А Бог все продолжал куда-то подталкивать ее и ее королевство, и она не понимала, куда.
Реджинальд Поль не сомневался, куда. Он точно знал, что Бог выражает свое неудовольствие чрезмерной толерантностью королевы к еретикам. Ортодоксальные или нет, еретики одним своим существованием оскорбляют Бога: «Уверяю тебя, никто не ядовит для благоденствия королевства так, как они. Хуже, чем воры, убийцы, прелюбодеи и предатели, они подрывают саму основу благоденствия, религию, давая всем бедам и несчастьям проникнуть в твое королевство через этот разрыв». Но теперь Поль был официально отозван из Англии, потому что английский король стал врагом римского папы. Мэри просто вышвырнула папского легата, привезшего письмо, в Кале, предложив Полю сделать вид, что никакого письма и не было, и дать ей время разобраться с папой. В конце концов, папский престол был ей обязан возвращением Англии под его крыло! Но Поль был более предан своему папе, нежели своей королеве. Иногда она сомневалась, не был сын ее крестной слегка безумен, но само его присутствие, его пламенная вера давали ей силы. Теперь у нее не было и этого утешения.
Мэри осталась в тотальном одиночестве 6 июля, проводив мужа из Дувра во Францию. Этот его визит они провели в делах. Не было торжеств и танцев, не было даже попыток изображать счастливую пару. Королева не простила мужу его предательства, хотя и вела себя, как ожидалось от верной и доброй жены. Филипп думал только о том, с чем он, собственно, уедет из Англии, и насколько ему это поможет в его планах. Надо сказать, что отправлялись с ним во Францию лучшие из лучших, хотя и небезупречная репутация была у этих лучших: Питер Кэрью, Роберт Дадли, Джеймс Крофт, Николас Трогмортон. Что ж, хоть и ехали они не воевать за свою королеву, а просто против французов, конечный результат был тот же: в составе войск герцога Савойского они взяли Сент Квентин, и снискали себе славу.
К счастью, в плане экономики осенью 1557 года наметилось некоторое облегчение: не было ни наводнений, ни заморозков, и урожай был собран хороший. Сама Мэри всё лето была занята собственной войной: войной, как ни странно, с римским папой. Она ничуть не уступала пылкому неаполитанцу в упрямстве, и Реджинальд Поль, хоть и писал в Рим о печали королевы по поводу папской политики по отношению к Англии, в письмах к самой Мэри ужасался тому, как мало заботит ее факт, с кем именно она меряется силой воли.
Папа неожиданно объявил Поля еретиком, Мэри ответила, что в своем королевстве она лучше знает, кто здесь еретик, а кто нет. Папа утверждал, что новый легат, которого Мэри так бесцеремонно сослала в Кале, имеет большее право представлять Рим в Англии, поскольку он старше Поля и заслуженнее. Мэри отвечала, что кто-кто, а папа знает, чем Рим обязан Полю. Папа вызвал Поля в Рим на суд, Мэри запретила Полю выезд, как своему подданному, заявив, что если такой странный суд и состоится, то только в Англии.
Хотя дипломатические отношения между Лондоном и Римом не были разорваны, в папских кругах поговаривали, что королева пригрозила папе: она Англию вернула под эгиду папской власти, она ее может и увести обратно, если папа не в состоянии понять, что с королевой Англии надо считаться. Неизвестно, чем бы закончилось это противостояние, если бы Филипп не помирился с Римом 12 сентября 1557 года. Скорее всего, новым отделением Англии от Святейшего престола, что неизбежно привело бы к полному пересмотру религиозной политики королевства. Королевство не может быть без главы церкви, поэтому Мэри пришлось бы взять на себя эту роль снова. Если бы Судьба дала Мэри больше времени, она неизбежно пришла бы к религиозной политике своего отца.
Мэри вообще очень изменилась к 1557 году. Она избавилась от всех иллюзий, которые у нее еще оставались, и приняла тот факт, что место на троне – одинокое место. Венецианский посол Джиованни Мичиэли оставил довольно подробное описание королевы, какой она стала в то время. В 41 год, она выглядела очень осунувшейся, на лице ее появились морщины, которые делали ее старше – не возрастные, а те, которые оставляют горькие размышления и постоянное напряжение. Посол пишет, что в молодости Мэри была не просто хорошенькой, но красивой гораздо выше обычного стандарта. Теперь от этой красоты осталось немного. Иногда она была страстной и оживленной, иногда – меланхоличной, но лицо ее несло отпечаток невероятного внутреннего достоинства и душевной щедрости.
Посол описывает королеву, как женщину храбрую, но страдающую от приступов меланхолии, которую она лечила пусканием крови. Посол, правда, подозревал, что причины ее меланхолии кроются не в физическом аспекте, хотя, по его мнению, все женщины склонны к истерии, а в глубоком разочаровании в муже и в сестре. Он сожалел, что женщина с такой предрасположенностью к нежности, с такой готовностью к любви, оказалась в полной пустоте, не имея рядом никого, кого она могла бы любить, и кто любил бы ее. Зато она постоянно сталкивалась с заговорами, бунтами, предательством близких, сложными ситуациями, в которых не бывает победителей. И она знала, что для своих подданных она уже ничто: всё их внимание сосредоточено на ее сестре.
«Королева сожалений», - так ее назвал Мичиэли. Знала ли она, как мало ей осталось жить? Может быть, Бог, все-таки, любил Мэри, забрав ее в 42 года туда, где нет больше ни горя, ни печалей, ни одиночества. Но это произошло не раньше, чем она испила до дна чашу земной горечи.
А в первый день 1558 годы французы атаковали Кале. Потом, когда пыль залпов осела, начались долгие разборки и объяснения, в результате которых Мэри стала самой ненавидимой королевой в истории британской монархии, а лорд Вентворт, командующий Кале, был заклеймлен предателем и еретиком. Но правда заключается в том, что у Кале не было ни единого шанса устоять, и Вентворт предупреждал Филиппа о состоянии дел в крепости. Но Филипп для Кале и пальцем не пошевелил, хотя Вентворт предупреждал, что Кале прикрывает Фландрию. Очевидно, в 1558 году Мэри и Филипп даже не поддерживали переписку, потому что свои соболезнования по поводу потери крепости Филипп описывал Полю.
Если Филипп рассчитывал, что потеря Кале разбудит боевой дух англичан, он глубоко заблуждался. Ни совет, ни парламент не сделали ничего для того, чтобы Кале отвоевать. Они были абсолютно правы, конечно. Для начала, ресурсов для полноценной кампании не было. При существующей неразберихе в правительстве было вполне возможно, что следующей английской королевой станет, все-таки, Мария Стюарт, и претензия англичан на французскую корону будет, таким образом, удовлетворена сама собой. И, наконец, все знали, что Кале Англии больше не был нужен – мир изменился, но отказаться от символа претензий добровольно было невозможно. А здесь все произошло само собой, да еще и под рукой была подходяще непопулярная королева, которую можно было во всем обвинить
Таким биллем Мэри объявила войну Франции. Французский король, отмахнувшись от фактов, перечисленных в объявлении, припечатал: «До чего Мы дошли... Женщина объявляет войну Нам! Впрочем, я не сомневаюсь, что Бог будет на моей стороне». А еще он запустил сплетню, что за объявлением войны стояло просто желание английской королевы заполучить своего мужа обратно.
читать дальшеСкорее всего, лукавый француз ошибался. К тому моменту отношение Мэри к Филиппу было скорее раздраженно-отрицательным, даже его портрет был уже вынесен из ее покоев. Мэри очень серьезно относилась к статусу супруги, но она прекрасно понимала, что ее интересы были принесены в жертву политике Габсбургов.
Зато у самого Генриха II Французского были все причины в мире желать, чтобы Мэри можно было убрать при помощи какой-либо комбинации заговора с убийством, чтобы французский дофин вступил в брак с королевой Англии по имени Мария Стюарт. У Марии действительно были очень мощные права на трон, если Мэри не станет, а Элизабет предварительно будет скомпроментирована настолько, чтобы сестра исключила ее из линии наследования, имея на это доказуемые основания. Поэтому официальная война, с участием испанцев, с привлечение внимания европейской общественности к происходящему, несомненно раздосадовала француза намного сильнее, чем он давал понять своими прибаутками.
И обе стороны не могли не думать о Кале. Эта крепость, символ претензий англичан на корону Франции, была символом национальной британской гордости, для французов она же была символом гордости уязвленной. В действительности, для Англии Кале уже при короле Генри стал неким далеким загородным домом, содержание которого обходится неоправданно дорого. Лично для Мэри, Кале был оплотом протестантской эмиграции, который содержался на средства короны, но действовал против короны. Когда в сентябре 1556 года Филипп попал в неприятную ситуацию с папой и Францией (что получилось не по глупости, а потому, что новый неаполитанец-папа активно подрывал позиции Филиппа в Неаполе в частности, и позицию Габсбургов в Европе в целом), Мэри автоматически начала укреплять и свое собственное побережье, и Кале.
Наверняка ей не понравилось, что ее посол при французском дворе, Воттон, остановившийся в Кале по дороге в Лондон, обнаружил там массивный заговор против королевы. Катализатором ему послужили претензии Реджинальда Поля на католизацию крепости, где до того момента протестанты были оставлены в покое. Поэтому протестанты Кале предпочли вступить в тайный альянс с Гизами и с Генри Дадли, находившемся в Париже. Командование трех крепостных башен Кале из четырех было готово передать их французам при первой возможности. Воттон узнал, что губернатор Булони концентрирует войска, а Руан значительно увеличил гарнизон. Более того, сам руководитель заговора находился в Кале под чужой личиной. Воттон не называет его по имени, просто пишет, что это «тот, кто 14 лет назад взял город Мурано интригой и предательством».
К слову свазать, еще при короле Генри в Кале периодически обнаруживались различные заговоры, но король не стеснялся их давить на корню.
Очевидно, что и в этом случае нити заговора тянулись настолько далеко и глубоко в ряды английской аристократии, что правительство ограничилось посылкой в Кале лорда Пемброка, который своим появлением пресек деятельность французов, которые уже собрались в Абервиле большими силами. Никакого расследования о чуть было не удавшейся сдаче крепости французам не проводилось.
Откровенно говоря, Англии в конце 1556 года было не до Кале и не до большой политики. В Англии был голод. Очередной неурожайный год привел к тому, что цена на зерно к концу декабря взлетела до 40 шиллингов за кварту, а белой муки – до 6 шиллингов за бушель. Если учесть, что годовой оклад университетского преподавателя был 2-5 фунтов в год, то понятно, о каком безумном уровне цен идет речь. Правительство попыталось установить ценовой максимум, но это только привело к тому, что цены поднялись еще выше.
Люди стекались в Лондон со всего королевства, оставляя детей на порогах соседей, у которых дела шли лучше. В таких случаях государственная помощь, до роспуска монастырей и разорения социальной системы, оплотом которой было духовенство, осуществлялась бы через сеть локальной помощи впавшим в нищету еще на местах. Но теперь эта система была разрушена, а новая еще не появилась, и голодные люди сползались из последних сил в столицу, где их не ждало ничего. Разумеется, ситуация немедленно сказалась на уровне смертности, на усилении криминального фона в столице, и на растущем негодовании населения: куда смотрит правительство!
И вот в такой-то ситуации Англии пришлось вступить в войну. Навряд ли в тот момент хоть какая-то из участвующих сторон чувствовала энтузиазм. Генриху Французскому воевать на два фронта не хотелось, Филиппу было неловко появиться в Англии, лишившись ореола победоносности Габсбургов, англичане приходили в ужас при мысли о том, во что Англии обойдется мобилизация и обеспечение войск, не говоря о том, какую брешь в экономике пробьет разрыв отношений с Францией.
Мэри тоже пришлось нелегко. Гардинера, который неплохо разбирался в экономике и обладал достаточной харизмой для проведения религиозной реформы, больше не было. Император, чей государственный, хотя и эгоистический, ум помогал ей в крутых ситуациях, угасал. Папа, в чью непогрешимость она всегда верила, был по другую сторону баррикады. Муж, самый близкий для нее человек, оказался холодным шантажистом. Своему совету она имела все основания не верить. Не обладая ни государственным умом, ни опытом, королева абсолютно не понимала, что ей делать.
Мэри полагала, что в момент просветления, после тяжких размышлений, она поняла, чего от нее хочет Бог. Ну сколько же горя и потерь может вместиться в одну женскую жизнь? Ведь всё это должно иметь какой-то смысл? Но она, очевидно, всё поняла неправильно, потому что дела шли с каждым днем хуже, а не лучше. Да, главные еретики и фанатики, разжигающие сопротивление против католической королевы, были казнены. Но сколь же пострадало невинных!
В Тауэре ждал казни шериф Гернси, ухитрившийся отправить на костер беременную женщину, да еще и кинувший в огонь родившегося прямо посреди казни ребенка. Она понимала, что шериф просто безумно испугался, потому что считал, что сжигает ведьму. И в костер он кинул, как ему показалось в панике, не ребенка, а сатанинское отродье, внезапно вылетевшее из дыма. И он только приводил в исполнение приговор экклезиастического суда. Но он должен был понять, что та несчастная не была ни ведьмой, ни еретечкой, а просто слабоумной дурочкой! И сколько таких дел еще было на ее столе... А Бог все продолжал куда-то подталкивать ее и ее королевство, и она не понимала, куда.
Реджинальд Поль не сомневался, куда. Он точно знал, что Бог выражает свое неудовольствие чрезмерной толерантностью королевы к еретикам. Ортодоксальные или нет, еретики одним своим существованием оскорбляют Бога: «Уверяю тебя, никто не ядовит для благоденствия королевства так, как они. Хуже, чем воры, убийцы, прелюбодеи и предатели, они подрывают саму основу благоденствия, религию, давая всем бедам и несчастьям проникнуть в твое королевство через этот разрыв». Но теперь Поль был официально отозван из Англии, потому что английский король стал врагом римского папы. Мэри просто вышвырнула папского легата, привезшего письмо, в Кале, предложив Полю сделать вид, что никакого письма и не было, и дать ей время разобраться с папой. В конце концов, папский престол был ей обязан возвращением Англии под его крыло! Но Поль был более предан своему папе, нежели своей королеве. Иногда она сомневалась, не был сын ее крестной слегка безумен, но само его присутствие, его пламенная вера давали ей силы. Теперь у нее не было и этого утешения.
Мэри осталась в тотальном одиночестве 6 июля, проводив мужа из Дувра во Францию. Этот его визит они провели в делах. Не было торжеств и танцев, не было даже попыток изображать счастливую пару. Королева не простила мужу его предательства, хотя и вела себя, как ожидалось от верной и доброй жены. Филипп думал только о том, с чем он, собственно, уедет из Англии, и насколько ему это поможет в его планах. Надо сказать, что отправлялись с ним во Францию лучшие из лучших, хотя и небезупречная репутация была у этих лучших: Питер Кэрью, Роберт Дадли, Джеймс Крофт, Николас Трогмортон. Что ж, хоть и ехали они не воевать за свою королеву, а просто против французов, конечный результат был тот же: в составе войск герцога Савойского они взяли Сент Квентин, и снискали себе славу.
К счастью, в плане экономики осенью 1557 года наметилось некоторое облегчение: не было ни наводнений, ни заморозков, и урожай был собран хороший. Сама Мэри всё лето была занята собственной войной: войной, как ни странно, с римским папой. Она ничуть не уступала пылкому неаполитанцу в упрямстве, и Реджинальд Поль, хоть и писал в Рим о печали королевы по поводу папской политики по отношению к Англии, в письмах к самой Мэри ужасался тому, как мало заботит ее факт, с кем именно она меряется силой воли.
Папа неожиданно объявил Поля еретиком, Мэри ответила, что в своем королевстве она лучше знает, кто здесь еретик, а кто нет. Папа утверждал, что новый легат, которого Мэри так бесцеремонно сослала в Кале, имеет большее право представлять Рим в Англии, поскольку он старше Поля и заслуженнее. Мэри отвечала, что кто-кто, а папа знает, чем Рим обязан Полю. Папа вызвал Поля в Рим на суд, Мэри запретила Полю выезд, как своему подданному, заявив, что если такой странный суд и состоится, то только в Англии.
Хотя дипломатические отношения между Лондоном и Римом не были разорваны, в папских кругах поговаривали, что королева пригрозила папе: она Англию вернула под эгиду папской власти, она ее может и увести обратно, если папа не в состоянии понять, что с королевой Англии надо считаться. Неизвестно, чем бы закончилось это противостояние, если бы Филипп не помирился с Римом 12 сентября 1557 года. Скорее всего, новым отделением Англии от Святейшего престола, что неизбежно привело бы к полному пересмотру религиозной политики королевства. Королевство не может быть без главы церкви, поэтому Мэри пришлось бы взять на себя эту роль снова. Если бы Судьба дала Мэри больше времени, она неизбежно пришла бы к религиозной политике своего отца.
Мэри вообще очень изменилась к 1557 году. Она избавилась от всех иллюзий, которые у нее еще оставались, и приняла тот факт, что место на троне – одинокое место. Венецианский посол Джиованни Мичиэли оставил довольно подробное описание королевы, какой она стала в то время. В 41 год, она выглядела очень осунувшейся, на лице ее появились морщины, которые делали ее старше – не возрастные, а те, которые оставляют горькие размышления и постоянное напряжение. Посол пишет, что в молодости Мэри была не просто хорошенькой, но красивой гораздо выше обычного стандарта. Теперь от этой красоты осталось немного. Иногда она была страстной и оживленной, иногда – меланхоличной, но лицо ее несло отпечаток невероятного внутреннего достоинства и душевной щедрости.
Посол описывает королеву, как женщину храбрую, но страдающую от приступов меланхолии, которую она лечила пусканием крови. Посол, правда, подозревал, что причины ее меланхолии кроются не в физическом аспекте, хотя, по его мнению, все женщины склонны к истерии, а в глубоком разочаровании в муже и в сестре. Он сожалел, что женщина с такой предрасположенностью к нежности, с такой готовностью к любви, оказалась в полной пустоте, не имея рядом никого, кого она могла бы любить, и кто любил бы ее. Зато она постоянно сталкивалась с заговорами, бунтами, предательством близких, сложными ситуациями, в которых не бывает победителей. И она знала, что для своих подданных она уже ничто: всё их внимание сосредоточено на ее сестре.
«Королева сожалений», - так ее назвал Мичиэли. Знала ли она, как мало ей осталось жить? Может быть, Бог, все-таки, любил Мэри, забрав ее в 42 года туда, где нет больше ни горя, ни печалей, ни одиночества. Но это произошло не раньше, чем она испила до дна чашу земной горечи.
А в первый день 1558 годы французы атаковали Кале. Потом, когда пыль залпов осела, начались долгие разборки и объяснения, в результате которых Мэри стала самой ненавидимой королевой в истории британской монархии, а лорд Вентворт, командующий Кале, был заклеймлен предателем и еретиком. Но правда заключается в том, что у Кале не было ни единого шанса устоять, и Вентворт предупреждал Филиппа о состоянии дел в крепости. Но Филипп для Кале и пальцем не пошевелил, хотя Вентворт предупреждал, что Кале прикрывает Фландрию. Очевидно, в 1558 году Мэри и Филипп даже не поддерживали переписку, потому что свои соболезнования по поводу потери крепости Филипп описывал Полю.
Если Филипп рассчитывал, что потеря Кале разбудит боевой дух англичан, он глубоко заблуждался. Ни совет, ни парламент не сделали ничего для того, чтобы Кале отвоевать. Они были абсолютно правы, конечно. Для начала, ресурсов для полноценной кампании не было. При существующей неразберихе в правительстве было вполне возможно, что следующей английской королевой станет, все-таки, Мария Стюарт, и претензия англичан на французскую корону будет, таким образом, удовлетворена сама собой. И, наконец, все знали, что Кале Англии больше не был нужен – мир изменился, но отказаться от символа претензий добровольно было невозможно. А здесь все произошло само собой, да еще и под рукой была подходяще непопулярная королева, которую можно было во всем обвинить
@темы: Mary I
-
-
30.05.2013 в 12:07-
-
30.05.2013 в 14:10-
-
30.05.2013 в 15:27-
-
30.05.2013 в 15:55-
-
30.05.2013 в 16:00