Убийства в тюдоровской Англии - памфлеты

Убийство в Англии времен Тюдоров было преступлением редким. Во время правления Елизаветы, только 5% всех осужденных за преступления в графствах Сассекс и Чешир предстали перед судом по объявлению в убийстве. В Кенте процент был выше, 8%. Зато в Эссексе – всего 1%. Так называемые «серийные убийства» в документальных источниках 16-го века отсутствуют вообще.

Эта достаточно удивительная статистика объясняется тем, что именно считалось убийством: спланированное умерщвление жертвы, не ожидающей нападения, и не имеющей возможности защитить себя.

Вот непредумышленное убийство – это да, это случалось достаточно часто, но это преступление убийством не считалось, это было не murder, а menslaughter. На это разделение были свои причины, и часто границу было нелегко обозначить.

За весь период правления Елизаветы за убийство были осуждены, в вышеупомянутых четырех графствах, 190 мужчин и 52 женщины. Семеро из этих женщин были осуждены за убийство мужей, и одиннадцать из мужчин – за убийство жен.

Из тех, кто предстал перед судом, виновными признаны были в Сассексе 86% мужчин и 38% женщин, в Эссексе 71% мужчин и 30% женщин, в Кенте 67% мужчин и 75% женщин.

Проникновение протестантизма в общество при Елизавете внесло несомненное изменение в ситуацию. Сама по себе новая религия не увеличила и не уменьшила число преступлений, как таковых. Изменилась система оповещения общества о совершающихся преступлениях, и появились исследования личностей - как жертв убийства, так и убийц. Разумеется, большую роль в этом сыграло распространение печатных изданий, памфлетов. Но было кое-что еще. Средневековые историки больше интересовались делами великих людей и событиями общегосударственной важности. Историки 16-го века стали больше обращать внимание на то, что занимало умы среднего класса, который, вместе с новой религией, поднимался на более активные роли в функционировании королевства.

Для памфлетов выбирались убийства, которые могли наверняка привлечь внимание аудитории. Во-первых, внимание было гарантировано, если главным лицом трагедии была женщина. Желательно – молодая и красивая. Причем, одинаковым интересом пользовались расследования, где женщина была жертвой, и те, где женщина была убийцей или соучастницей убийства. Особенно, если в деле прослеживался сексуальный момент измены. Впрочем, второй вариант был, все-таки, популярнее. В памфлетах давался обзор личности, образа жизни, взаимоотношений действующих лиц трагедии. Бросается в глаза еще одна особенность: памфлеты описывают убийства, случившиеся на более или менее высоких ступенях социальной иерархии, среди них нет преступлений в среде рабочих и крестьян.

Часть памфлетов была направлена против женщин, часть – в их защиту. Несомненно, народ в 1540-х начал понимать, что в какой-то момент во главе королевства может встать женщина. Отсюда пространные рассуждения об особенностях женской натуры, содержащиеся в памфлетах.

Вообще, прослеживается тенденция, что чем дальше, тем больше женщин привлекалось к ответственности. Отчасти, это можно объяснить социально-экономическими изменениями в обществе. Например, роспуск монастырей при Генрихе VIII привел к двум изменениям: исчезли приюты для подкидышей, и многие, потерявшие работу при монастырях, были вынуждены искать пропитание в городах. В результате, уже в начале царствования Елизаветы перед судом появились женщины – убийцы новорожденных детей. Преступление, практически неизвестное в средневековой Англии, где подобное случалось не более четырех раз в год, и виновные автоматически считались безумными.

В середине 1560-х годов появилась несколько неожиданная группа обвиняемых: женщины, которых обвиняли в убийстве при помощи колдовства. Опять же, ничего подобного в средневековой Англии не было. Можно списать этот феномен на то, что средневековые авторы вообще не слишком интересовались преступлениями, но в распоряжении историков имеется превеликое множество судебных материалов, из которых понятно, какие дела разбирали общие и экклезиастические суды XIII – XV вв.

Еще одной группой населения, присутствие которой в памфлете гарантированно привлекало внимание публики, была прислуга. Похоже, что лояльность к хозяину исчезла вместе с исчезновением средневековой морали. Слуги охотно принимали участие во всех домашних заговорах, причем не из ненависти к жертве, а в поисках чистой выгоды. Суммы вознаграждений иногда поражают мизерностью, иногда выглядят довольно внушительно.

Что касается методов убийства, то в памфлетах они описываются удивительно сухо. Нет того, чем грешат наши современные таблоиды, который любят поплавать в кровище. Памфлеты упоминают кровь только как нечто, помогшее напасть на преступление. Маркер, не приправа. Похоже, что особенным воображением убийцы тюдоровской Англии не отличались: чаще всего, орудием убийства была обычная дубина. Дело довершалось тем, что оглушенной жертве перерезали горло. Убийств при помощи огнестрельного оружия было мало, поскольку огнестрельное оружие в Англии того времени было редкостью. Достаточно часто убивали ударом меча или кинжала. Яд был чисто женским оружием, но и здесь памфлеты только сухо перечисляют симптомы отравления, не драматизирую каждую судорогу жертвы.

Это был совсем другой мир. Мир, где от виновного ожидалось раскаяние и покаянная речь перед публикой, собравшейся на его казнь. Где мужеубийца просила и получала прощение у родных убитого ею мужа. Мир, где верили, что раны убитого начинают кровоточить, если его убийца находится поблизости, и от убийцы, опять же, ожидалось в этом случае добровольное признание. И даже получалось. И, как ни странно, мир, где зачастую понимали, что привело убийцу к его преступлению. Мир без сентиментальности, довольствующийся фактами и, скорее, предостережением для читателя, нежели сочувствием к жертве или порицанием убийцы.

Акценты, расставляемые памфлетистом, могли быть достаточно неожиданными. Например, в случае, где рассказывается про отравление мужа женой, свидетельствуется, что она была выдана замуж против воли, и делается предупреждение против насильственных браков. В случае, когда овдовевший отчим убил, при помощи слуги, детей покойной жены, чтобы быть свободным для вступления в новый брак «без обузы», просто указывается, что долг отчима ничем не отличается от долга отца любить и обеспечивать потомство.

Исключения, конечно, были. В одном случае, где убийцей был католик, убивший уже в тюрьме другого заключенного, тоже католика, автор-протестант пускается в рассуждения, что католики – «бешеные собаки, всегда готовые к убийству и поруганию закона и порядка». В случае, когда новобрачная, вернувшая из поездки к родителям, обнаружила, что в ее отсутствие муж убил (по пьяному делу) соседа, автор выражает ей сочувствие.

@темы: Англия Тюдоров

---

Естественно...

только загорать мне летом на работе)))

Какой дракон ваш?

@темы: "нетягостная бредь"

---

Вот так конкурс!

---

Чтиво

"Дочь времени" и пр.

Жозефина Тэй написала свою "Дочь времени" в 1951 году. Не могу не сказать, что такого чистого, незамутненного морального кайфа я давно не получала. После Джорджа Мартина, через которого я продиралась, как через канализационную трубу, которую не чистили с времен римлян - такая награда. Я читала эту книгу, давно. Тогда я еще не была знакома с Ричардом, не знала фигурантов романа так, как знаю их сейчас. Но ее книга настолько восхитительно логична, что, думаю, именно оттуда у меня впечаталась уверенность в том, что Ричард не виновен в смерти племянников.

Но я даже не об этом. Тэй пишет о расследовании убийства. Теоретическом расследовании, но все же. Задевает, по ходу, Марию Стюарт. И как она пишет! Вся история, весь характер Марии - всего в нескольких строчках.

"— Так, может быть, она и мученицей не была?
— Мученицей чего?
— Веры.
— Она была мученицей своего ревматизма. Выходя замуж за Дарнлея, она обошлась без разрешения папы, а бракосочетание с Босуэлом проходило по протестантскому обряду.
— Сейчас ты скажешь, что она и пленницей не была.
— Беда в том, что тебе мерещится комнатка с зарешеченными окошками где-нибудь на чердаке и преданная старушка, которая постоянно молится вместе с королевой. А на самом деле у нее сначала была свита в шестьдесят человек, и она ужасно переживала, когда ей оставили «всего» тридцать человек, да и потом чуть не умерла от огорчения, оставшись с двумя секретарями-мужчинами, несколькими женщинами для услуг, вышивальщицей и одним-двумя поварами. Кстати, Елизавета платила им из собственного кошелька. Она платила двадцать лет, и двадцать лет Мария Стюарт сторговывала шотландскую корону любому европейцу, готовому начать революцию и вернуть ей трон, который она потеряла, а если повезет, то и трон Елизаветы."

"Ее трагедия в том, что она, королева, родилась со взглядами провинциальной домохозяйки, которой хочется одержать верх над миссис Тюдор с соседней улицы. В сущности, нет ничего забавнее и безобиднее. Такое может привести разве лишь к тому, что окажешься по уши в долгах, но это уж кому как нравится. Если же подобной домохозяйке подвластно целое королевство, беда неминуема. Отдавать в заклад страну с десятимиллионным населением ради того, чтобы одержать верх над королевой-соперницей! Неудивительно, что Мария Стюарт печально закончила свою жизнь"

Далее, проходит анализ всего правления Ричарда, книги Томаса Мора, Кройдонских хроник, и еще много чего. Несколько удивительно живых, настоящих персонажей. И все это - на 120 страницах.

Так вот, Мартин уже наваял 3466 страниц ужаса, утопив в нем и интересную идею, и оригинальные, яркие характеры. И еще столько же навалит, не сомневаюсь. Не могу не думать, что раньше писатели умели сказать много, используя малые объемы текста. У того же Конан Дойля вообще нет длинных повестей. Кристи писала "саги", можно сказать, но каждая книга имеет скромные объемы. То же самое с Вентворт, с Питерс, с Карром Джексоном и многими-многими.

Интересно, в чем дело? С чего начались километровые произведения?

@темы: "Чтиво"

---

"И полцарства в придачу" - 25

«Похоже, после моей смерти произошло много чего интересного. Вы мне все расскажете, миледи, хорошо?», - в глазах Дикона светилось воодушевление, которое показалось Маргарет несколько неуместным. Лично она твердо знала, что относительно себя она никаких новостей в послесмертии услышать бы не хотела. Мало ли что люди придумают… «Сир, давайте не будем говорить об этом», - взмолилась она. «Я не хочу быть той, кто расскажет вам о том, что случилось после битвы. Это было… безбожно».

«Хорошо, - неожиданно легко согласился Дикон, - поговорим о другом. Например, о том, что сегодня вы впервые использовали некоторые свои способности. Что вы думаете по этому поводу?». «Ничего», - угрюмо ответила она, скрестив на груди руки. «Совсем ничего? Вы совсем ничего не думаете, убив незнакомого вам человека таким любопытным способом? Бедняга Беллами, он - единственный известный мне человек, которого убили дважды. Сначала вы, а потом – Робин. То есть, его Дикий Кот, конечно».

«Лорд Беллами был чудовищем!», - с вызовом ответила Маргарет. «Был. Он – был». Дикон пристально посмотрел на нее. «Но вот представим себе, что в таверну мог прискакать предатель-слуга, убивший семью господина по чьему-то поручению. Представим себе, что когда-нибудь какая-то неверная жена расскажет вам о том, как зверски с ней обращается муж. Вы что же, разделаетесь с людьми просто так, на основе оговоров?». Маргарет упрямо смотрела на ближайший розовый куст. Конечно, Дикон был прав. Он, кто был королем, а до этого – полководцем и правителем половины королевства, привык сначала думать, а потом делать. Как объяснить ему, что времени на раздумья просто не было? Промедли она секунду, и лорд успел убить бы ребенка, вины которого не было в том, что благонравие его матери оказалось под сомнением, заслуженным или нет.

«Дикон, ты занудствуешь!», - голос Робина, подкравшегося, как обычно, бесшумно, звучал обвиняюще. «Занудствую», - согласно кивнул головой бывший король. «Когда такие силы задействованы, занудствовать кому-то необходимо. Кстати, ты должен был за ней приглядывать, а что стал творить?». Робин плюхнулся на травку, скрестил ноги, и со вздохом ответил: «Положим, леди была в данном случае права. Ты же знаешь, что нюх у Дикого Кота – штука совершенная. От этого взбесившегося лорда так разило кровищей и дьявольской злобой, что я чуть не задохнулся». «Но Марго остановила его кровь, не зная этого», - продолжал упорствовать Дикон. «Кровь Христова!» - Маргарет вскочила с лавки, уперла руки в бока и зло сощурила глаза. «Можете препираться здесь хоть до утра, но что сделано – сделано, и слава Богу, что сделано правильно!»

«Сядь, Марго», - Дикон, неожиданно отбросивший обычную формальность своего обращения, потянул Маргарет за плащ к скамейке. «Я понимаю, что тебя магическим премудростям не учили, и что ты сама не знаешь, на что способна. Все, о чем я тебя прошу – быть осторожнее. Мы с Робом и остальными ограничены в том, что можем сделать. Наш долг – исправить то, что пошло неправильно, вернуть события в естественное русло, а не переделывать их по своему пониманию. Чтобы ручей вернулся в естественное русло, надо или разрушить запруду, созданную на его пути, или придать силы ручью, чтобы он сам решил, куда направиться. Это может быть или прежнее русло, или совсем новое, но ручей потечет по нему по своей воле».

«И как вы могли бы вернуть в естественное русло мою жизнь?», - грустно спросила Маргарет.

«А Ваша Божественность уверена, что ее жизнь вышла из естественного русла, а не вернулась в него?», - хихикнул Робин.

«Не называй меня так, Кот», - тихо попросила Маргарет. «Из меня такая же Божественность, как и миледи. Большую часть своей жизни я была просто мистрисс Маргарет, или Марджери, или просто Марго. Я не люблю незаслуженных титулов и галантной лести».

«Незаслуженных титулов… Хотелось бы познакомиться поближе с твоим опекуном, Марго», - задумчиво проговорил Дикон, недобро прищурив глаза. «Я понимаю, как мне кажется, его затею, но, клянусь, он слишком много на себя взял, если я прав в своих подозрениях». «В таком случае, вы умнее меня, сир», - ответила ему Маргарет. «У меня нет ни подозрений, ни понимания. Но мне тоже захотелось поговорить с опекуном по душам. Я, видите ли, узнала, что он солгал о месте моего рождения, и мне очень хочется спросить его, зачем». Она совершенно точно знала, что и Дикон, и Робин знают о ее прошлом больше, чем она знает сама. «Вы ничего не хотите мне рассказать по этому поводу?», - спросила она своих собеседников. Робин молча возвел глаза к луне на начавшем уже светлеть небе, а Дикон отрицательно помотал головой: «Или сама, или не судьба».

«Нам пора, Дикон». Незнакомый голос заставил Маргарет подскочить. «Миледи…» Согнувшийся перед ней в поклоне мужчина был одним из тех двоих незнакомцев, которые участвовали в ночной попойке в прачечной.

«О, Пес, ты принес нам выпить или вы там все вылакали?», - оживился Робин. «Тебе хватит, Кот, а Дикон у нас предпочитает водицу!» Второй из присоединившихся, краснолицый, воинственного вида светловолосый мужчина, поболтал флягой. «Ты по своей мерке, Крыс, не суди, сколько мне хватит», - шутливо возразил Робин. Пока они препирались таким образом, Маргарет украдкой разглядывала мужчину, который ей поклонился. Насколько она понимала, шумный блондин был Фрэнсисом Рэтклиффом, а этот – Ричардом Ловеллом, или Псом. Этот коротко остриженный брюнет с округлыми бровями и круглыми, совиными глазами, ей определенно не понравился.

«Позвольте, миледи, представить вам моих друзей». Дикон снова вернулся к своей дружелюбной, но формальной манере. «Сэр Фрэнсис, который храбр не только в сражениях за столом, и сэр Ричард, мой родич». «Зовите их Крыс и Пес, божественнейшая», - посоветовал Кот между двумя глотками из фляги.

Маргарет несколько напряженно улыбнулась, надеясь, что со стороны не видно, насколько глупо она себя чувствует. Сидеть на скамейке, босой и в одной ночной рубашке под грубым плащом, когда покойный король представляет тебе своих знаменитых соратников, причем вытащенных из послесмертия из-за нее, было неловко. Но не настолько неловко, чтобы она не удивилась, почему Дикон так мало знает об эпизоде с короной и всем тем, что последовало после его гибели. Ведь Ловелл не мог не знать всего этого. И почему Дикон назвал его родичем?

Маргарет от души чертыхнулась про себя на лень и безразличие к делам аристократов, которые помешали ей так хорошо знать родословные, как это подобает каждой благоразумной девице, задумывающейся о своем будущем. Ладно, придется наверстывать. Ей крайне редко кто-то не нравился с первого взгляда, поэтому негативная реакция на Ловелла несомненно заслуживала внимания.

«А теперь нам действительно пора», - сказал Дикон, поднимаясь с лавки. «До Лондона мы доберемся своим способом, а вас, миледи, доставит мастер Джузеппе. Думаю, с ним вы будете в полной безопасности. Встретимся в этих «Трех Бочках», а если срочно понадобится помощь, то вы знаете, где ее искать» - он многозначительно посмотрел в сторону Робина, вытряхивающего из фляжки последние капли. «Сними сон, Кот», - приказал он. Робин очень по-кошачьи встряхнул левой рукой, и воздух вокруг начал немедленно наполняться звуками наступающего утра. Маргарет проводила глазами удаляющихся друзей и поспешила вернуться в комнату, где еще спала Агата

@темы: "побасенки"

---

Елизавета I - борьба с "пятой колонной"

Что касается планов Святейшего Престола вернуть под эгиду Рима Ирландию, Англию и Шотландию, то путь этот оказался для папы гораздо более тернистым, нежели он ожидал. Инвазии извне как-то не получалось. Восстание ирландцев было безжалостно подавлено. Что касается Англии, то там ситуация взрывоопасной не выглядела. За 20 лет правления Елизаветы католики особо не пострадали. Монахинь оставили в покое под покровительством высокородных дам, мессы служились приватно, и мировые судьи полностью игнорировали подобные нарушения закона о единстве веры. Пока эти нарушения происходили частным порядком. Скорее всего, ситуации оставалась бы именно такой до самой смерти Елизаветы, если бы в игру не вступили иезуиты.

В 1580 году Англию заполонили нелегально прибывающие из-за границы католические проповедники – англичане, покинувшие в свое время страну, и присягнувшие силе, своей стране враждебной. В Дуэ и Реймсе были основаны католические семинарии для англичан, где таких проповедников и готовили. Наиболее опасными среди них были Эдмунд Кампион и Роберт Персонс, которые не ограничились просто тем, что несли свет истинной веры в массы, а стали создавать целые ячейки по сбору информации. Пятую колонну своего рода.

Кампиона прекрасно знал Роберт Дадли, еще со времен молодости и службы у Филиппа Испанского. Именно Кампион держал речь на похоронах первой жены сэра Роберта, Эми Робсар. Пути Лейчестера и Кампиона разошлись, когда был принят закон о единстве веры, который Кампион не принял и эмигрировал прочь из Англии. Этот сын лондонского книгопечатника, вообще-то, в Англию не рвался. Более того, он был именно теологом, не шпионом. Кампиона в Англию послали приказом, да еще отдав под командование Персонса, который был человеком честолюбивым и честно верил в то, что цель оправдывает средства. А целью была, разумеется, рекатолизация Англии. Персонс, в свое время, спокойно признал и супремационное право Елизаветы, и закон о единстве веры. Кто знает, как бы сложилась его судьба, если бы его не заподозрили в фальши.

Кампион и Персонс сделали ставку на молодежь. Молодежь всегда недовольна существующим порядком, и всегда с большей готовностью принимает мнение оппозиции, нежели законы правящей силы. Молодежь училась в своих Оксфордах и Кембриджах, и подготавливалась для будущей роли католических мучеников. Кампион, кстати, был канонизирован, его последователи – нет.

Персонс, каким-то образом, избежал проверок в Дувре, арендовал место на маленьком боте, и прибыл прямо в Лондон. В Лондоне контроль над прибывшими из-за границы был жестким, и Персонс даже не решился снять себе комнату. Пробродив полдня, он предпринял оригинальный шаг: постучал в двери тюрьмы Маршалси, и попросил проводить его к джентльмену по имени Томас Паунд, который находился там в заключении. Там он, собственно, и получил возможность пообедать и отдохнуть. Кампион тоже был в контакте с Паундом. Он, правда, прятался в Лондоне уже 10 дней, в одном католическом доме. Паунд посоветовал Кампиону написать прямо в королевский совет, и объяснить, что он и Персонс прибыли в Англию для того, чтобы читать проповеди среди католического населения, и ни в какой политике они замешивать себя не собираются. Результат был предсказуем: копия петиции попала в руки Уолсингема, и за священниками началась охота.

Кампион попался только в июле 1581 года, в Беркшире, где он прятался в потайной комнате. Выдал его некий Джордж Эллиот, попавшийся властям по подозрению в убийстве. Пять месяцев он провел в кромешном аду пыток, и был казнен 1 декабря.

Пытки в расследованиях стали в Англии нормой с 1575 года, по инициативе Уолсингема. Сэр Фрэнсис не был чудовищем, он просто верил в силу устрашения. Полагаю, что события Варфоломеевской ночи оставили сильнейший отпечаток на его психике. Не могли не оставить. Уолсингем не был солдатом, он был интеллектуалом, и то, что он увидел в Париже, его напугало до такой степени, что весь остаток жизни он посвятил задаче предотвращения чего-то подобного в Англии. Воевал ли он с ветряными мельницами? Скорее всего. Как показали многолетние попытки испанских послов, английские католики были демагогами, не жаждущими положить свои жизни на алтарь веры. С другой стороны, иезуиты взялись за новое поколение, которое могло быть уже не таким ручным. В любом случае, невольно хочется провести параллель между Уолсингемом и Томасом Мором. Интеллектуалы, даже гуманисты по убеждениям, в государственных делах они применяли политику террора без малейших колебаний.

1580 год изменил для английских католиков многое. Через парламент 1580-81 гг прошел закон, штрафующий за непосещение церкви по воскресеньям. Впрочем, многие платили штрафа, и в церковь не ходили, и ничего им за это не было. Важнее то, что в том же законе все въезжающие в страну католические проповедники, ведущие работу по обращению протестантов, объявлялись государственными преступниками. Соответственно, те, кто укрывал государственных преступников, тоже становились преступниками. Им предлагалось либо быть обвиненными в признании власти Рима над Англией (за что полагалось тюремное заключение, штраф и обязательство раскаяться), либо, если они продолжали упорствовать, быть обвиненными в государственной измене, за что полагалась казнь. Сэр Фрэнсис Ноллис составил список вопросов для арестованных, на которые допросы должны были дать ответ. По большей части, правительство и сама королева, с ее службой безопасности, были заинтересованы именно в выявление членов пятой колонны. Но и создать атмосферу ужаса, чтобы предотвратить рост популярности заграничных проповедников, они тоже считали важным.

В организации террора против католиков чистых рук не было ни у кого. Одинаково вовлечены были и Уолсингем, и Лейчестер, и сама Елизавета, которая была особенно насторожена против иезуитов. Хочу подчеркнуть, что вопрос веры подданных королевства интересовал правительство по-прежнему слабо. Хоть горшку молись у себя дома, если соблюдаешь закон. Но насколько реальной задачей было не выносить сор из избы – это другой вопрос. Кто из католиков общины рискнул бы отказать братьям по вере приютить божьего человека? В общем, правительство истребляло активных инаковерцев, сделав их государственными преступниками. Хотя фактически, по количеству жертв и пострадавших, титул «кровавой» заслужила именно Елизавета, а вовсе не ее старшая сестра.

Кем же были наводящие ужас палачи Тауэра? Первым – Томас Нортон, юрист, издатель, сочинитель пьес (его перу принадлежит Gorgoduc www.luminarium.org/renascence-editions/gorboduc... ). Его нашел Уолсингем, а уж кто юриста натренировал допрашивать и пытать – не знаю. Вряд ли он был одарен в этом отношении от природы, потому что процесс допроса под пыткой не был так уж прост: london.allinfo-about.com/features/torture2.html

Совпадение или нет, но и в окружении Нортона мелькают знакомые имена: первая жена, Маргарет, была дочерью Томаса Кранмера, архиепископа, вторая жена, Элис – племянницей. Элис, кстати, сошла с ума на религиозной почве, но именно под ее влияние Нортон проникся пылким кальвинизмом. Он даже переписывался с Кальвином. Кроме этого, он написал полемическую книгу Chain of Treasons, где собрал все католические заговоры за 1583 -85 гг. Оставил он и книгу советов о том, как проникновение иезуитов и семинаристов в королевство, и о том, как надо реформировать школы, университеты, управление и саму церковь, чтобы «папистская зараза» не получила твердой почвы в Англии. Из-за чего-то Нортон рассорился со двором, и сам дважды был заключен в Тауэр. В первый раз – из-за какого-то резкого политического замечания, во второй – даже по обвинению в государственной измене. Оба раза его быстро выпустили, но жизнь он закончил на покое, управляя имением отца.

Сменивший Нортона Ричард Топклифф был личностью еще более страшной. Там, где Нортон действовал из любви к религии и королевству, Топклифф пытал из любви причинять страдания. Скорее всего, он не был нормальным человеком, потому что о его странных заявлениях во время допросов циркулировало среди католиков достаточно описаний. Например, подробное описание его эротических игрищ… с королевой. Это было так дико, что, похоже, даже сильно настроенные против королевы мученики Тауэра понимали, что имеют дело с сумасшедшим. Топклифф тоже нашелся не в рядах наемников и не в сточной канаве: вырос в семье мелких, но богатых аристократов, выучился на юриста, управлял своими обширными владениями, и развлекался охотой на папистов. Его называли Шакалом, за беспощадное преследование жертвы, вокруг которой он вил круги, выясняя слабую сторону, с которой можно напасть. От Шакала не уходил никто. Его единственным конкурентом в те годы был только судья Ричард Янг.

Разумеется, Уолсингем постарался внедрить своего агента и в саму семинарию в Риме. В 1579 году туда отправился Чарльз Следд. Поначалу его встретили с понятным недоверием, но очень скоро этот агент со всеми перезнакомился, и составил подробнейший список и тех, кто собирался со своей миссией в Англию, и тех, кто их в Англии ждал. Он даже присутствовал на заседании, в котором планировалась военная высадка в Англию. Таким образом, Следд узнал даже пароли и способы пересылки писем, спрятанных в легально ввозившихся в Англию книгах. Английской службе безопасности осталось только отслеживать деятельность упомянутых Следдом деятелей и их контактов, и прихлопывать шпионские сети.

@темы: Elisabeth I

---

Будем есть конфеты!

Алиса в стране чудес: какое предсказание ваше? ©vechniyzov

@темы: "нетягостная бредь"

---

История о Леди из Башни

В 1369 году сэр Томас Хангерфорд купил начавший ветшать замок Фарлей, и немедленно приступил к его восстановлению и расширению. Сэр Томас, будучи управляющим великого Джона Ганта, совершенно не подумал о том, что его строительный пыл почти немедленно вызовет подозрение: почему он укрепляет замок? Обвинение было выдвинуто, и сэр Томас избежал наказания только благодаря королевскому помилованию. После чего ему удалось закончить свой любимый проект, и передать дела следующему поколению уже в идеальном порядке.



Сын сэра Томаса, Уолтер, стал в 1426 году бароном, и замок получил гордое название Фарлей Хангерфорд Кастл. Уолтер Хангерфорд сражался при Айзенкуре, имел наследников, и следующее поколение сменилось без особых потрясений. Потрясения начались, когда его внук, Роберт Хангерфорд, вернулся из Франции, где провел в плену несколько лет, и нашел себя посреди того хаоса, который получил поэтическое название Войны Роз. Сэр Роберт не долго думал: в стране есть законный король, и долг рыцаря – этого короля защищать. В результате, Роберт Хангерфорд оказался на проигравшей стороне в битве при Таутоне, был пленен, и казнен. Ибо Эдуард Плантагенет рьяно прореживал ряды враждебной ему бунтующей знати, трогательно заботясь о том, чтобы рядовые солдаты пострадали как можно меньше.
Фарлей Кастл стал королевским замком, пока Генрих VII не вернул его Уолтеру Хангерфорду, внуку сэра Роберта. Род Хангерфордов не пресекался, наследники там рождались регулярно, и в 1516 году титул унаследовал Эдвард Хангерфорд.

Его вторая жена, Агнес Котелл, была в первом браке женой управляющего Хангерфордов, Джеймса (или Джона) Котелла. Если верить обвинению, то 26 июля 1518 года она подговорила слуг, Уильяма Мэттью и Уильяма Ингеса, чтобы они задушили Котелла. Тело, вроде бы, сожгли потом в печи замка, а Агнес до конца года вышла за самого лорда Хангерфорда, богатого вдовца с сыном-подростком. История в таком виде не выдерживает критики, конечно. Во всяком случае, в той ее части, где говорится о сожженном теле убиенного мужа: чтобы получить статус вдовы для нового замужества, Агнес должна была иметь заключение о смерти первого супруга. Разве что барон просто приказал такое свидетельство написать, хотя сомнительно: он, все-таки, был в тот момент шерифом Сомерсета и Дорсета. Аннулировать предыдущее замужество по причине того, что муж пропал в неизвестном направлении, тоже не получилось бы за полгода или даже меньше.

Если преступление было совершено, то плоды его поначалу были для Агнес сладки: когда барон умер 24 января 1522 года, он сделал своей единственной наследницей жену Агнес. Только сын барона, Уолтер, уже не был подростком, а 19-летним придворным. Он начал борьбу с мачехой за свое наследство, и вот тогда выплыла эта история с удушением и сожжением Котелла. Учитывая, как показал себя в будущем сэр Уолтер, историю он, скорее всего, выдумал хотя бы частично. Трудно сказать, не имея перед собой деталей расследования. Но, в любом случае, Агнес и Уильям Мэттью уже в ноябре 1523 года были осуждены, и повешены в январе 1524 года. Непонятно, куда делся Уильям Ингес и почему он не фигурирует в истории. Мог, конечно, и умереть к тому моменту, но мог и стать орудием предприимчивого наследника. Все имущество и состояние Агнес было конфисковано короной – и передано Уолтеру Хангерфорду, который уже был личным слугой Генриха VIII.

Вот этот сэр Уолтер и купил опекунство над двумя молодыми Стортонами.

В 1532 году сэр Уолтер женился на Элизабет Хасси. Это был для него уже третий брак. Что там случилось с двумя предыдущими женами – неизвестно. О Сюзан Денверс и Элис Сандис вообще ничего не известно, кроме происхождения. Зато третий брак сэра Уолтера прогремел на всю страну.

Джон Хасси, отец новобрачной, был в фаворе при дворе. Дружил с Кромвелем, более или менее держался на плаву даже в обществе непредсказуемого короля. Во всяком случае, должности на него так и сыпались, и в спекуляции землями разгоняемых монастырей он рьяно участвовал, несмотря на тайные католические симпатии. Как и многие другие католики, которые держали веру отдельно, а материальный мир – отдельно. Уолтеру Хангерфорду к кормушке тоже хотелось, отсюда и выбор жены. И действительно, будущий тесть немедленно рекомендовал его Кромвелю.

Единственным облачком в карьере Хасси было отношение его и его жены к принцессе Мэри. Если желание короля разорвать брать с вышедшей из детородного возраста женой было ему понятно (он даже намеревался сам съездить в Рим и побеседовать с папой в пользу короля), то бастардизация королем собственной дочери… Этого не смогло проглотить большинство населения страны, как потом выяснилось, и Хасси был в их числе. Леди Анна Хасси, супруга, даже угодила на некоторое время (месяца на 4) в Тауэр в 1534 году, за то, что упорно продолжала называть Мэри «принцессой», хотя полагалось говорить «леди Мэри».

Это было первым звоночком для Хангерфорда. Тем более, что тесть, кажется, не простил королю историю с леди Анной. В 1534, во время заключения жены, он не поехал в Рим, а в начале 1536 года даже отказался участвовать в парламенте, ссылаясь на нездоровье. В 1536 году в Линкольншире, где теперь засел Хасси, началось восстание лоллардов. Хасси восставших не поддержал, но и не поспешил ко двору. Разумеется, король был очень недоволен. А в 1537 начались кошмары с Пилигримами, и Хасси предъявили обвинение аж по пяти пунктам. В результате, Хасси был казнен 29 июня по личному распоряжению короля.

Это стало фатальным для Элизабет Хасси, леди Хангерфорд. Она родила мужу сына и дочь, но теперь стала для него жерновом на шее, от которого было необходимо избавиться. Не долго думая, Хангерфорд заключил жену в башню.

В конце 1539 года ей удалось отправить письмо лорду Кромвелю:

"Most piteously complayng and mekely besechynge your good and gracious Lordship tenderly to consider the humble complaynt and true intent of me, your most Powrest and unfayned bed woman, Elizabeth Hungerforde, and abyding as I have byn long in captivitie, and as a prisoner within my Lord's castell of Hungerforde where no creature is suffyrd, nor dare come unto me at any tyme, what nede soever I hathe, or shall happen to me, for my Lord's displeasure, but all only such as yer by hym appoynted at this tyme, which have not only heretofore sought all the means they myght to ryd me in secret out of my lyf, but yet dayly doth, as it is not unknowen to all this countrey, if it shall please your good Lordshippe to inquire of any gentleman, or yeoman, dwellyng about my Lord, I wyll except none."

"And where as my said Lord Hungerford of late, unknowen to me, obteyned a commission of your Lordship to thyntente he wold have byn frome me devossid for myne incontinence, as he dampnablie hath reported to my great slandre and utter confusion in worlde; objectyng suche a crime of me unto your Lordshippe, and other, as I never offendid in, I take God to record. And now, perseving with hym selff that he cold not, nor yet can perceve any manor of cause on my behalff to him geven, to be devorsed, but that I may soner object such matters ayenst hym, with meny other detestable and urgent causes, than he can ayenst me, if I would express them, as he well knowith."

"And further, that it pleased your good Lordshippe of yower goodnes and charitie to adveryse hym, at the sendyng forth of your Commission, that I shall have thynges necessarie in every behalff, as it besemyd for his owne honor; and that he should depart somwhat with me yerely towards my sustentacion and leving, which thinge chieffly, as I suppose, is the very cause only at this tyme, of his stay in the matter, for surely it may pleasure your good Lordshipe to ondrestand that it wyll greve hym not a little to depart with one grote at any tyme, although I am not of myself owned of one peny, nor yet have any erthly frend more than your Lordsship in ths world, able to help me, or howse to resort unto, or that any man will or dare speke or do for me toward your Lordshipe, or any other for fere of my Lord's dysplesure; by reason whereof now of his own presumpcion he hath discharged your Lordship's commission assigned, without any examinacion or amendement had or urged of his demayner towards me."

"And so I am your most wofulst and poorest bed woman, left in worse case then ever I was, as a presoner, alone, contynually lockt in one of my Lord's Towers of his castell in Hungreford, as I have byn these three or fower yers past, without comfort of any creature, and under the custodie of my Lord's Chapleyne, Sr. John A' Lee priest which hath once or twese heretofore poysond me, as he will not denye uppon examinacion. And, after that he hard say that your Lordship's pleasure was that my Lord Hungreford should geve me yerely a pension, for my honest sustentacion, he then sayd, and promised my Lord, that he would sone ryd me for that matter, and so ease my Lord of that money paying, yf he myght have the kepeing of me ageyne, as he now hath. And I am sure he intendith to kepe promes with my Lord, yf yower good Lordshipe see no remedie in this behalff shortly; for I have none other mete, no drynke, but suche as comyth from the said Prist, and brought me by my Lord's foole, continually, myne old servitor, as all men in these partes knoweth, whiche mete and drynke considering the Prist's promese made unto my Lord, and his acts herentofore done unto me, as my Lord well knowith, I have oft ferud and yet doo, eny day more than other, to taste, either of the same mete or drynke. Wherefore many and sondre [times] I have byn, and yet am, fayne to dreynke water, and sometimes for lack of water, savinge your honor and reverence, myne owne water, or else I should die for lacke of sustenance, and had long er this tyme, had not poure women of the country, of their charite, knowing my Lord's demayner always to his wyves, brought me to my greate [grated] wyndowe, in the nyght, suche mete and drynke as they had, and gave me for the love of God, for many have I none wherewith to pay them, nor yet have had of my Lord these iiij yeres iiij grots."

"And thus my syngular good Lord, I am like to perishe, I fare me very sone, unlest your good Lordsship, movid with petie and compassion, wil command my sayd Lord Hungerford, now beyng in London, as I believe, to bryng me byfore your Lordship, and also, the seyd Priest, Sr. John A' Lee, by home your Lorship uppon his examynacion will perceive many strange thengs of my Lord's demayner. And to thintente that I may, uppon causes reasonable, be devorssed from my seyd Lord, or else requyre hym to suffere me to come out of preson, and then wyll I come up afote, with some poore bodie, unto your Lorship, for the securite of my lyff; yf it may please you to condesend thereunto, as y shall most humblie beseche your good Lorship, for surely I wyll not long continue this wrechyd lyff with him. I had better destroye my selff, or begg my lyving frome dore to dore. And therfore on the reverence of Jesus Christ, let not his faire craftie and subtill tongue, longer defraud your good Lordshipp in this matter, but requyre his Lordshipp to send for me, and saffly to be brought before your Lordeship without further delay, or els to comand some other, at your Lordship's pleasure, to fetch me from hym. And in so doing I shal be bounden to pray, as I doo evermore, to God, for the precervation of your honorable estate longe to endure."

"By your most bounden bed woman, Elizabeth Hungerford"

"Любящий" супруг морил жену голодом, ее пытались несколько раз отравить, ее оскорбляли и запугивали. Бедное создание, она даже не помнила, сколько лет она находится в заключении. Леди Элизабет умоляла о разводе. Развода хотел и ее муж, но Кромвель заметил ему, что жениться после такого развода Хангерфорду не разрешат, и оба джентльмена просто махнули рукой на Леди из Башни, как леди Элизабет потом назовут.

Говорят, леди выжила только благодаря помощи жителей деревни, которые утверждали, что «его милость всегда избавляется от жен» - намек, что предыдущие тоже умерли не своей смертью. Поскольку леди Элизабет знала, что ее отравят, она не притрагивалась ни к чему, что приносили слуги замка – а теперь ей приносили пищу регулярно, потому что Кромвель распорядился, чтобы Хангерфорд обеспечил жену всем необходимым. Приходилось ждать передач из деревни, которые не были регулярны.

Впрочем, и Кромвелю, и Хангерфорду было не до жалкого состояния пленницы: парламент 1539-1540гг превратился для них в борьбу за собственные жизни. Оба проиграли эту битву, и были казнены в один день, хоть и по разным обвинениям. Кромвель – за государственную измену, а Хангерфорд стал первым лордом, казненным… за содомию ("bockery" [buggery, sodomy.]). Иронично, что первый в истории Англии акт против содомии провел в 1533 году именно Томас Кромвель, приятель Хангерфорда (en.wikipedia.org/wiki/Buggery_Act_of_1533 )

Вот текст акта обвинения Уолтера Хангерфорда:

«The Attainder of Byrde and the Lord Hungerford--Sheweth that where William Byrde, clerk, vicar of Bradford, in your county of Wilts, having a traitorous heart mind and intent towards your most excellent Highness, and also being confederate, aiding and accounsill with the rebels, at the commotion time in the north parts of this your realm of England, one William Williams [nephew of William Byrde] late of Bradford aforesaid, near kinsman unto the said William Byrde, the 12th of October in the 28th year of your most noble reign [1536] at such times as he, the said William Williams went towards the north parts, for the subdueing of the said rebels, came unto the said Wiliam Byrde, at Fikelton in the same county for to take his leve of the said William Byrde, shewing him of his said going into the north parts, and the said William Byrde, nothing regarding his bounden duty unto God, nor yet his duty of allegiance unto your most excellent Majesty, then and there falsely, maliciously and traitorously answered and said unto the said Williams, 'I am soree therefore. Seest thou not how the King plucketh downe Abbeis, and images every day? And if the King go thither himselfe he will never come home againe, nay none of them all which doo go with him, and in trueth it were petye he shulde come home again.

And where also Walter Hungerford, knight, Lord Hungerford and Hetesbury, having and bearing a willing and minding to aid, comfort and assist the said William Byrde in his said detestable treasons, the 20th day of October in the said 28th year of your most excellent and virtuous reign caused the said William Byrde to be attached, and apprehended of treason and to be conveyed and brought to him at Farley, in your said county of Wilts, and then and there, he the said Lord Hungerford did not only falsely, maliciously and traitorously, retain and take the said William Byrde to be his Chaplain, by the space of one quarter of one year, and during the same time did give unto the said William Byrde, meat, drink and wages. And the said Lord Hungerford of his further malicious and traitorous mind toward your Highness, being seduced and led by the Devil, nothing pondering his bounden duty unto God, nor yet his duty of allegiance to your Majesty, willing and desiring by all his wicked wit and power the mortal death and utter destruction of Your most royal person, the 22nd day of March in the said 28th year of your most noble reign, at Farley, and at divers other days and places within the said county, etc. 'styred, etc. one Sir Hugh Woodes, Chaplaine, and one Doctour Mawdelyn, privily for to conjure to thintente that he, the said Lord Hungerford might know by them howe long your Majesty should lyve, and howe your Highness should spede against your ennemeys, not only to the great sclaundre and peryll of your moste Royall person, but also contrary to your peace, croune and dignitie.

And moreover the said Walter Lord Hungerford, being a man of false and traitorous heart and mind toward your Highness, replete with innumerable, detestable and abominable vices, and wretchedness of living, etc, the 11th day of May in the said 28th year of your most noble reign, at Heytesbury in your said county of Wilts. and at divers other times and places within the same county, continually by the space of three years now last past hath accustomably exercised frequented and used the abominable and detestable vice and synne of with William Maister, Thomas Smyth and other his servants, contrary to your laws, statutes, peace and dignity. For the which said treasons and offences by the said Lord Walter Hungerford and the said William Byrde severally committed and done, as is aforesaid, Be it enacted, by the assent of the Lords Spiritual, and the Temporal, and the Commons in this present Parliament assembled, and by the authority of same, that the said Walter Hungerford, Knight, Lord Hungerford of Heytesbury, and the said William Byrde, and either of them shall be the authority of this Parliament, be convicted and attainted of High Treason, and that they also the said Walter Lord Hungerford and the said William Byrde and either of them shall, by the authority aforesaid lose and forfeit, etc. all such castles, manors, etc.»

Леди Элизабет получила свободу, и через пять лет вышла замуж за сэра Роберта Трогмортона. Брак был счастливым.

И, возвращаясь к лорду Чарльзу Стортону: вы все еще удивляетесь, что он вырос чудовищем, после такого-то детства с таким опекуном? Правда, есть одно существенное различие между Хангерфордом и Стортоном. Чарльз Стортон был хорошим мужем.

@темы: Англия Тюдоров

---

Преступление лорда Стортона - 2

В воскресенье 11 января 1557 года, Уильям и Джон Хардгриллы получили от лорда Стортона записку, что он хочет встретиться с ними в 10 утра и заплатить свои долги. Нельзя сказать, чтобы Хардгриллы не заподозрили какого-то обмана, но им и в голову не пришло, что их может ожидать, поэтому отец с сыном решили, все-таки, отправиться в церковь Килмингтона, где была назначена встреча.

Стортон явился, приведя с собой 15 человек челяди, нескольких арендаторов, как минимум двоих мировых судей (сэра Джеймса ФитцДжеймса и Томаса Чаффина), и других «судей и джентльменов» - общим числом около 40 человек. Хартгриллы были в самой церкви, а эскорт Стортона – в доме в 40 ярдах от церкви, так что Стортон вызвал Хартгриллов туда. Те пришли, но старший Хартгрилл заметил вслух, что ему не нравится присутствие многих его врагов в одном месте. Вышеупомянутые судьи убедили Хартгриллов, что бояться нечего. Стортон пригласил Хартгриллов в дом, но те сказали, что предпочтут переговоры во дворе. Тогда Стортон торжественно заявил, что заплатит Хартгриллам все, до последнего пенни, присужденного судом, если те докажут, что они – честные люди.

Эти слова, «честные люди», были сигналом для челяди Стортона, которая вмиг скрутила Хардгриллов, на глазах всех собравшихся. Стортон объяснил свои действия тем, что обвиняет Хардгриллов в тяжком уголовном преступлении. Жертв затащили в дом, связали предусмотрительно прихваченными Стортоном веревками. Пара слуг получила от лорда затрещина за нерасторопность, а Джон Хардгрилл – за слова, что «это уже слишком». Тут, на свою беду, в дверях появилась жена Джона, Дороти, которая сильно беспокоилась из-за этой подозрительной встречи, и решала сама убедиться, как идут дела. Она явно не ожидала, что Стортон просто собьет ее с ног, распорет ей своими шпорами панталоны, и ударит по шее мечом. Правда, плашмя, но с намерением сломать шею. К счастью, женщина потом очнулась, но она была без памяти 3 часа.

Связанные Хардгриллы находились в доме священника до вечера понедельника. За это время мировые судьи, участвовавшие в их захвате, несколько отошли от азарта охоты, и вспомнили, что в стране есть суд и королева. Они распорядились развязать Хартгриллов и накормить, но оставили их, все-таки, во власти Стортона. А тот перевез их в свое имение, и велел слугам забить их дубинками, а потом перерезать обоим горло. Сам он присутствовал при убийстве с начала до конца. Жертвы были сброшены в глубокий подвал, где потом кое-как закопали. Похоже, у Стортона в тот момент было не все в порядке с головой: все знали, что он увез Хартгриллов в свое имение, но он все равно торопил слуг с захоронением, потому что «ночь заканчивается».

Дороти Хардгрилл, к тому времени, пришла в себя, и они со свекровью поспешили прямиком в Лондон, в королевский совет. 14 января Стортон получил от совета требование немедленно доставить Хардгриллов шерифу Сомерсета, поскольку совету стало известно, что Хардгриллы арестованы им за уголовное преступление. Ему также приказывали объяснить шерифу свои действия. Пытался ли лорд как-то выкрутиться из сложившейся ситуации – неизвестно, но конец января он встретил в тюрьме. Как ни странно, вызвали его оттуда в Звездную палату не по обвинению ы убийстве, а чтобы завершить уже начатое дело за 1556 год, об угоне скота Хартгриллов и прочих делах. Присудили ему заплатить Хартгриллам 300 марок, и он еще заметил председателю суда, что сожалеет о том, что риторика победила справедливость. Судья ему ответил, что его слова – это неуважение к суду, но о размере штрафа за это решат потом, когда доложат королеве.

Только после этого суд начал рассматривать дело об убийстве. Вернее, об исчезновении Хартгриллов после того, как он увез их в свое имение. Тот ответил, что понятия не имеет, что они, вероятно, сбежали, но слуги Стортона рассказали, как было дело. Арестовали и мирового судью ФитцДжеймса, который, почему-то, изначально был обвинен в убийстве, но потом присужден к штрафу, как находившийся на месте преступления, и еще его обязали выплатить значительную сумму каждой из вдов Хардгриллов. Все-таки, делом мирового судьи было поддерживать закон и порядок, а не помогать дикому лорду расправляться с его врагами.

17 февраля суд уже мог вынести обвинение лорду Стортону и его слугам. Тела Хардгриллов были найдены, слуги признали себя виновными. Стортон, тем не менее, отказался отвечать суду, виновен он или нет. Его предупредили, что в подобных случаях обвиняемого осуждают под пресс: на грудь ему будут положены каменные жернова, и каждый день вес будет добавляться, пока он не выскажет, признает он себя виновным или нет – или не умрет. Очевидно, Стортон рассматривал возможность такой молчаливой смерти, начав понимать последствия своих действий: все имущество убийцы забирала себе корона. Имущество же человека, умершего под прессом, оставалось в семье, потому что, технически, он не был осужден. Но очень быстро Стортон решил, что королева его, лорда, несомненно, помилует, так что, признав себя виновным, он все равно избежит смерти.

Но судил лорда Стортона общий суд, как обыкновенного убийцу. Жюри из 16 человек вынесло вердикт «виновен», написав сильное по форме заключение, в котором было много фраз типа «чудовищное, низкое убийство», «по дьявольскому наущению» и «давно беспокоил законы Бога и Короля своим негодным поведением». Это был конец. С таким заключением помилование было получить невозможно. Но Стортон все еще оставался пэром, и он имел право на суд пэров – равных себе. И 26 февраля 1557 года суд пэров, в составе 12 лордов, маркиза, виконта и графа, признал лорда Стортона виновным в убийстве.

Интересно, что еще в 15-м веке Стортон отделался бы только крупным штрафом, ведь сам он своих рук кровью жертв не запачкал. Но еще при Генрихе VII виновным стал считаться и тот, по чьему приказу было совершено убийство.
Стортон, все-таки, был совершенно уверен в том, что получит помилование. Но в те годы с казнью осужденных преступников не медлили, да и не помиловала бы Мария Стортона, не зря же она сама проверяла все протоколы дела. И 6 марта лорд Стортон был повешен на рыночной площади в Салсбери. Дело было в субботу, народа было много, и лорд Стортон, как и ожидалось в те годы от преступника перед казнью, произнес покаянную речь.

В викторианские времена историки-любители очень интересовались, повесили ли лорда на обычной веревке, или, как пэра, на шелковой красной. В пользу шелковой доказательств не нашлось. В те же годы родилась трогательная история о том, как сын Стортона, вымолив у королевы помилование для отца, пытался разыскать шерифа, чтобы остановить казнь, но был предательски запутан запертыми воротами и прочими атрибутами романтических историй. Поскольку сыну Стортона в 1557 году было 4 года, подобные героические действия он совершить, конечно, не мог. Не говоря о том, что в те годы и четырехлетний знал, что глупо искать шерифа в доме шерифа в день казни. Но так вот рождаются легенды.

Слуги Стортона, непосредственно убившие Хардгриллов, были повещены на цепях.

Осуждение аристократа за уголовное преступление, с последующей публичной казнью, было в те годы большой редкостью. В анналах Тюдоров, до Стортона были осуждены только двое. Леди Агнес, вторую жену сэра Эдварда Хангерфорда, повесили в 1523 году за то, что она в 1518 году убила своего мужа, Джеймса Котелла. Вроде бы, задушила его, а потом сожгла останки в кухонной печи. Но эти Хангерфорды вообще были семейкой, заслуживающей собственной истории. Вторым аристократом, повешенным за убийство (1541 год), был лорд Дакр (южная ветвь), убивший лесничего, потому что поклялся, в пьяном безобразии, перед друзьями, с которыми охотился, что убьет любого, кто попытается помешать их охоте.

Сейчас принято говорить о трудном детстве убийц. Что ж, у Чарльза Стортона оно было непростым. Когда ему было 8 лет, отец продал за 800 фунтов опекунство над ним и его братом Эндрю… сэру Уолтеру Хангерфорду. В ту самую странную семью, о которой я упоминала. Учитывая, в каких условиях формировался характер Чарльза, совершенно не удивляет то, каким он вырос.

Для остальных сторон этой трагедии дела сложились следующим образом. Сэру Джеймсу ФитцДжеймсу присудили уплатить в апреле 1557 года по 25 фунтов каждой вдове Хатгриллов. Через 13 месяцев Джоан и Дороти стали получать от короны 5 марок годовых за те их земли, которые продолжали на момент убийства находиться во владении Стортона, и были конфискованы короной. Наследник Джона Хартгрилла, Катберт Хартгрилл, получил, достигнув совершеннолетия, земли, приносящие ему 9 фунтов в год. Джоан, вдова Уильяма, получила 100 фунтов по завещанию и дом в Килмингтоне. Два других сына, Томас и Эдвард, получили по 40 фунтов каждый, а также права на земли.

Вдова лорда Стортона, Анна, уже через два месяца после казни мужа выкупила у короны все конфискованное имущество. Опекунство и право женить наследника лорда корона продала сэру Хью Полету за 340 фунтов, но леди Анна получила от королевы Мэри разрешение воспитывать сына до того, как ему исполнится 10 лет, и самой принять решение о его браке. Королева, разумеется, пожалела женщину, и даже назначила ей 40 фунтов годовых за земли Стортонов, которые были вл владениях короны. В начале царствования королевы Елизаветы леди Анна Стортон вышла замуж за рыцаря из Корнуолла, и опекунские права на Джона Стортона, с правом женитьбы, были переданы отцу леди Анны. Им был граф Дерби.

@темы: Англия Тюдоров

---

Преступление лорда Стортона - 1

Стортон Хауз

Чтобы понять, почему правление Елизаветы осталось в памяти англичан, как эпоха порядка и закона, надо знать, какие нравы царили в обществе до этого. Централизацию власти начал еще Большой Гарри. Опять же, эта история дает понять, с какой неимоверно сложной задачей он столкнулся. А тут еще последующие царствования Эдварда и Мэри… При Эдварде, лорды творили, что хотели. Думаю, этот период был наиболее коррумпированным в истории королевства. Мэри пришлось вводить в меридиан обнаглевших варлордов, так что особенно управленческими достижениями и ее царствование не блистало. Порядок навела только Елизавета. Ниже я расскажу на одном только примере, почему централизованное, бюрократически управляемое государство все-таки лучше, чем полуанархия сильных феодалов, где прав тот, кто агрессивнее.

Когда барон Уильям Стортон женился на дочери Эдмунда Дадли, всесильного министра короля Генриха VII, он оказал себе хорошую услугу. Кадровый военный, он смог заплатить астрономическую сумму в 4 500 фунтов за земли, которые отошли к королю и некоторым причастным при роспуске монастырей. Через пару лет он купил еще землицы, некогда принадлежавшей пяти монастырям, выложив 1260 фунтов. Элизабет Дадли, леди Стортон, принесла мужу хорошее приданое и родила ему много детей. Одиннадцать. В том числе, и мальчиков. Наследником лорда Уильяма стал старший, Чарльз, который невероятно походил на папашу характером: оба были непереносимо высокомерны, вспыльчивы, жестоки, злопамятны и жадны. Правда, они были еще и очень храбры, что доказало их участие в тех военных действиях, которые в их времена случались.

Но счастливые времена, если таковые были, миновали, и лорд Уильям нашел себе новую подругу, дочку магната из Уэллса Райса ап Гриффида. Агнес Рэйс была там, где был сэр Уильям, жила с ним вполне открыто, и даже утверждала, что он на ней женился в 1547 году, в часовне Стортон Хауз. Разумеется, у законной жены, Элизабет, такое поведение супруга восторга не вызвало, но что она могла? Говорят, он, следуя примеру своего короля, объявил супруге, что не считает себя с ней связанной, потому что она была до него обручена с его братом. Правда, детей сэр Уильям бастардами не объявил и с Элизабет не развелся. Более того, он выразил неудовольствие своему управляющему, Уильяму Хартгриллу, что леди Элизабет выезжает из дома на большие расстояния, нежели он ей дозволил. Письмо это от 1546 года, и с Агнес лорд Стортон к тому времени прожил лет пять, так что оцените наглость.

Отсутствие леди Элизабет там, где ей приказал находиться муж, объясняется ссорой с сыном Чарльзом, наследником титула. А находилась она в доме м-ра Хартгрилла, не желая оставаться с сыном под одной крышей. Неясно, что у них там вышло. Кажется, она его просто боялась. Ничего подозрительного в проживании леди у собственного управляющего не было. Тот был человеком семейным, и его жена и дочери дружили со своей леди.

Проблемы начались сразу после смерти лорда Уильяма. По его завещанию, практически все его имущество переходило верной Агнес. Наследник, сэр Чарльз, с положением дел не смирился, и отказался выполнить условия такого завещания – благо, отец назначил его распорядителем. У старика было мрачное чувство юмора, очевидно. Чарльзу как-то удалось повернуть дело так, что его отец умер как бы вообще без завещания. Так что все состояние переходило ему, старшему сыну и наследнику. А на Агнес он сделал заявление в суд, по поводу тех драгоценностей и денег, которые она прихватила из дома Стортона в Ламбете. Но Агнес была дамой решительной, и вступила в вооруженный конфликт с новым лордом, силой захватив Стортон Хауз и некоторые земли. Его еще и вызывали дважды давать объяснения перед королевским советом.

Чарльз Стортон предпринял действия и против собственной матери. Почти сразу после смерти отца, он заявился домой к Хартгриллу, и потребовал у леди Элизабет, чтобы та заключила с ним договор: она никогда больше не выйдет замуж, а он обязывается выплачивать ей ежегодно 200 марок, и она может жить в поместье Стортон Кондл. Если же она выйдет замуж, то останется яко благ, яко наг. Стортон приказал Хартгриллу составить договор немедленно, то тот открутился, сказав, что недостаточно квалифицирован для этого, и вообще в договоре должны быть обещаны леди Элизабет некоторые земли, чтобы она продолжала получать свою ренту, если Чарльз умрет. Стортон обозлился, и мать, все-таки, увез. Ведь речь шла о трети всего немалого имущества Стортонов! Забегая вперед, скажу, что леди Элизабет удалось, все-таки, сбежать из-под контроля сыночка около 1555 года, и она немедленно вышла замуж за Эдварда Людлоу. Учитывая, что невесте было 67 лет, замужество было страховкой от поползновений сына. Или она была знакома с Людлоу раньше, пока ее муженек жил с Агнес Рэйс, отсюда и ссора с сыном, и странное условие относительно замужества: в 1548 году леди Элизабет было 60 лет!

Агнес Рэйс, тем временем, продолжала защищать то, что захватила. Она заперла ворота в Стортон Хауз, и расставила повсюду вооруженных людей. Сама она, тоже с оружием, встречала любого, пытающегося попасть в поместье, и пропускала только чиновников. Стортон попытался сдать это поместье, но Агнес прямо сказала предполагаемым арендаторам: из тех, кто в эти ворота войдет, живым никто не выйдет. И кто же поддерживал ее в этом стоическом противодействии? Уильям Хартгрилл, бывший управляющий Стортонов.

Похоже, что противостояние Стортона и Хартгрилла относительно леди Элизабет привело к их немедленной ссоре, и Хартгрилл перешел управляющим к тогдашнему лорду-протектору, то есть к Сомерсету. Потянулись годы склок со Стортоном. То Хартгрилл рапортовал, что лорд незаконно охотится во владениях Сомерсета, то Стортон жаловался, что люди Хартгрилла угрожают его людям. Хартгрилл, надо сказать, сколотил себе симпатичное состояние, служа предыдущему Стортону, и даже купил у патрона в 1543 году земли, но нынешний лорд, убежденный, что трудом праведным не наживешь палат каменных, эти земли у бывшего своего управляющего аннексировал. По этому поводу тоже шли бесконечные тяжбы в суде.

Надо сказать, что Стортон не был каким-то там незначительным бароном, он был пэром. В 1550-х он конкурировал с самим графом Пемброком за влияние, отчаянно завидуя графскому титулу Гербертов. И Хартгрилл был отнюдь не скромным слугой, а значительным землевладельцем, имеющим влияние и в местных делах, и при дворе – через своих благородных знакомых. Если не по титулу, то по сути, он тоже был бароном.

То есть, их конфликт включал вооруженные столкновения челяди, по нескольку десятков с каждой стороны. И это были серьезные столкновения!

В 1549 году люди Стортона осадили целую церковь, где находились в тот момент Хартгриллы. Сыну Хартгрилла, Джону, пришлось выскочить под градом стрел с обнаженным мечом, и добежать до своего дома (тот был рядом с церковью), где он взял длинный лук, вооружил женщин арбалетами, и налетел на людей Стортона, которые осаждали церковь. Старший Хартгрилл в это время, с несколькими слугами, заперся в церковной башне: мечи-то у них были, но они не догадались взять на церковную службу луки и арбалеты. Конечно, несколько женщин с арбалетами не могли разогнать банду в 15 человек, но они их отвлекли.

Благодаря такому маневру, Джон Хартгрилл пронес в башню съестные припасы, и спросил отца, что следует делать. Он мог бы поднять их людей, и освободить осажденных. Но Хартгрилл-отец счел, что в башне они могут отсидеться сколько угодно долго, а вот устраивать войну в локальном масштабе – это против закона, за это обеим сторонам достанется, так что пусть лучше Джон берет лошадь и скачет в Лондон. Что тот и сделал. Королевский совет отрядил шерифа Сомерсетшира вмешаться, тот освободил осажденных, и прихватил с собой в Лондон Чарльза Стортона, который попал за свое действия в тюрьму Флит. На некоторое время.

В том же 1549 году произошло еще одно серьезное столкновение (мелкие и не прекращались) между Хартгриллом и Стортоном. Хартгрилл, державший нос по ветру, организовал женитьбу своего капеллана на одной вдове. Тогда, как помните, священников усердно женили, потому что в правительстве сидели ярые протестанты. Стортон заявил, что новобрачная отравила своего прежнего мужа, а ее новый муж был соучастником убийства. Видимо, капеллан был человеком не бедным, потому что Стортон немедленно конфисковал и присвоил имущество супругов. Хартгрилл не стал вовлекать себя в утомительное расследование предполагаемого убийства, а просто вцепился в саму процедуру. Он написал шерифу, что доказательства вины женщины были собраны странными методами: заключение коронера не выдерживает критики, свидетельниц посадили в камеру, чтобы запугать и заставить свидетельствовать, а все жюри присяжных состояло из «папистов», для которых женитьба служащих церкви вообще была чем-то чудовищным. Неизвестно, чем кончилась история, но, кажется, новое жюри, собранное шерифом, женщину оправдало.

В 1552 году политический ветер сменил направление, и земли Сомерсета перешли к его внуку, а управляющим стал брат лорда Стортона, Уильям. Но и у Хартгрилла были друзья повсюду, так что мало изменилось в противостоянии этих двух магнатов.

После смерти короля Эдуарда, Стортон стал лордом-лейтенантом Вилтшира, Сомерсета и Дорсета. Непонятно, кто его назначил. Может, он назначил сам себя, может, его назначил его дядюшка (Джон Дадли), а может, что и Мэри, ведущая борьбу за свою корону и собирающая под свое знамя всех католиков. Стортон, кстати, не торопился выбрать сторону. Он примкнул к Мэри только тогда, когда убедился, что она выиграет. После этого началась борьба Стортона уже с Пемброком, который не смирился с внезапным карьерным взлетом своего недоброжелателя. Как известно, Мэри очень постаралась выиграть расположение Пемброка, военная сила которого была ей необходима. Стортон нервничал, и постоянные победы Хартгрилла в суде начали раздражать его еще больше. Стортон ведь считал, что его статус и вера должны автоматически означать, что он всегда прав. Хартгрилл же знал, что силу закона недооценивать не стоит. Высокомерие Стортона также изрядно бесило других пэров, так что друзей у него при дворе не было.

Дело зашло так далеко, что Чарльз Стортон оказался в декабре 1556 года снова в тюрьме Флит. Но близилось Рождество, судьи разъезжались на рождественские каникулы, и Стортона отпустили домой под залог в 2 000 фунтов, обязав вернуться в тюрьму к 20 января 1557 года. Для Хартгриллов этот отпуск их врага стал фатальным.

@темы: Англия Тюдоров

---

Fredag 13

В школу не поехала Дорога выглядит так гадко, учения было бы всего 2 часа, так что решила не рисковать.

@темы: "праздники"

---

История одного преступления и несостоявшегося наказания

Хочу рассказать вам об одном уголовном деле времен Тюдоров.

Случилось это в 1537 году, в деревне Билдестон, Саффолк. Население деревни было человек 300, в основном – портные. У некоторых жителей даже свои мастерские были. Например, у одного обитателя Билдестона, Джона Стэнсби, работали 12 итальянцев. В общем, люди не бедные.

В конце 1520-х в деревне поселился Филипп Визерик. Приехал он туда с женой Марджери, которая была из Билдестона родом. Сначала и Визерик занялся изготовлением одежды, но потом начал совмещать это дело с фермерством, и вполне процветал. Кто оценивал его доход в 20 фунтов в год, кто – в 100 марок. Очевидно, у Визерика был талант видеть возможность заработать, потому что он взял постояльца, Амбруаза Летиса, тоже портного.

Во вторник 18 декабря, Амбруаз Летис отправился по делам рано, в 6 утра. Марджери он сказал, что поработает у одного столяра, Элмена, и работа займет часа два – три. Но Летис не вернулся, ни через три часа, ни через три дня. Он исчез. Исчез, как потом выяснилось, чтобы убежать от долгов. И Визерику он задолжал 12 шиллингов, и еще одному м-ру Винсу, известному, как «джентльмен горячего характера».

Но выяснилось это потом. А в декабре 1537 года, практически одновременно с исчезновением Амбруаза Летиса, по деревне разлетелся слух: Филипп Визерик убил своего постояльца. В тот момент в деревне был один человек, который знал Визериков еще до их приезда в Билдестон, и он потом точно заявил, что слухи достигли его ушей в самый день исчезновения Летиса. Возможно, Визерика считали чужаком и не любили. Возможно, его предприимчивости просто завидовали. Потом были попытки выяснить, как относились к Визерику жители деревни, но все хором ответили, что никаких проблем не было. Марджери Визерик тоже подтвердила, что проблем не было, но тогда ей ничего другого и нельзя было сказать.

Очевидно, слух долетел и до самого Визерика, потому что он, через два дня после исчезновения постояльца, начал активные поиски Летиса. А двое деревенских констеблей, Уильям Тровер и Николас Винсент, отправились к мировому судье Джону Спрингу из Лавенхема. По их мнению, исчезновение Летиса было весьма подозрительно потому, что вся его утварь, инструмент и одежда остались в его комнате. Рождество было близко, и они отказывались верить, что человек мог уехать, не взяв с собой свою лучшую одежду, которую, несомненно, он одел бы на праздник. Судья посоветовал им подождать до Рождества, и, если Летис так и не появится, приступить к расследованию.

26 декабря Филипп Визерик был объявлен официальным подозреваемым в деле об исчезновении Амбруаза Летиса. Он, правда, продолжал поиски пропавшего. Если Летиса искали констебли, записи об этих поисках не сохранилось. Зато к поискам примкнул некий Джон Томпсон, странствующий бондарь, появившийся в Билдестоне перед самым Рождеством, и поселившийся в таверне Корона. Непонятно, почему он пошел с разговором к Марджери Визерик, и непонятно, почему пообещал ей искать Летиса. Но отбыл он без промедления. Возможно, дело было в том, что за такую работу нашедшему пропавшего человека полагалось вознаграждение.

Через две недели к делу подключилась личность более важная, чем деревенские констебли. В дело ввалился сам бейлиф Билдестона Уильям Годжер, работавший на графа Эссекса. А с графом, хозяином поместья, у жителей деревни в тот момент отношения были скверными. Очевидно, поэтому Годжер стал действовать столь бесцеремонно.

8 или 9 января 1538 года он пришел к Марджери Визерик, и заявил ей, что он имел разговор с Филиппом, из которого сделал вывод, что Филипп лжет, и посоветовал Марджери быть умницей. Если Филиппа осудят, то ей останется ее наследство и треть их состояния, но если она таки будет умницей, то он, бейлиф, из сострадания поможет получить ей всё. Ничего не было сказано прямо, но Марджери поняла, чего хочет бейлиф: чтобы она заявила, что ее муж убил их постояльца. Бейлиф, после этого разговора, два вечера подряд посылал к Марджери своих людей с напоминанием, чтобы та помогла себе, пока возможно. Марджери все это время утверждала, что ее муж ни в чем не виновен.

В начале февраля Годжер принялся за детей Визериков: Мартина, 11 лет, и Мэйт, 6 лет. Дело в том, что уже до этого Мартин заявлял, что Амбруаза Летиса убил его отец. Теперь дети дали официальные показания: Мартин – что видел, как произошло убийство, а Мэйт – что брат сказал ей о том, что Летиса убил их отец. Потом выяснилось, что Мартин и бейлиф Годжер работали рука об руку. Например, вместе были на кладбище, где Годжер раздобыл какие-то старые кости, потом сжег их в доме Везериков. То есть, подложил «вещественные доказательства». В тот момент дом был пуст. Марджери, по совету мирового судьи, отправилась к дяде своего мужа, аббату, чтобы тот дал поручительство о добром нраве Филиппа, а детей забрали в дом бейлифа.

Марджери пробыла в аббатстве около недели, и за это время Годжер устроил в доме Визериков обыск с конфискацией. Мартин указал место, где отец спрятал труп. Это был почти фарс: искали весь день, в прудах и на лугах, а малый только указывал следующее место, и клялся, что там уж точно найдут. Рассказ мальчика стал еще более выразительным. Теперь он добавил, что видел, как его мать замывала пятна крови после убийства. Тут-то и пришла очередь костей. Их торжественно «нашли», и с добычей отправились к графу Эссексу.

Когда Марджери вернулась с письмом, в нее вцепились безжалостно, угрожая расправой графа, требуя нужных показаний. Она продолжала отрицать вину свою и мужа, и ее заперли в деревенскую тюрьму, где бедная женщина чуть не умерла. Во всяком случае, к ней приводили исповедника. Но и исповеднику она поклялась в невиновности своей и мужа.

24 марта начался суд. Теперь в обвиняемых был не только Филипп, но и Марджери. Судья допросил ее, требуя признания, утверждая, что только чистосердечное признание спасет ее жизнь, но женщина стояла на своем. Мартин, тем не менее, бойко повторил перед судом свои показания о том, что его отец убил их постояльца, а его мать помогла скрыть убийство. Дело вел мировой судья Джордж Колт. Деталей судебного разбирательства не сохранилось. Известен результат: после демонстрации костей и заявления сына, Марджери, чтобы сохранить свою жизнь, все-таки дала свое подтверждение, что все случилось так, как сказал Мартин. Правда, она говорила после этого с одним из констеблей, которого, очевидно, знала, и сказала ему, что признание, конечно, ложное, просто ей не оставили выхода. Констебль честно передал этот разговор суду, но в результате угодил сам под замок к шерифу.

Суд в те времена был скорым. Между вынесением приговора и приведением его к исполнению проходило максимум несколько часов. 26 марта, рано утром, Филиппа Визерика повесили.

Прошло две недели, и в Билдестоне снова появился Джон Томпсон, с ошеломляющей вестью: убиенный Амбруаз Летис нашелся, живым и здоровым. Он видел его в Приттлевелле, 45 миль от Билдестона, и даже говорил с ним. Летису он не сказал, какие проблемы возникли у Визерика из-за его бегства, но рассказал историю своим коллегам, и попросил их быть свидетелями того, что Летис жив и здоров. Томпсон отправился с новостями к Марджери Визерик, но по дороге услышал о казни Филиппа Визерика, и повернул назад, чтобы прихватить этого Летиса с собой. Но он опоздал: Летиса уже доставили в распоряжение королевского совета.

Да-да, дело Визерика встревожило самого Томаса Кромвеля. Теперь делом занялись лорды: канцлер сэр Томас Одли, мировой судья всего Эссекса Джон Спринг (очевидно, именно он довел дело до самых верхов), мировой судья Приттлевелла Генри Дойл и лорд Вентворт.

Лорды взялись за дело энергично: с 13 по 25 апреля они допросили Мартина Визерика, Марджери Визерик, Джона Томпсона, контеблей Билдестона и Амбруаза Летиса дважды, как минимум. Теперь обвиняемым был, собственно, слишком предприимчивый бейлиф Годжер. Протоколы допросов не сохранились, по сохранились вопросы.

Во-первых, лордов заинтересовали мотивы Мартина Визерика, который оклеветал собственного отца до петли. Понятно, что поддерживал эти инсинуации бейлиф Годжер, но ведь кто-то парня настроил?

Далее, давление, которому подверглась Марджери Визерик, не входило ни в какие рамки и было само по себе преступным.

Не менее интересным было то, что дело уверенной рукой довел до несправедливого завершения граф Эссекс, не имеющий в Саффолке никаких юридических полномочий.

Не оставили лорды без внимания и то, как обращались с обвиняемым: как долго его держали под арестом, в каких условиях, кто и как допрашивал – ни один момент не был забыт.

Проследили все передвижения Амбруаза Летиса, расследовали все отношения между фигурантами.

Правда оказалась жалкой. Жительница деревни, Маргарет Ди, настроила Мартина Визерика, какую историю тот должен рассказать про своего отца, посулив ему 12 декоративных подвязок для штанов, красного цвета. Бейлиф и один из констеблей знали источник оговора, потому что Мартин им рассказал. Они даже вместе отточили историю. И от них Мартин тоже получил разные подарки. Красные подвязки на пенни он получил от Маргарет Ди. А бейлиф обещал корыстному юнцу «многие вещи», принадлежавшие отцу Мартина.

Вина бейлифа была очевидна. Нет сомнений и в том, что Годжер вел себя так грубо в этом деле потому, что он был уверен в том, что его хозяин его защитит. То есть, граф Эссекс поощрял проведение расследования именно таким образом. Хотя не исключено, что и бейлифом руководила жадность: именно он распоряжался бы имуществом казненного Филиппа Визерика.

Непонятно, почему деревня ополчилась на Визерика, непонятно, почему Маргарет Ди подговорила Мартина обвинить отца в убийстве. Предыдущим бейлифом был Ричард Стейнсби, который рассорился с деревней и графом из-за того, что неправыми методами добавил к своим землям земли общины. А Стейнсби был крестным отцом дочери Визерика, что предполагает, что тот был на стороне Стейнсби. Возможно, дело было и в религии. Филипп был убежденным католиком, а в регионе как раз вводились мессы на английском, с энтузиазмом принятые местным населением.

Как ни странно, Мартин Визерик не был осужден. Относительно Марджери лорды сделали заметки, что она согласилась подтвердить, в конце концов, показания сына только под угрозой, что ее осудят за соучастие в убийстве. Единственно виновным был признан бейлиф Уильям Годжер. Рекомендацией судей было пожизненное заключение.

Но у Годжера действительно были заступники. Вряд ли он был арестован, потому что в марте 1539 года его и некую Маргарет Коли арестовали в Чесворте, расположенном в миле от Билдестона. По обвинению в убийстве мельника Уильяма Томпсона, который приходился родней Джону Томпсону, разыскавшего Летиса и лишившего, таким образом, Годжера чина бейлифа. Дело слушалось в 1541 году, но Годжер снова выкрутился. На суде он указал, что в ордере на арест значится «йомен Уильям Годжер из Данмоу», а такого места, как Данмоу, просто не существует. Есть Литтл Данмоу и Грейт Данмоу. Когда суд убедился в том, что так и есть, Годжера освободили из-за процедурной ошибки.

В 1556 году 12 жителей Грейт Данмоу стали первыми гражданами этого городка, получившего права самоуправления. Шестое имя в списке: Уильям Годжер.

Источник: John Bellamy, "Strange, Inhuman Deaths"

@темы: Англия Тюдоров

---

Елизавета I - суета вокруг Эсме Стюарта - 3

Кем бы ни был Эсме Стюарт, он смог обойти один момент, довольно неудобный для короля Джеймса. Дело в том, что при шотландском дворе не оказалось ни одного аккредитованного посла, чисто по технической причине.



Для аккредитации, посол должен был обратиться к Джеймсу, как к королю. Но Мария Стюарт исступленно утверждала, что ее отстранили от власти незаконно. А для доказательства законности этого отстранения было необходимо четкое вынесение приговора, который Елизавета, владевшая информацией, дать не хотела и даже не могла. Ведь приговор автоматически привел бы к тому, что за уголовное преступление королева должна была ответить, потому что перед законом все равны. Жизнь же Марии Стюарт была дорога Елизавете, помимо прочего (если это прочее было), еще и потому, что присутствие Марии в Англии держало английских католиков в относительно мирном состоянии. Кстати, это объясняет, почему Елизавета не озвучивала имени того, кто унаследует престол за ней. Пока была надежда, что этим человеком станет Мария, католикам устраивать бойню было ни к чему.

Поскольку предполагалось, что Эсме Стюарт – человек, играющий в одной команде с Филиппом, Мария разразилась очередным письмом испанскому королю, в котором предложила, чтобы ей и Джеймсу был дан объединенный статус суверена. То есть, Джеймс был бы королем с ее дозволения и как бы по поручению, тогда как в настоящее время он был как бы узурпатором.



Этот ход, конечно, все переворачивал с ног на голову, и требовал, чтобы был найден и легально осужден «козел отпущения» за убийство лорда Дарнли, которого все чаще просто называли королем, хотя, напомню, Мария никогда не короновала его соправителем, хотя вела, одно время, к этому подготовку.

Роль Главного Злодея предназначалась Мортону. Суд пэров, конечно, был. Аргайл, Сетон, Лохинвар, Максвелл, Эглингтон, Сазерленд и полдюжины других выслушали и приняли показания Белфура, и вынесли приговор «виновен» Мортону. Которому, между прочим, было отказано в защитнике, что тоже не шло в разрез с законом, строго говоря: был один неотмененный средневековый параграф, согласно которому обвиняемый должен был защищать себя сам, ибо он был лучше всех в курсе собственных дел.



С точки зрения Мортона, его сделали злодеем, хотя он всего лишь не помешал Босуэллу, зная, что тот задумал. То есть, технически, он был повинен не в убийстве, а в недонесении о готовящемся убийстве. С точки зрения закона, опять же, наказание за такое преступление могло быть (и, чаще всего, было) чувствительным штрафом. Но были и случаи смертных приговоров, если преступление было особо тяжким, или если судьи были расположены казнить того, кто не сообщил о готовящемся убийстве или преступлении государственного масштаба.

С казнью тянуть не стали, наметив ее уже на следующий полдень. Но в понятия пуританской морали входило обязательное раскаяние виновного. Собственно, и католической тоже – отсюда прочувствованные речи с эшафотов. Человек как бы должен был очиститься через раскаяние, чтобы спасти свою душу. Большинство, помимо души, спасали раскаянием еще и свои семьи, но это уже другие истории.

В общем, спать перед казнью Мортону много не пришлось, потому что его душу пытались спасти аж два духовных лица. Мортон, в конце концов, заявил, что не имеет ни малейшего значения, невинен он, как Стефан, или виновен, как Иуда. У осудивших его имеются планы, осуществить которые они смогут, только убрав его, Мортона, с дороги. Что было правдой. Были и другие, знавшие правду о смерти лорда Дарнли, но их было всего несколько, и они никогда не выдавали своего знания. Мортон же не допустил бы реабилитации Марии Стюарт, конечно. Похоже, что вся ночь прошла в теологических аргумантах, после чего Мортон послал за завтраком, и вежливо выпил за здоровье своих инквизиторов.

Признание он подписал, просто потому, что не подписать смысла не было. Хотя сомнительно, чтобы Мортон в чем-либо раскаялся. " God had not only dealt justly with him, but mercifully, for he had been a sinner overmickle given to the world and the pleasures of the flesh.
Had his life been spared he meant to have cast away such vain delights and dedicated himself to God's service in quietness and simplicity, but as God was pleased to take him he was satisfied," – так записали его слова.

Все утро Мортон был вынужден принимать визитеров, каждому из которых зачитывали слова его признания вины. Это для того, чтобы не было потом лишних разговоров о фальшивках и невинной жертве. Когда за ним пришли, он раздосадовано прокомментировал, что был вынужден потратить свои последние часы жизни на пустяки, вместо того, чтобы иметь возможность подумать о Боге.

Когда Мортон был уже на пути к эшафоту, прибежал запоздавший граф Арран (новый, не тот, который сватался к Елизавете) с требованием, чтобы признание было написано и подписано собственноручно Мортоном. Вот здесь бывший регент уже разозлился всерьез, и Аррана, прямо говоря, послал далеко. Тот попросил Мортона простить его, на что Мортон ответил, что у него нет времени на склоки, и он прощает и Аррана, и вообще всех, кому его прощение нужно.

Описав казнь Мортона (тот пожал всем руки, и умер, призывая божью милость), Бернадино де Мендоза заканчивает свое письмо Филиппу так: «So all is well over, and blessed be God the event is far better than a few days since we feared. The king was then hesitating, but we see now that it was only from a sagacious desire to compass his end more effectually, to make clear the innocence of his mother, and throw the guilt of his father's murder on Morton and the heretics.
This is a grand beginning, from which we may look soon for the recovery of that realm to Christ; God being pleased that so pernicious a heretic should be removed out of the way by a chastisement so signal and so exemplary."

Вот, собственно, тот фундамент, на котором построен миф о святости Марии Стюарт. Довольно кровавый. Но прежде, чем осудить короля Джеймса, стоит подумать о том, были ли у него альтернативы? Только одна: продолжать быть непонятно кем, а не королем, и быть, скорее всего, убитым в недалеком будущем. Или стать королем-попрошайкой в изгнании. Потому что Шотландии был нужен король, тот или этот, кандидатов на трон хватало.

@темы: Elisabeth I

---

Умно, и справедливо тоже

отсюда: antoin.livejournal.com

Мне помнится, жандармы, а может быть, рейтары...

Одно из самых увлекательных занятий для любителя истории — это обратное путешествие по ссылкам, которыми уважаемые авторы подкрепляют свои слова. Нет, речь не об умышленном мошенничестве, вроде популярного когда-то метода «собственные мысли защити сноской на несуществующие слова Маркса-Энгельса-Ленина, всё равно никто не полезет проверять их в ПСС». Речь о тех случаях, когда умные исследователи действуют вполне добросовестно, но с текстом иногда происходят довольно любопытные метаморфозы, незаметные авторам.

Например, чем чревато выстраивание цепочки, в которой только первый историк ссылается на первоисточник, а каждый следующий — на предыдущего историка? Не только тем, что для нахождения истоков нам нужно намного больше времени, чем Джеку Бауэру на выбивание информации из очередного террориста. Проблема скорее в том, что нередко с каждым звеном цепочки информация искажается или меняет степень доверия.

Пример первого случая (здесь и далее настоящих имён я уж не буду называть, не просите): в первоисточнике и у первого историка дистанция в «100 шагов», у второго историка уже «100 футов», у третьего «100 ярдов», у четвёртого «100 метров», хотя для всех английский язык вроде бы родной.
Ещё пример: историк Джон пишет «А Макиавелли прав, в 16 веке солдаты со щитами и мечами стали обычным делом, например вот в отряде из 10000 ландскнехтов в 1550 году 3000 были вооружены мечами и баклерами!» и ссылается на историка Билла. Смотрим у Билла: опа, у него написано, что из 10000 ландскнехтов было 3000 с двуручными мечами. Уже весело. Идём в первоисточник, на который Билл ссылается, а там просто 10000 ландскнехтов, без указания, у кого какое оружие. Так что то ли фантазии, то ли не тот источник указал.

Пример второго случая: первый историк просто пишет: вот есть письмо одного генерала о том, что хорошо бы нам применять тактику «атака в ритме турецкого танца». Второй историк уже добавляет свою гипотезу, что возможно эта тактика пару раз действительно использовалась на практике, хотя свидетельств и нет. А вот третий автор и последующие уже уверенно пишут, что «основным тактическим приёмом армии Авалонии была атака в ритме турецкого танца».

Ещё пример: очевидец пишет, как нашёл в чулане захваченной крепости двадцатизарядный арбалет с оптическим прицелом, совершенно неработоспособный, а три историка спустя мы видим уже рассказ о том, как по осаждающим из крепости вели ураганный снайперский огонь из таких арбалетов, но и это не всё: вскоре появляются статьи о том, что в стране скорее всего существовало много заводов по производству этой вундербаффи. Я и вовсе молчу о том, на чём реально основаны многие связные и логичные описания хода сражений...

В принципе, любому понятно, что хорошая историческая книга должна оставлять впечатление тумана, в котором мы видим какие-то очертания прошлого. Мой любимый пример: чем подтвердить, что закон XVI века исполнялся на практике (или наоборот не исполнялся)? Всё, что мы найдём по этому вопросу, будет лишь почвой для гипотез. Но слишком часто даже хорошие авторы выдают работы в жёстком стиле «вот так всё и было», иногда оправдываясь, что мол лень постоянно писать «возможно» и «может быть». В принципе да, есть что-то некомфортное в изложении типа «в этот момент отряд жандармов (а может быть рейтаров), верхом на закованных в броню лошадях (а может быть пешком) пересёк поле (а может быть увяз в болоте) и мощно атаковал испанцев в тыл (а может отступил так стремительно, что остановился лишь в борделе за сотню миль от битвы)».

Впрочем, даже гипотеза, которая честно названа гипотезой, это не идеал. Многим такие размышления нравятся, а лично я бы предпочёл поменьше гипотез и побольше анализа. Просто по принципу, что гипотезы обычно довольно очевидны, а ведь скучно читать банальное, приходящее в голову любому читателю. Скажем, если есть по какому-то событию всего одно мнение очевидца, и больше ничего, вообще ничего, то соображения автора насчёт достоверности этого мнения — это словесный мусор. Большинство гипотез, которые он напишет, или и так всем понятны, или не вполне верны. Так, всем ясно, что очевидец может врать (а может и не врать, или опускать существенные детали), но не вполне верно, что если очевидец говорит одно, а в официальном документе написано другое (и иных источников нет), то документ обязательно достовернее.

Как я недавно писал применительно к вопросу численности французской армии XVII века, одного самого точного документа не бывает, врать могут все, есть только совокупность документов, на основании которой можно делать какие-то выводы. Нет совокупности — не о чем и говорить.

В заключение хочу сказать ещё кое-что. У меня порой есть ощущение, что многие читатели воспринимают мои тексты слишком серьёзно, вопреки заветам Джокера. А между тем, everything you have been told about Inquisition is a lie просветительский эффект моей писанины представляется мне довольно скромным, и целью не является. О чём бы я ни говорил тут, всякий раз я просто отбираю из тонны материала грамм того, что мне лично кажется самым существенным и интересным. Другому человеку более важным показалось бы другое, это вполне нормально — одной-единственной истины в истории часто не бывает вовсе.

Я не зря так люблю высказывание, что любое сокращение и упрощение — это одновременно искажение. Человечество слишком сложная штука, его историю нельзя формулировать сжато без потерь. Например, попытки выделить пять основных причин краха какого-то государства заведомо неудачны, так как во-первых, таких причин не пять, а пятьдесят пять, и ранжировать их архитрудно, а во-вторых, сущность государства человеку пока окончательно не понятна (а может, никогда не будет понятна). Мы можем только очень много про это читать и писать, чтобы в итоге после горы текстов что-то смутно осознавать, всё равно не имея возможности выразить это для других с помощью такого несовершенного инструмента, как человеческий язык...

@темы: "Чтиво"

---

Елизавета I - суета вокруг Эсме Стюарта - 2

В этот самый момент на сцене появился Белфур. Тот самый, который, вместе с Босуэллом, нес прямую ответственность за смерть Дарнли. Вот у этого инстинкт самосохранения был на высоте, и он пребывал на континенте, подальше от тревог и опасностей Шотландии. Говорят, он встретил Эсме Стюарта в Мадриде, говорят, что он получил для Эсме деньги от самого Филиппа. Кто знает, что правда, а что – слухи. Как бы там ни было, Белфур понадобился своим покровителям в Эдинбурге, потому что именно он мог дать из первых рук показания по делу о смерти лорда Дарнли. Дело началась в последний день 1579 года, когда Мортон был взят под стражу в своих собственных апартаментах.

Началось перетягивание каната, которое конкретно с личностью Мортона ничего общего не имело. Мортона не любили. С Белфуром у него была какая-то совершенно персональная склока. Католики считали его протестантом. Протестанты считали его плохим протестантом, потому что он оставил епископов. Народ… Народ был к Мортону совершенно безразличен. Лучше бы вельможа послушал своего короля, пока у него еще было время. Теперь это время кончилось.

Новость разлетелась мгновенно по всем королевским дворам Европы. Мария Стюарт немедленно написала епископу Глазго, чтобы тот объяснил королю, каким чудовищно неблагодарным созданием был Мортон, и что он, один он, виноват во всех несчастьях Марии.

Дело было за Англией. Потому что Эсме не позволил и волосу с головы Мортона упасть, не то, что самой голове, пока не узнал совершенно точно, как отреагирует Англия.

Елизавета, несомненно, и сама чувствовала смятение. Она знала, что Мортона ей надо защищать. Потому что его арест был делом католической партии, и потому, что когда-то они были в неплохих отношениях. Не говоря о том, что именно Елизавета персонально запретила, в свое время, довести дело с письмами из ларца до его логического завершения – обвинения Марии в мужеубийстве. Да и как королева она была обязана отстоять Мортона, ведь его смерть отдала бы Шотландию в руки католической партии, и граница с этой беспокойной страной снова стала бы местом потенциально возможного вторжения врагов в Англию.

Королева кое-что предприняла. Она послала в Эдинбург Томаса Рэндольфа, которому уже было под 60, но который лично знал каждого фигуранта в шотландской политике. Тот поехал не с пустыми руками. Он повез перехваченные Уолсингемом письма, которыми обменивались архиепископ Глазго и римский папа. Из этих писем недвусмысленно раскрывалась роль Эсме Стюарта в Шотландии, и все связи между миссией кузена короля, интригами Гизов, событиями в Ирландии и деятельностью подготовленных иезуитами католических засланцев в регион. Этой ролью была рекатолизация сначала Шотландии, а потом и Англии. Что было бы невозможно без the «bloodshed of infinite numbers, and the irrecoverable dishonour of the king's name». Елизавета требовала от двоюродного племянника, чтобы тот доверил оценить показания против Мортона не Эсме и его ставленникам, а лицам нейтральным. И она напоминала, что открытие дела об убийстве Дарнли заденет и тех, кого он сам, возможно, не желает задевать – кивок в сторону Марии Стюарт, королевской маменьки.

Очевидно, Елизавета не ожидала, что ее рассудочные доводы найдут хоть какой-то отклик у короля-подростка, не чаявшего души в своем великолепном родиче. Поэтому Рэндольф получил указания договориться с партией придворных, имеющих основание Эсме Стюарта крепко не любить. Пусть они поднимут великий крик в Эдинбурге, а она отдаст приказ Хансдону и Хантингдону быть в полной боевой готовности для выступления в Шотландию.

А дальше случилось нечто непонятное. Доподлинно можно сказать только то, что юный король сердито ответил английской королеве, что он в своей стране суверен. Он не вмешивается в ее дела с ее подданными, так пусть и она не вмешивается в его дела с его подданными. Другой неоспоримый факт – то, что Рэндольф вдруг вступил в дружескую переписку с Эсме Стюартом. Протестант Фроде утверждает, что у посла не иначе как мозги затупились от старости, если он проникся к доводам иезуитского лиса Эсме.

Но Рэндольф был далек от возраста сенильности, ему было 58. И, напомню, он знал, по-настоящему знал всех шотландцев, участвующих в драме. Если он и проникся к Эсме Стюарту, у него наверняка были хорошие основания. Или, скорее всего, он был одним из тех, кто рассматривал строптивого мальчишку на троне будущим преемником английской короны, и понимал, почему Мортоном нужно пожертвовать. Может быть и так, что он получил совершенно секретные инструкции от самой королевы.

Так или иначе, посол отписал в Лондон, что никакого силового вмешательства со стороны Англии не требуется, и что характер Эсме Стюарта был понят при английском дворе совершенно неправильно.
Уолсингем был в холодном бешенстве, которое хорошо просматривается в его ядовитейшем письме Рэндольфу: «you seem to conceive hope that Lennox may be won to be at her majesty's devotion, which we suppose you deliver by way of mirth… I pray you harp no more on that string». Или, в кратком переводе, «я вас умоляю…».

Королева приняла эту резкую смену курса с удивительным, я бы сказала, с подозрительным спокойствием. Корабли болтались в нейтральных водах, готовые перехватить Джеймса, если ему взбредет в голову бежать из Шотландии, армия была в состоянии готовности в Бервике. Но это и все. Уолсингем, превышая все полномочия, самолично написал Рэндольфу грозное письмо, что если хоть один волос упадет с головы Мортона, Мария Стюарт умрет. Посол, рассудив, что Уолсингем не является королем Англии, на письмо не отреагировал. Зато кудесник Эсме отреагировал на свой лад: 2 марта 1580 года король, он сам, лорд Сетон и многие прочие официально подписали в Холируде декрет, в котором объявили римского папу Римским Антихристом и прокляли по всем правилам кальвинизма. Дело было сделано. Англичане предпочли поверить, что лорды были чистосердечны. Да что там, даже Мендоза в Лондоне остолбенел, заявив, что такой чудовищный документ не может не быть подделкой.

Подделкой декрет не был. Он был клином в партию тех, кто был готов защищать Мортона, защищая Реформацию. В этот момент в игру вступила Франция, которая, изначально, не имела ничего против того, чтобы Эсме провалился в тартарары, как представитель испанской партии. Теперь же французский посол поторопился с заявлением, что Франция решительно протестует против вмешательства Англии в дела суверенного королевства. Приватно он заметил королеве, что было бы глупо поддерживать силы пуритан, которые считают женщину на троне чуть ли не воплощением Сатаны. С чем Елизавета не могла не согласиться. Хотя ее пытались убедить, что ей все равно придется разбираться с Эсме, не сейчас, так в будущем. «Вы зашли настолько далеко, что можете пожалеть, что не пошли дальше», - рубанул с плеча Уолсингем.

Но когда эту королеву могли заставить действовать против ее желания? Она, не менее ядовито, ответила, что не может отправиться завоевывать Шотландию только потому, что король взял к себе на службу своего ближайшего родича. Честно говоря, ей меньше всего хотелось усиливать политические кредиты своего родича – Хантингдона (Генри Гастингса), которые, как раз, был пуританином и… потенциальным претендентом на ее собственный престол, случись что. А настроения протестантов в ее окружении стали королеву сильно нервировать. Хантингдон написал королеве письмо в стиле, сделавшим бы честь любому иезуиту, между прочим, в котором он успешно маскирует протестантским красноречием простое предложение: нет человека – нет проблемы.

Рэндольф, со своей стороны, напомнил королеве, что переписка Мортона с Боузом, в которой он планирует физическое устранение Эсме Стюарта, найдена, и никто из советников короля за Мортона не заступится уже поэтому. И – королева с облегчением распустила уже собранные войска. Мортон остался предоставленным своей судьбе.

@темы: Elisabeth I

---

"И полцарства в придачу" - 24

Маргарет, улыбаясь и хмурясь одновременно, тихонько выскользнула из таверны в садик на заднем дворе. С одной стороны, она чувствовала огромное облегчение, зная теперь, что Ричард с Джоном были где-то неподалеку, и что место встречи в Лондоне точно известно. С другой стороны, она не могла не упрекать себя за это чувство облегчения. Сама ведь додумалась до того, что для доверия к этой парочке у нее оснований не было. Скорее всего, она нужна им по той самой причине, которую честно высказал вслух Ричард: помочь им незаметно добраться до королевы. И все же, дышать ей стало значительно легче. «Особенно сейчас, когда никого не нужно спасать, и рядом цветут розы», - съязвила она сама себе.

До ее слуха донесся какой-то тихий звук, шедший от прачечной. Она прислушалась. Женский, слегка надтреснутый голос, тихо напевал старую балладу о любви:
«One night as I lay on my bed
I dreamed about a pretty maid.
I was so distressed, I could take no rest,
Love did torment me so».

Не успела первая песня затихнуть, как красивый мужской голос затянул:
«Sir John Barley-Corn fought in a Bowl,
who won the Victory,
Which made them all to chafe and swear,
that Barley-Corn must dye».

Баллады всегда казались Маргарет более интересными, чем те песни, которые теперь вошли в моду при дворе, и которые она терпеть не могла. Правда, свое мнение она держала при себе, и тщательно старалась выглядеть восхищенной, когда Гарри пел ей свои сочинения. В конце концов, это были хорошие композиции. Не его вина, что ей они не нравились. Не только композиции Гарри, но и вообще музыка такого рода. Она тихо стукнула в дверь прачечной, и вошла в слабо освещенное помещение.

Конечно, они все были там – и Робин, и Дикон, и пара незнакомых ей мужчин. И, кроме того, семейство музыкантов, которое она уже видела вечером в таверне. Компания расположилась со всеми удобствами, рассевшись не перевернутых бочках и корытах, расставив тут и там кружки с элем и закуску.

Дикон, обернувшийся на стук, подмигнул Маргарет и весело сказал седоволосому толстяку, опустившему лютню: «Бог ответил на ваши молитвы, мастер Джузеппе. Вот перед вами истинно английская девушка, которая умеет петь, и знает баллады, и, к тому же, красива. Если вы заплатите достойно, она ведь не откажется помочь вам в выступлении, правда, мистрисс? Единственная английская певица в группе маэстро застудила горло, и теперь громко петь не может». Маргарет, мгновенно сообразившая, что беспроблемный проезд до Лондона и въезд в сам город находятся прямо перед ней, подбоченилась и с достоинством сказала: «Петь я могу, и баллады знаю, да и не только. Могу сыграть даже несколько сценок про Веселого Робина и деву Мэрион, их все любят. Но это – если в цене сойдемся».

Насколько она могла судить по обтрепанной внешности заболевшей певицы, быстрое исцеление от болезни горла, вызванной, несомненно, чрезмерным потреблением горячительных напитков, ей не грозило. Так что можно было смело выжимать из труппы все возможное. Или… превратить их в невольных союзников.

Старый музыкант хитро сощурил глаза: «Разве папаша Джузеппе поскупится для такой красавицы? Но потешь старика, милочка, спой что-нибудь». «И спою, и даже сыграю!», - Маргарет взяла из рук старика лютню, уселась поудобнее на опрокинутое корыто, и завела развеселую:
Three maidens a milking did go
Three maidens a milking did go
And the wind it did blow high
And the wind it did blow low
It tossed their petticoats to a fro

Она видела, как хитро улыбается в кулак Дикон, как ошеломленно глядит на нее Робин, но только бойчее представляла в лицах и бойких девиц, и отвечающих на их вызов молодцев. Мастер Джузеппе и остальные музыканты начали отстукивать ритм, а незнакомые Маргарет англичане подхватывали припев.

«То, что нужно, красавица!», - воскликнул Джузеппе, отдышавшись. «Ударим по рукам, но не забывай, что люди мы бедные, а семья у нас большая. Ты и правда хороша, но краской мы кого угодно красоткой сделаем, так что не добавляй за свое хорошенькое личико!». «Я вас не разорю, мастер», - улыбнулась ему Маргарет. Идея примкнуть к труппе нравилась ей все больше. «Договоримся, что мы с подругой едем в столицу за ваш счет, и участвуем там один день в ваших выступлениях. Тогда мы будем в расчете, и сможем или договориться заново, или разойтись каждый своей дорогой, как угодно».

Они договорились, что позавтракают утром вместе, после чего отправятся в путь. Маргарет притворно зевнула и сказала, что отправляется в свою комнату немного поспать, а Дикон галантно вызвался ее проводить. Не сказать, чтобы Маргарет привели в восторг понимающие улыбки итальянцев, но она предпочла сделать вид, что ничего не заметила.

«Вы шокировали Робина до глубины души, миледи», - весело сказал Дикон, когда они вышли из прачечной. «Бедняга и не подозревал, что вы можете знать такие песенки». «Я выросла среди простых людей, ваше … мастер Дикон», - пожала плечами Маргарет. «Не думаю, что придворные песни уместно прозвучали бы на рыночной площади». Дикон кивнул, взял ее за руку и подвел к скамейке, притулившейся к каменной граде. «Вы в хорошем настроении, миледи», задумчиво сказал он, внимательно рассматривая ее лицо при свете луны. «О да, - оживилась Маргарет, - музыканты пришлись очень кстати, и еще я увиделась с названным братом, и узнала один секрет Агаты. Представляете, она по уши влюблена в Ричарда! Да, и теперь я знаю, где в Лондоне будет нас ждать Ричард!»

Дикон несколько замялся, словно ожидал услышать что-то другое, но решил поддержать разговор. Постепенно Маргарет рассказала ему обо всем, что произошло после их последней встречи, и о некоторых своих соображениях.

«Неплохо», - похвалил Дикон. «Возможно, именно это нас и разбудило – король, действующий под магическим подчинением».
- «Как вы думайте, сир, что нарушало защиту?»
-«А что вы по этому поводу думаете?»
- «Ээээ… Масло протухло?», - хихикнула Маргарет.
- «Это вряд ли», - присоединился к ее смеху Дикон. «У меня один ответ: корона».
-«Ваша корона, сир?», - недоуменно переспросила Маргарет.
-«С моей короной все было в порядке», - обиженно ответил тот, кто когда-то эту корону носил. «Может, бедняга Скряга продал из нее камни, обратив в звонкую монету? Он вполне мог подумать, что один камень или другой, разницы нет. Какой короной короновали вашего короля, Марго?».

«Понятия не имею», - призналась Маргарет. «Но с камнями действительно что-то происходит». И она рассказала Дикону про удивительный красный камень, который видела у Ричарда. «Кровь Христова… Вы описываете рубин Черный Принц, защиту от уязвимости!», - воскликнул Дикон. «Он не помог вам, сир», - грустно ответила девушка. «Все знают, что сэр Уильям Стэнли достал вашу корону из-под какого-то куста, и протянул Генри Тюдору на копье».

«Стэнлиии…», - протянул Дикон. «Из-под куста???». Бывший король расхохотался. «Милая Марго, я не знаю, какую именно корону отдал Генри Тюдору Уилли Стэнли, но моя была при мне до конца. Конечно же, она не защищает ни от предательства, ни от смерти в бою, дорогая девочка. Защита королевских символов – магическая. Надеюсь, у Скряги хватило ума хотя бы не касаться других драгоценностей, если уж ему подсунули фальшивую корону?».

«Гарри их изменил», - тихо ответила Маргарет. «Он сказал, что они – старомодные…». «Господи всемогущий», - выдохнул Дикон. «Так вот в чем дело. Любопытно… Как наградил лорда Стэнли Его Величество Скряга?». «Сначала возвысил, а потом казнил». «Думаю, он узнал, что его надули. В какой-то момент он узнал. Просто не успел рассказать наследнику».

@темы: "побасенки"

---

Англочитающие!

Рекомендует medieviste.livejournal.com

"Internet Medieval Sourcebook Full Text Sources

Здравствуйте. Если кто еще не знает - то вот по этому адресу: www.fordham.edu/halsall/basis/williamofnewburgh... разместился мощный сайт полнотекстовых версий средневековых источников Internet Medieval Sourcebook Full Text Sources.
В нем, в частности, вот здесь: www.fordham.edu/halsall/basis/williamofnewburgh... размещен полный текст The English Affairs by William of Newburgh. Да и вообще много полезного. Приятного чтения."

@темы: "Чтиво"

---

Улыбнитесь, люди)))

Так много депрессивных записей в ленте, что это такое очень кстати!

08.01.2012 в 22:54

Пишет  Darth Gelos:


Выдержки из любительских переводов и фанфиков по "Гарри Поттеру":
-Дамблдор закрыл все входы в Хогвартс, но Вольдеморт вошел через выход.
-Снейп легко откинул прочь свою голову и взялся за метлу.
-Снейп покачал головой опуская уши.
-Снейп осмотрел кабинет: ети сидели на своих местах и писали в тетрадки с доски.
-Снейп недовольно посмотрел на топящихся учеников.
-Окклюменция — искусство запора мыслей.
-На мгновение скользнула мысль: а, может, и вправду всё ей рассказать?.. Но она тут же же отымела эту идею.
-Малфой нервно дернул щекой и задохнулся.
-Они пошли в комнату, которую она делила с Джинни. Рон и Гарри сели на ее кровать, предварительно спихнув с нее суку с уебниками…
-Профессор Снейп стоял вдалеке, усмехаясь задней частью рта, чтобы никто не заметил.
-В Нью-Йорке дождь? Странно, а Гермиона вернулась из Японии сухой.

@темы: "Harry Potter etc."

---

Забавно

@темы: "нетягостная бредь"

---

Елизавета I - суета вокруг Эсме Стюарта - 1

Разумеется, в 1578 – 1580 гг королеву занимал вопрос не только о том, как сманеврировать поискуснее между Францией, Испанией и Нидерландами. Совсем под боком, в Шотландии, снова стало неспокойно. Замечу, что я полностью оставляю в стороне политику Елизаветы в Ирландии, потому что это – отдельная, гигантская тема, охватывать которую мне не хочется. Скажу только, что ирландцы не встретили с особой радостью религиозные ограничения даже в таких формах, в каких они существовали в те годы, и не возражали бы против статуса испанской провинции. Волнения а Ирландии были подавлены жестоко, страна втоптана в состояние «нищей Ирландии», в которой и оставалась веками. Но для английских политиков и дипломатов было логично ожидать с той стороны любой гадости. Тем менее обрадовали правительство Елизаветы новые перестановки в Шотландии. Особенно потому, что за ними явно стояли иезуиты.

юный король Джеймс

В 1572 году Мортон, которого Елизавета, не совсем понятно, почему, считала своим человеком, встал во главе правительства короля. В марте 1578 года, одиннадцатилетний король объявил регенту, что, поскольку многие в его королевстве Мортоном недовольны, он берет обязанности регента на себя. Елизавете это не понравилось. Мортон не был прикормлен английским двором, но именно решительные действия англичан помогли ему стать регентом. Поэтому, она была довольна, когда Мортон ответил на декларацию короля очень по-шотландски: просто захватил Стирлинг Кастл с королем вместе. В августе 1578 года страна снова была на пороге гражданской войны, но удержалась на шатком компромиссе. Регента больше не назначили, но руководить правительством продолжал Мортон.

А в сентябре 1579 года в Лейте высадился великолепный Эсме Стюарт. Формально – для того, чтобы потребовать свое наследство. Эсме был племянником деда короля, регента Леннокса. Мало кто знал, что Эсме Стюарт был тщательно воспитан иезуитами для великой цели: он был ближайшим родичем малолетнего короля, и, собственно, следующим в очереди на престол. Воспитывался Эсме во Франции, где носил титул сеньора д’Обиньи, и, разумеется, был более французом, нежели шотландцем. Но что значило быть французом в те годы? Эсме Стюарт был другом Гизов. Умные выбор, учитывая родство Гизов с королем Шотландии. Никто не знал о миссии Эсме, кроме герцога Гиза, папы и архиепископа Глазго. Даже всевидящая Екатерина Медичи поверила, что вояж Эсме Стюарта предпринимается просто для усиления французских влияний в Шотландии.

Эсме Стюарт с миниатюры Хиллиарда

Ситуация повлиять на привязанности короля была наилучшей – невольно из-за действий самой Елизаветы. Мортон сознавал, как сильно не любит своего регента подросток-король, и хотел бы улучшить свои позиции, дав королю возможность воспользоваться рентой от своего законного наследства в Англии. На эти деньги можно было бы прикормить вечно голодных до материальных ценностей пэров, входящих в правительство короля. Но для Елизаветы дать что-то партии, сместившей Марию Стюарт, было немыслимо. Она царственно ответила, что подобное действие окажется прецедентом в вопросе о назначении наследника английского престола – и отказала. Ведь признав, что шотландский король имеет наследственную собственность в Англии, означало признать его английским ноблем с кровными правами на ее драгоценный престол.

Учитывая то, что часть пэров короля Джеймса давно шептали ему, что английская королева его ограбила, юноша отнюдь не был расположен ни к англичанам, ни к Мортону. Он был чудовищно одинок. Его с младенческого возраста передавали из рук в руки, как символ власти, с ним не считались, о нем частенько просто забывали. К тому же, подросток стал осознавать, какое сомнительное наследие оставила ему его матушка: он был сыном мужеубийцы, и именно через нее к нему перешел титул. Несомненно, мальчику об этом не раз напоминали.

И тут появляется его самый близкий родич, еще не старик, не обремененный бородой и грубостью – Эсме Стюарт, который мгновенно становится тем самым-самым-самым, кому веришь, кем восхищаешься, на кого хочешь походить.
Удивительно, как упустили короля Джеймса многомудрые лорды. Допустим, шотландцы автоматически считали человека частью его клана, и особо головы себе тонкостями психологии не морочили. Но англичане? Королева была бездетна, и понятия не имела о том, что дети растут быстро. Особенно – короли. Должна бы была, зная историю, помня детство своего собственного брата, но… Ее окружение, каждый раз нарываясь на свирепый отпор Елизаветы при одном упоминании о Шотландии, решили, по-видимому, ее лишний раз не злить. Единственный человек, который мог бы побеседовать с ней доверительно, Лейчестер, сам еще понятия не имел о предмете.

Эсме к 1579 году был уже отцом четырех или пяти детей (точная дата рождения его сына, тоже Эсме, не известна, известен только год). Он точно знал, что детям нужна любовь и возможность любить. И он это дал своему юному кузену. Вместе с идеей начать строить культ Марии Стюарт.

Конечно, сплетни были. Все-таки, шотландцы держались кальвинистской веры, а вести о том, что герцог Гиз проводил Эсме до Кале, и что перед отъездом кузен короля имел тайные переговоры с епископом Глазго, не могли не просочиться. Но у Эсме было с собой 40 000 крон золотом, которыми он щедро наделил тех, кого обидела Елизавета. Но главным его козырем была сама его личность. Эсме и не думал скрывать, что вырос в католической вере, он и не подумал фальшиво утверждать, что всю жизнь мечтал стать протестантом. Он просто открыто и разумно согласился изучить новую веру.

В октябре Джеймс был еще раз провозглашен своим парламентом королем – на этот раз, суверенным, без всяких регентов. А все права на земли Ленноксов он просто перевел любимому кузену. Все поняли это так, что Эсме станет наследником престола, как только примет истинную веру.

А у Эсме была своя задача. Именно в то время разразился мятеж в Ирландии, который, по плану, составленному в Париже, должен был перекинуться на Шотландию. Епископ Глазго ждал встречи с доном Хуаном де Варгасом, которому хотел предложить невероятный план: похитить Джеймса, вывезти его в Испанию, обратить в «истинную веру» и женить на испанской принцессе. Эсме должен был свалить Мортона, и подготовить, таким образом, сцену, где всем снова станет не до короля.

Первым препятствием к осуществлению плана стал, разумеется, сам Филипп. Он вежливо ответил послу, что будет рад развлечь Джеймса, если тот окажется в Мадриде, и, разумеется, будет приветствовать, если тот пожелает вернуться к истинной вере, но в отношении всего остального – извините, разбирайтесь сами. Екатерина Медичи чуть не грызла ногти: план был хорош, но он исходил от Гизов, посему она никак не могла его принять. Не говоря о том, что Елизавета вряд ли осталась бы стороне от заварушки, и тогда прощайте все планы относительно пристроить Франсуа на трон Англии. На далекой Мальте гроссмейстер Мальтийского ордена встрепенулся: если Филипп предпочитает бездействие, то папа мог бы созвать крестовый поход с орденом во главе!
К этому моменту камерный заговор оброс уже таким количеством слухов и телодвижений, что англичане больше не могли притворяться, что ничего о нем не знают.

Не то, чтобы Уолсингем с самого начала не знал, для чего Эсме Великолепный причалил к суровым берегам Шотландии. Просто теперь, когда между заговорщиками началась бурная переписка, у него появились вещественные доказательства, с которыми он и пошел к Елизавете.

Королева немедленно начала составлять списки шотландских лордов, которым надо было заплатить. Капитан Эррингтон отправился к кальвинистам в Эдинбурге, чтобы обратить их внимание на то, что происходит у них под носом. В эту почти комическую ситуацию добавилась нотка подлинной трагедии, когда из Бервика прислали депешу: король решил осудить Мортона за пособничество в убийстве Дарнли. По сути, казнь неизбежна. Строго говоря, в те времена недонесение о готовящемся преступлении действительно могло рассматриваться соучастием. Подобные процессы были, и люди были осуждены. Другой вопрос, кому Мортон мог бы сообщить о том, что фаворит королевы готовит убийство ее мужа с ее прямой помощью – самой королеве?

В Эдинбурге воцарился хаос. Эсме Стюарт настолько очаровал местных кальвинистов, что те Эррингтону просто не поверили. Вот здесь Елизавета всполошилась всерьез. Сэр Роберт Боуз из Бервика отправился прямо к королю и его министрам, открыв всю правду о готовящемся похищении короля. Протестанты были готовы похитить короля сами. Мортон, не веря больше Елизавете, утверждал, что свою игру он поведет сам. Уолсингем подумывал о том, не отправить ли Эсме в лучший мир. А сам Джеймс, разумеется, воспринял в штыки каждое обвиняющее слово против того единственного человека, который отнесся к нему тепло. Мальчик написал королеве довольно откровенное письмо. Он не понимает, как один-единственный лорд может провернуть такой невероятный план. Он просит, чтобы она представила себя на его месте, и посмотрела на ситуацию его глазами. И, в конце концов, ему совсем не хочется быть марионеткой Англии, и он уже начинает своих соседей бояться. Так что его, возможно, и не придется похищать, он сам готов искать безопасности в другом месте. В общем, он довольно вежливо попросил свою двоюродную тетку, чтобы она оставила его в покое, и предоставила ему разбираться с делами своей страны самостоятельно.

Тем временем, административная власть в Эдинбурге быстро и плавно переходила к Эсме. Эдинбург Кастл был отдан под управление человеку Эсме, Дамбартон – самому Эсме (а это были ворота в Шотландию). Генеральная ассамблея буквально проливала слезы умиления над духовными поисками Эсме. Господи, его все так искренне любили, что кто же мог поверить предостережениям из Англии, которая прежде соседей вниманием вовсе не баловала.

Боуз сам приехал в Лондон, чтобы описать Елизавете то, что он увидел в Эдинбурге. Та, первым делом, приказала Шрюсбери усилить охрану Марии Стюарт. Потом отослала Боуза обратно к Джеймсу с устным посланием, смыл которого был прост: сеньор д’Обиньи просто лицедействует. Он вовсе не тот, кем кажутся. Если не поможет – Боуз может предпринять все, чтобы устранить Эсме Стюарта. Не своими, разумеется, руками. И понеслось… Эсме не допустил, чтобы Джеймс встретился с Боузом наедине. Боуз обратился к Мортону. Тот, почему-то, снова поверил Елизавете и развернул заговор по устранению Эсме Стюарта. А через несколько дней Боуз получил с курьером новые инструкции: использовать убеждение, не насилие. И вообще, ну их, этих шотландцев.

Елизавету убеждали. Ей рисовали сценарии, в которых Испания или Франция вторгаются в Англию через Шотландию, в которых Джеймса женят на французской или испанской принцессе. Но она только злилась на советчиков все сильнее. Даже когда король Шотландии выбросил из своего совета протестантов и выдвинул официальные обвинения против Мортона, она продолжала молчать. Она честно пыталась писать какие-то приказы, но сердце ее к этому делу не лежало, и написанное отправлялось в мусорную корзину. А Эсме, кстати, ждал, как она отреагирует. Мортон, опытный политик, оказался плохим интриганом. Строя заговор против Эсме Стюарта, он вел переписку, и теперь у Эсме были конкретные доказательства того, что его собирались убрать. Это практически было смертным приговором Мортону, но Эсме пальцем врага не тронул, пока не убедился, что Елизавета вмешиваться не будет.

Вмешаться попытался сам король Джеймс. Он не любил Мортона, но он знал его с детства – и пожалел. Взяв Мортона с собой на охоту, он посоветовал ему бежать из Шотландии вот прямо сейчас, пока есть шанс. Когда Мортон узнал, в чем его собираются обвинить (в заговоре против Дарнли), то просто добродушно рассмеялся над наивностью юного короля, и отправился с охоты прямо домой. Ведь он знал, что уж в чем, а в заговоре против Дарнли он точно не участвовал, в отличие от многих других. Возможно, он полагал, что из-за его знания грешков многих ныне сильных, его просто не посмеют тронуть. Очевидно, убийства он не опасался, а суд был опаснее для многих придворных лордов, нежели для него.
Говорят, Мортон был умным человеком. Но если это и так, в самый ответственный момент его ум ему отказал.

@темы: Elisabeth I