Какое вы природное явление

@темы: "нетягостная бредь"

---

"И полцарства в придачу" - 35

Королева была определенно довольна произведенным на Маргарет впечатлением.

- Да, да, дорогая, я знаю, что вы все думали о своей старой, некрасивой королеве. Только, видишь ли, детка, я ведь тоже короновалась, как и мой муж. И это событие, лучшее в моей жизни событие, несколько меня изменило.

«Еще одна измененная?», - рассеянно подумала Маргарет, продолжая стоять перед Арагонкой на коленях, с вежливо опущенной головой и потупленными глазами.

- А ведь и ты тоже уже не та, какой была еще недавно. Но вот что изменило тебя? - с любопытством спросила Катарина. – И встань ты уже с колен, присядь на эту скамейку, которую моя сердобольная Каталина тебе потихоньку подталкивает. Все равно здесь нет никого, кто мог бы нам попенять на нарушения этикета.

Маргарет послушно села, пытаясь собрать скачущие галопом мысли. Она никогда, никогда не могла понять королеву, а сейчас перед ней раскрылась еще одна грань возможностей этой женщины, и что она сулила намерению девушки защищать своего короля – непонятно.

- Мадам, - начала она осторожно, - я мало что могу сказать по поводу своего изменения. Оно так же загадочно для меня, как и для всех остальных. Могу лишь уверить вас, что это изменение не несет в себе злого начала.

- Я знаю, - хмыкнула Катарина, поудобнее устраивая на скамейке ноги, которые Каталина начала растирать какой-то жидкостью. – Мои ониксы молчат, а ведь их задача – предупреждать о присутствии злых намерений.

Маргарет невольно содрогнулась, вспомнив, как сияли камни в присутствии Гарри. Королева кивнула, правильно поняв ее реакцию. – Мой бедный муж просто пропитан сейчас злом. Глупый, глупый мальчишка, который не ведает, что творит. И не ведает, что творят с ним.

С точки зрения Маргарет, назвать 36-летнего мужчину мальчишкой было явным преувеличением, но не спорить же с королевой. Может быть, дело было просто в том, что Катарина уже была взрослой женщиной, испытавшей тяготы судьбы, когда она стала женой Гарри. А Гарри тогда и правда был неопытным юнцом.

- Ты знаешь, Уилл Комптон умер от потницы, - вдруг сказала Катарина, мысли которой, очевидно, следовали по той же канве, что и мысли Маргарет.

- О!.. – только и смогла ответить она. Уилл всегда был рядом с королем, с самого детства, когда его сделали пажом принца. Они выросли довольно похожими, всегда готовыми на очередную каверзу и не слишком задумывающимися над тем, к чему эта каверза может привести.

- Гарри был вне себя, - продолжила королева. – Ты же знаешь, как высоко он думает о своих талантах аптекаря. Он всем своим друзьям дал лекарство, которое составил сам, и некоторые действительно выздоровели даже от самой болезни. К сожалению, среди них и известная тебе особа со своим ужасным братом. Но вот Уилл умер, и ты, как Гарри думает, тоже.

- Но не вы, мадам? – вдруг спросила Маргарет, неожиданно для себя.
- Но не я, - согласилась Катарина. – Я знала совершенно точно, что ты жива, Маргарет Эртон. Или… леди Берли?
- Мой брак не был завершен, - поспешно сказала Маргарет. – Мы только вернулись из церкви и сели за стол, как … все это началось. Я не имею права на титул, и…
Она вдруг осеклась.

- И надеешься получить аннулирование? – догадалась королева. – Это будет нелегко, учитывая, что ты официально захоронена в семейной гробнице семейства Берли из Бликингхолла.
- Да, мадам, - прошептала в ответ девушка.

- Нелегко, но не сказала бы, что невозможно, - задумчиво продолжала Катарина. – Я могла бы кое-что сделать в этом направлении. Общее замешательство, эпидемия, поджоги, грабежи… Ошибку можно объяснить. А аннулирование папа выдаст, конечно, если его сильно об этом попросит мой племянник. Кстати, ты вернулась сюда потому, что тебе некуда было идти, или с какой-то целью?

- Мне просто ничего другого не пришло в голову, мадам, - неопределенно ответила Маргарет. Она знала, что ей предстоит устроить встречу королевы и Ричарда, но сначала было бы неплохо понять, что здесь происходит. – Если я могу спросить… Откуда вы знали о том, что я жива?

- Крестик, - буднично ответила королева.
- Крестик? – Маргарет автоматически прижала руку к груди, где под корсажем были спрятаны и крестик Гарри, и медальон Робина.

- Ну да. Вернее, те маленькие рубины, которые отмечают раны Спасителя. Дар, который я получила при коронации – это дар чувствовать камни. Я знаю, что твои рубины иногда темнели. Значит – ты была в опасности. Но они не умерли. Значит, жива и ты. Все просто.

- Но… мало ли в королевстве рубинов? – спросила потрясенная Маргарет. – И вы чувствуете каждый?
- Любой, носитель которого мне интересен, дорогая. А ты всегда была мне интересна.
- Я благодарна, мадам, - пробормотала совершенно сбитая с толку Маргарет.

- Не благодари. – Королева пристально посмотрела ей в глаза, и Маргарет впервые подумала, как сильно взгляд Катарины напоминает пронизывающий взгляд короля. И как сильно они похожи, собственно. Особенно теперь, когда Гарри как-то резко заматерел. Даже манера разговаривать с каждым так, что тот чувствовал себя особенным и важным, была у них общей. – Ты была мне интересна потому, что я не могла понять, куда ты метишь. Его милость проводил с тобой не меньше своего времени, чем со мной в наши лучшие дни. Даже больше, потому что с тобой он проводил свое собственное время. И это тогда, когда он был совершенно очарован этой… дрянью.

- Со мной не надо было играть в сложные игры, мадам, - выпалила Маргарет и покраснела.
- Да, с тобой действительно легко, - согласилась Катарина. – Даже теперь. Так расскажи мне историю о том, как ты стала леди Берли. Все поверили, что ты сбежала из дворца ради титула, но я-то не сомневалась, что здесь не так все просто.

Маргарет рассказала королеве о странных событиях того вечера, когда ее похитили, и о странных словах «во избежание соблазна».

- Во избежание соблазна… - Катарина задумалась, а потом снова остро посмотрела Маргарет в глаза. – Ты мечтала о короне, дорогая? Хотела сменить на троне меня?

- Ваше величество! – Маргарет вскочила с низкой скамейки, нервно сжимая руки. – О чем вы?! Я и корона? Да мне и в голову бы не пришла такая нелепица!

Девушка меряла шагами небольшую комнату, возмущенно жестикулируя, совершенно забыв о правилах не только придворного этикета, но и просто вежливости.

- Кровь Христова! В отличие от Нэн Болейн я всегда знала свое место, видит Бог. Признаю, что я вела себя, как безмозглая кукла. Меня положили в постель к королю, и в ней я оставалась. Мне там было тепло и спокойно, представьте. Признаю, что я вообще не думала. Ни о чем. Но почему кому-то могло взбрести в голову, что я хочу корону? Это… это лунатизм! Маргарет Эртон, сирота, не знающая родителей – королева Англии! Это ж сколько бутылок той белены с болиголовом надо было выпить, чтобы такое примерещилось!

В чувства ее привел смех королевы, неожиданно молодой и звонкий.

- Белена с болиголовом? Что это значит?

- Это значит… Пока я добиралась в Лондон, я нашла одну старинную книгу с рецептом какого-то зелья. «Три ложки желчи кабана, три ложки сока болиголова, три ложки дикого хмеля, три ложки латука, три ложки макового сиропа, три ложки белены, три ложки уксуса довести до кипения и поместить в хорошо закрытый стеклянный сосуд». Вот мне и кажется, что кто-то это бутылками пьет, если ему на каждом углу соблазны начинают мерещиться.

Сердито посмотрев на Катарину, Маргарет вдруг осознала, кому изливает свое негодование, снова опустилась на скамейку и спрятала пылающее лицо в ладонях, смущенно пробормотав: - Простите, Ваше Величество…

- Ерунда, - отмахнулась королева, которая была вся внимание. – Так, говоришь, ты думала, что зельем опоил тебя король? А он думает, что в бутылке было разведено только составленное им лекарство… Ты понимаешь?!

- О да… - медленно проговорила Маргарет. – Кто-то хорошо поработал над винным погребом короля.

- Кто-то,- фыркнула рассерженной кошкой Катарина. – Иди, Маргарет, ты проведешь эту ночь в комнате Каталины, а она останется со мной. Поговорим завтра. Мне надо подумать.

Выйдя из покоев королевы в по-прежнему безлюдный коридор, Маргарет медленно направилась в самый его конец, туда, где находились комнаты прислуги. Проходя мимо двери, ведущей в нижние помещения дворца, она почувствовала соблазнительный сладкий запах, и снова вспомнила про конфеты. Дверь, к счастью, не была заперта, и она проскользнула на узкую лесенку. Налет на королевскую кондитерскую показался ей упоительно легким, и она вылетела оттуда, прижимая к груди маленькую корзинку со сладостями, словно у нее крылья за плечами выросли. И – наткнулась на кого-то, входящего в дверь.

- Так-так-так, - услышала она насмешливый голос Джорджа Болейна. – Покойная леди Берли, надо полагать.

Не меняя насмешливого выражения лица, он с силой ударил Маргарет наотмашь в висок. Теряя сознание, девушка отметила, как мужчина бережно подхватил падающую из ее рук корзинку.

@темы: "побасенки"

---

Лондон 1600-х - честь и репутация

Существует мнение, что сплетни и публичные оскорбления – это не что иное, как средство регулирования общественных норм и тенденция общества усвоить базовые моральные ценности, разделяемые в определенной степени всеми или подавляющим большинством членов данного общества. Возможно. Это вполне объяснило бы, почему именно по обе стороны 1600-го года лондонцев вдруг обуяла страсть к судебным разбирательствам каждого бранного слова в свой адрес. Новая религия, новая мораль, новые способы регулирования спорных вопросов дали инструмент для защиты своей чести всем подданным королевства, от прачки до герцогини.

"никуда ты в столице не скроешься"

Суды того времени проводили очень четкую границу между моральным регулированием (helpful moral regulation)и оскорблением со злобными намерениями (malicious slander). Первое делалось в духе христианской любви к ближнему, подтверждалось аргументами, и имело целью не унизить оппонента, а указать ему путь к исправлению. В таких разговорах приветствовались цитаты из Библии, в виде высшего авторитета, и обязательно присутствовал оборот «я желаю тебе добра».

Вторая категория хорошо описана Чарльзом Гиббоном в его ”The Praise of a Good Name” (Лондон, 1594): «когда один оговаривает другого с красивыми вступлениями и преамбулами, объясняя, как досадно, что такой-то его сосед сделал то и это, и что он говорит не со зла, а с самыми добрыми намерениями, что он просто вынужден рассказать, и то, что он рассказал – это далеко не все, что он мог бы сказать».

Разумеется, публичные нападки с использованием бранных слов рассматривать в качестве морального регулирования было затруднительно, поэтому зачастую виновные в таких проступках наказывались. Например, в 1637 году жительница Лондон Катрин Барнаби была привлечена к суду за то, что устроила скандал, обозвав другую женщину привычной идиомой «шлюха моего мужа»: «… эта пьяная кляча, которая здесь сидит, заставила моего мужа потратить на нее 500 фунтов, разорила его, а те, кто водит с ней компанию – никчемные негодяи и воры». Стоит ли удивляться, что «компания» обруганной в полном составе обратилась в суд.

Впрочем, лондонцы того времени прекрасно знали, что им, с большой долей вероятности, придется держать ответ за нанесенные оскорбления в суде, и старались оставить себе лазейку «доброго намерения». Например, «я не утверждаю, что ты – шлюха и спишь со своим хозяином, но…». Обвиняемые утверждали, что говорили шутливо или дружески, а свидетели обвинителя – что оскорбление было нанесено по злобе и с ненавистью.

Суды очень внимательно рассматривали обстоятельства, при которых оскорбление наносилось, приравнивая словесное поношение к физической атаке. Действительно, то, что агрессивно выкрикивалось в местах скопления народа, всегда имело намерение нанести ущерб и вред. Уничтожить репутацию оскорбляемого. Особенно в том случае, если оскорбления наносились мужчине, прямо или косвенно. В этом, кстати, не было шовинизма. Как мы уже видели из статистики, женщины очень активно защищали свое доброе имя в суде, но словесно униженный мужчина терял, вместе с добрым именем, возможности быть уважаемым и принимаемым всерьез там, где делались карьера и деньги.

Что касается женщин, то, в большинстве случаев, карьера женщины ограничивалась удачным замужеством. Поэтому можно признать справедливость слов Уильяма Вогана: «Да будут прокляты те сикофанты, которые своими сплетнями и слухами мешают честной женщине преуспеть в честном замужестве!». Когда Эллен Бриттани обвинила Джона Тавернера и Элизабет Мэттьюз в том, что они состоят в сексуальных отношениях, все свидетели были едины в мнении, что сплетни сильно повредили девичьей репутации Элизабет и ее брачным перспективам. А Ричард и Агнес Найтингейлы дошли со своим делом аж до Звездной палаты. Еще до их брака, кто-то написал по поводу Агнес неприличный стишок, в котором трое (!) любовников Агнес сравнивали между собой ее знаки предпочтения. Это дело любопытно тем, что на клеветников подали в суд только после того, как Агнес вышла замуж. Возможно, только после замужества она смогла позволить себе обращение в инстанции, но вероятнее то, что ее мужу нужно было получить легальное свидетельство того, что он не является рогоносцем.

Действительно, большинство судебных дел о диффамации поднимались замужними женщинами, а не девицами. Казалось бы, чем можно повредить «продвижению» женщины, которая уже достигла максимум возможного? Оказывается, многим. Достаточно радикальные протестантские реформаторы видели женскую неверность достаточной причиной для расторжения брака. Ничего нового, собственно. И в Средние века супружеская неверность была уважительной причиной для развода (вернее, аннулирования брака), но тогда линия церкви была настроена на примирение супругов, раскаяние и прощение. Реформация принесла новые веяния, где за раскаянием должно было следовать наказание.

Например, в 1610 году Звездная палата рассматривала обвинение Маргарет Смит в том, что она своей бранью расстроила семейную жизнь Анны Фанн. Маргарет заявила Анне, что та обесчестила дом, потому что она видела ее и Хопкинса «his breeches downe and bothe your bare bellies together”. После чего муж Анны был настолько оскорблен, что перестал пускать жену в супружескую кровать, и та была вынуждена уехать к своей матери в деревню. Известны случаи, когда слухи распускались и обвинения выкрикивались именно с целью развести супругов.

Интересная деталь: Звездная палата в своих слушаниях концентрировала внимание на практических результатах диффамации, на том, как сплетни, слухи или прямые оскорбления повлияли на жизнь жертвы, тогда как церковные суды ограничивались просто констатированием факта и свидетельских показаний.
Честь, репутация, старые дружеские связи могли пострадать из-за одной фразы. Например, в 1591 году Мэри Вартон ехидно осведомилась на публике у Анны Холстед, кто разодрал ей кожу на коленях и бедрах. После этого старинная подруга Анны, по ее собственным показаниям, «стала думать не так хорошо об Анне и решила ее избегать, пока та не очистит свое имя». А сосед счел нужным рассказать об инциденте мужу Анны, прибавив, что дело это «весьма подозрительное, и он не может думать хорошо о них, пока она не очистит свое имя».

Дело было в социальном кредите, разумеется. Для мужчины социальный кредит складывался из его самостоятельности, возможности содержать семью и поддерживать в этой семье порядок. Для женщины – из благонравия (что чаще всего понималось именно сексуальной моралью), умения строить соседские отношения, трудолюбия и тихой жизни. Нарушение только одной составляющей репутации одного из супругов нарушало социальный кредит всей семьи.

Насколько всерьез рассматривалось самое пристрастное обвинение, видно из дела Маргарет Дюрран от 1593 года. Маргарет, замужняя повариха, уволила одну из своих прислуг за воровство. Та направилась прямиком к конкуренту Маргарет, Роджеру Пепперу, который взял ее на работу, чтобы выведать все возможное о Маргарет. Очень скоро Роджер пошел по соседям с новостью, что Маргарет сожительствует с пивоваром. Оповестив соседей, он обратился к церковным властям. Приходской констебль прямо сказал, что обвинению не верит, потому что оно не сходится с репутацией Маргарет. Поскольку констебли были обязаны рапортовать обо всех обвинениях в адрес морали прихожан, в архивах суда появилась запись, взвешивающая социальный кредит всех сторон. Репутация Маргарет базировалась на том, что ее знали, как добросовестную и трудолюбивую, материально независимую женщину. А вот ее прислуга поставила своим утверждением под сомнение собственную сексуальную мораль. Если она знала, что происходит в доме поварихи и молчала, пока ее не уволили, то она – не что иное, как сводня. Пеппер, вовремя понявший, откуда ветер дует, подтвердил, что с рассуждениями констебля согласен.

@темы: "1600-е"

---

The Royall line of kings, queenes, and princes, from the uniting of the two royall ho

Отсюда:roy25booth.blogspot.com/2011_04_01_archive.html

Here are the Tudors and the Stuarts: Henry VII and Henry VIII, Edward VI, Mary and Elizabeth, James I, Prince Henry (who has just died), Anne of Denmark, the youthful Prince Charles, Princess Elizabeth and her husband, Frederick, Count Palatine, labelled 'R.B'. for Rex Bohemiae. The verses are these:

OF these, the first, is He, that did Unite,
The two sweet Roses; made Contention, Peace:
The second, He, at whose Majestique sight,
All that opposd him did recoile and cease.
The third, young Edward, of that name the sixt,
Where pious thoughts and Royal blood were mixt.

The Fourth Queen Mary; (in this steame, a staine,)
To Rome, a friend, but to the Truth, a Foe;
The Fift Eliza, in whose blessed Raigne,
Not any room was left, for Rome, to show
A wooden God, to kneele to: Truth and She.
One Septer swayed, with one cleere eye did see.

The Sixt is He, that now makes Englands Seat,
The Seat of Vertue, (that including all,
The Stock of Goodnesse) One, as Good as Great,
Before whose Shine, Clowded abuses fall:
The seaventh, that Prince, that while he here did liuv,
As Faire Hopes gave, as ere fresh youth could giue.

The Eight, Queene Anne, The Ninth, the Royall Charles:
The Tenth Elizabeth (of these) the last
Her Royall Husband: All these, Lucent Pearles
That in their Vertues, such a luster cast,
As all admire, and Love. Who to the Fame
Of these bear Envy, may they end in Shame.

@темы: Англия Тюдоров

---

Стихи из 1600-х про сплетни

At Child-bed when the Gossips meet,
Fine Stories we are told:
And if they get a Cup too much,
Their Tongues they cannot hold.

At Market when good Houswives meet,
Their Market being done,
Together they will crack a Pot,
Before they can get Home.

The Bake-house is a Place you know
Where Maids a Story hold,
And if their Mistresses will prate,
They must not be control'd.

At Alehouse you see how jovial they be
With every one her Noggin:
For till the Skull and the Belly be full,
None of them will be jogging

To Church fine Ladies do resort,
New Fashions for to spy:
And others go to Church sometimes
To shew their Bravery.

The Hot-house makes a rough Skin smooth
And doth it beautify:
Fine Gossips use it every Week,
Their Skins to purify.

At the Conduit striving for their Turn,
The Quarrell it grows great,
That up in Arms they are at last,
and one another beat.

Washing at the River's Side
Good Housewives take Delight:
But scolding Sluts care not to work,
Like wrangling Queens8 they fight.

Then Gossips all a Warning take,
Pray cease your Tongue to rattle:
Go knit, and Sew, and Brew, and Bake,
And leave off TITTLE-TATTLE.

@темы: "1600-е"

---

Елизавета I - "Заговор" Перри

В конце 1584 года королеве пришлось собрать очередную сессию парламента. Как известно, с парламентскими сессиями Елизавета не дружила, парламент созывала крайне редко. Предыдущий созыв был в 1572 году! Именно этот парламент собирался на сессии 1576 и 1581 гг. Но парламентский созыв 1584 года должен был войти в историю: впервые там должны были назначить волей нации наследника престола королеве против ее желания такового иметь. Причем, тайным голосованием, нечто невиданное по тем временам.



Отчасти, правительство королевы хотело спасти страну от гражданской и религиозной войны в случае ее смерти. Отчасти, наличие утвержденного наследника престола делало саму Елизавету менее желанной добычей для очередного убийцы-фанатика.

Еще в начале 1584 года на прием к королеве попал некий доктор Уильям Перри, который заявил, что лично участвовал в переговорах с папой Григорием XIII и Томасом Морганом, агентом Марии Стюарт в Париже. Переговаривались они относительно того, как убить ее, Елизавету. Перри сразу сказал, что лично он участвовал в переговорах только для того, чтобы разоблачить заговорщиков. В доказательство он представил письмо, которое написал ему кардинал Комо, и которое содержало отпущение всех грехов и благословение на богоугодное убийство.

Королева, надо сказать, не впечатлилась. Взяла вещественное доказательство двумя пальчиками и отослала Перри прочь. Потом она узнала, что именно из себя представляет этот полусумасшедший джентльмен. Он давно шпионил на Уолсингема – за деньги, потому что ухитрился прожить два немалых состояния своих жен, и, вдобавок, чуть не убил своего кредитора, в жилище которого в Темпле вломился силой. Уолсингем его вытащил из тюрьмы через год, под залог размером в 1000 фунтов. И отправил следить за заговорами английских католиков в Париж, Лион, Венецию, Милан. Очевидно, Перри был в своем деле действительно весьма неплох, если служба безопасности так в него вложилась.

Елизавета вряд ли поверила утверждениям Перри, что он «пошатнул основы английской семинарии в Реймсе и навсегда подорвал кредит английских пансионеров в Риме». Скорее всего, она его просто пожалела, и доктора назначили мастером госпиталя св. Екатерины в Лондоне, и потом, кажется, провостом в одном из отделов департамента опеки. Так или иначе, Уильям Перри оказался на сессии парламента 1584-85 гг депутатом палаты общин от Квинсборо.

Помимо прочего, парламент принял закон против иезуитов, предписывающий им покинуть королевство в течение 40 дней. Те, кто потом вернется, будут рассматриваться как изменники, а те, кто будет их укрывать – как пособники. Так вот, Перри, неожиданно для асех, выступил против, заявив, что подобный закон «жесток, кровав, безнадежен и вреден для нации». Перри арестовали, но на следующий день отпустили по распоряжению Елизаветы.

В благодарность и в погоне за деньгами, Перри продолжил шпионить за английскими католиками, и даже выступил в роли провокатора, предложив Эдмунду Невиллу, кузену бунтовщика Вестморленда, план убийства королевы. Невилл выдал Перри, тот был арестован. Дальше произошло нечто непонятное: Перри провел ночь в доме своего покровителя и работодателя Уолсингема, но наутро не был освобожден, а отправился в Тауэр. И… был казнен 2 марта 1585 года. Очевидно, его сочли слишком непредсказуемым и достаточно безумным, чтобы усомниться, на чьей стороне он играет и что у него на уме. Судя по протоколам его допроса, где он то говорит о том, что просто хотел предотвратить заговор, то о том, что действительно хотел убить королеву, с головой у Перри было плохо. Он и на суде, на одном дыхании, признал все обвинения против себя справедливыми и заявил, что ни в чем не виноват. Такия вот логика, или ее полное отсутствие.

На его смерть даже сочинили эпиграмму:

It was pittie
One so wittie
Malcontent:
Leaving reason
Should to treason
So be bent.
But his gifts
Were but shifts
Void of grace:
And his braverie
Was but knaverie
Vile and base.

Возможно, несчастный Перри просто попал под руку. Из его «заговора» была раздута целая сага, и отныне все католики и те, кто подозревался в симпатиях к католикам, оказались автоматически подозреваемыми. Началась и компания фальсификаций. Например, когда Филипп Арунделл был арестован за подозрительный интерес к портовым сооружениям в Хемпшире, он, якобы, написал секретное письмо Уильяму Диксу, одному из своих управляющих в Норфолке. Стил и неясность письма заставляет подозревать, что его написал отнюдь не Арунделл, а Томас Фелипес, который своим искусством приведет в будущем на эшафот и Марию Стюарт.

Второй возможной причиной осуждения Перри могло быть то, что его смешной «заговор» отвлек внимание парламента от того, для чего он, собственно, собрался: от назначения преемника королеве. Впрочем, выбирать было не из кого, потому что королева просто и без скандала не предложила ни одной кандидатуры, и, в свете чудесного избавления Ее Величества от смертельной опасности, парламент разродился совершенно другим решением. Кратко говоря, любой, пытающийся нанести вред королевской особе своими претензиями на корону, дисквалифицировался навсегда. Не совсем то, что планировалось, не так ли? Чем, по сравнению с этой победой над планами королевского совета, была жизнь какого-то Перри?

@темы: Elisabeth I

---

Получить свое предсказание

@темы: "нетягостная бредь"

---

Настоящие коты

Вот здесь kot-de-azur.livejournal.com/228890.html невероятная подборка. По формату все явно сюда не поместятся, но несколько скопировала.

@темы: "зверята"

---

Елизавета I - все интригуют против всех

В Лондоне смерть Оранского аукнулась странным образом. Странным, потому что в характере Елизаветы была одна любопытная особенность: то ли полное и абсолютное бесстрашие, то ли полное безразличие к собственной жизни.

Если задуматься, то среди Тюдоров был только один осторожный король: Генрих VII. Его сын охотно рисковал собственной жизнью в турнирах, и отправился воевать во Францию, будучи уже в таком состоянии, что более разумный человек предпочел бы постельный режим. Мэри знала, что потенциальный убийца находится среди ее приближенных, но стоически игнорировала риск. Она осталась чуть ли не одна во дворце во время пика восстания Вайатта, и переломила ход событий.

Такой же была и Елизавета.

Конечно, она насторожилась, но не испугалась. Она просто предприняла несколько политических действий. Направила своего эмиссара в Нидерланды и Филиппа Сидни в Париж. Сидни имел своей задачей выразить, разумеется, соболезнования, но еще и обсудить союз Англии и Франции в делах Нидерландов. Но Франция не была готова простить Елизавету. Не совсем понятно, за что именно, потому что Алансон получил от английской королевы гораздо больше, чем кто бы то ни было. Но шли дни, а Сидни все не мог получить аудиенции, хотя в то же время в Париже находились дипломаты из Гааги, с которыми французы вели переговоры, не пригласив на эти переговоры англичан.

Елизавета в Лондоне вызвала французского посла, пустила слезу, и довольно высокопарно заявила, что хотя судьба отняла у нее мужа, она все равно может вступить в брак с его страной. Теперь, когда Алансон был в лучшем мире и брак с ним в мире этом Елизавете не угрожал, она щедро наделила его титулом своего мужа. Но посол не купился. Теперь пришла очередь Франции слегка отомстить соседке за все причиненные проблемы, потому что герцог Пармский был очень близок к тому, чтобы договориться с Нидерландами. И тогда Англия оказалась бы в пренеприятном положении, между Джеймсом, Гизами, папой, иезуитами, собственными католиками и герцогом Пармским.

Правда, в рукаве Елизаветы была в игре с Францией припрятана крапленая карта: если бы Филипп ратифицировал договор, некогда существовавший между его отцом и отцом Елизаветы, Испания и Англия вполне могли бы выступить единым фронтом. И рядовые англичане приняли бы этот союз гораздо охотнее, чем союз с Францией. В их глазах, и французы, и испанцы равно были папистами, но испанцы были «своими» папистами, партнерами по торговле, старыми союзниками. Французы же оставались практически врагами, по старой памяти. К тому же, надежды католиков на то, что Филипп активно поддержит претензии Марии на трон Англии, разбились о его краткое заявление, что он не намерен тратить кровь испанских солдат не то, чтобы передать корону от одной еретички другой. Как большинство людей с холодным темпераментом, Филипп обладал прекрасной памятью на человеческое несовершенство, и, один раз решив, что Мария – мужеубийца, доброй католичкой считать ее не мог.

Впрочем, и в Шотландии дела обстояли не так уж печально. То есть, Сесил, конечно, сокрушался по поводу того, что все твердолобые протестанты были изгнаны Джеймсом с глаз долой. Но Елизавета имела единомышленника прямо рядом с шотландским королем: Аррана. Тем более, что было нечто связывающее Джеймса с самой Елизаветой: неприязнь к неуправляемому, стихийному духу шотландского протестантизма, который не слишком уважал власть короля. И Елизавета, и Джеймс видели своей задачей держать протестантов в кулаке, не ссорясь с основами новой религии; дружить с католиками, держась подальше от папы; держать Марию Стюарт в Англии, но использовать в своих интересах ее страсть к интригам; и, наконец, держать нос по ветру и быть готовыми выиграть в любых обстоятельствах.

Джеймс в тандеме с Арраном явно преуспевал в своих королевских делах. Графа Гоури (Уильяма Рутвена), который держал его в плену, он просто казнил в начале мая 1584 года. После этого в Эдинбурге была созвана Ассамблея, которая была достаточно напугана, чтобы передать королю супремационную власть и право назначать епископов. Аррана утвердили канцлером с правом снять с должности любого, кто выкажет несогласие с решениями короля. Более того, Арран убедил Джеймса быть повежливее с англичанами. Благо, Арран лично знал Хансдона, который мог попытаться связать так неосторожно разрубленные концы отношений Шотландии и Англии.

Арран, к слову сказать, не был ни католиком, ни протестантом. Он был полным атеистом. Его высказывания были весьма прямолинейны, и сводились в тому, о чем гораздо позже сказал Вольтер: если бы Бога не было, его бы следовало придумать. К несомненным перлам представлений Аррана относятся следующие: «heaven was but a conceit to make fools fayne» и «who esteemed religion and worshipping of God but a superstitious terrour to the consciences of the people to hold them in awe and obedience». Что подвело Аррана в переговорах с Хансдоном, так это то, что он забыл о том, что храбрый и прямолинейный вояка только представляет на переговорах Елизавету, но не принимает решения. А Елизавета и Уолсингем знали достоверно о том, что происходит в Шотландии. Поэтому, когда Арран на голубом глазу заверил Хансдона, что Джеймс в жизни не имел ничего общего ни с папой, ни с иезуитами, ни с католиками, королева и ее люди в Лондоне точно знали, что шотландский канцлер врет, как сивый мерин.

Ситуация сложилась презамечательнейшая. Арран отбыл в Эдинбург, ликуя, что обвел вокруг пальца англичан, и оставил Шотландии полную свободу для маневра. Елизавета и Уолсингем, со своей стороны, увидели, что Арран активно старается держать своего короля подальше от Марии Стюарт и подальше от придворных-протестантов. Соответственно, человека Аррана пригласили в Лондон обсудить отдельный договор между Джеймсом и Елизаветой, которые не включал бы Марию, а с самой Марией Елизавета вознамерилась расширить совместную работу, о которой Джеймс мог и «случайно» узнать. Например, включить Марию третьей стороной в переговоры с Францией.

Уолсингем, правда, предупреждал королеву, что схема может стать слишком сложной и запутанной. Но Елизавете нравились интриги, они ее забавляли. Чтобы быть на 100% в курсе происходящего, Уолсингем еще и купил у секретаря французского посла шифры посланца Аррана, и контролировал теперь деятельность мастера Грея абсолютно.

Что касается Марии, то ее внимание отвлекали дрязги, сотрясающие их небольшой «двор». Дело в том, что Мария вдрызг рассорилась с Бесс Хардвик, которая заявила миру, что ее супруг настолько сблизился со своей подопечной, что Мария от него теперь беременна. Причину того, что бывшие подруги стали заклятыми врагами, звали Арабелла Стюарт, внучка Бесс, которая теперь сама по себе имела права на престол Англии в некотором будущем.

Надо отдать должное Елизавете, она умела отблагодарить за верную службу: она вызвала графа Шрюсбери в Лондон и отправила его на непыльную и доходную должность в Ланкашире, освободив и от нападок Бесс, и от истерик Марии. Граф долго лобызал королевские ручки и слезно благодарил, что королева избавила его «от двух дьяволиц».

@темы: Elisabeth I

---

"И полцарства в придачу" - 34

Маграрет вошла в парк Гринвичского дворца, когда вокруг уже стемнело. Она не торопилась, зная, что Каталина сможет выйти ей навстречу только после того, как приготовит своей королеве постель, и когда дежурные дамы королевы оставят ее на ночь.

Беззвучно скользя от одной группы деревьев к другой, никем не видимая, Маргарет наслаждалась свободой и одиночеством. Ее невидимость была простой предосторожностью, потому что в огромном парке было удивительно пустынно, словно за стенами дворца и не собрались сотни людей. Девушка поежилась. Меланхоличный Гринвич всегда вызывал у нее противоречивые чувства. Красота этого места была неоспорима, но неоспорима была и его тяжелая аура.

Когда-то Гринвич был просто живописным поместьем короля Генри V, на которого Гарри только что не молился. Брат великого короля построил здесь дворец и этот самый парк, но он не был счастливым человеком, и его творение никому не принесло счастья. Сначала его присвоила себе властная француженка, чья воля и жадность чуть не убили королевство. Дед Гарри подарил Гринвич своей обожаемой жене, которая, в свою очередь, чуть не начала в королевстве новую гражданскую войну. А потом отец Гарри отобрал дворец у матери своей жены. Маргарет всегда удивлялась этой темной истории, о которой при дворе боялись говорить самые завзятые сплетники.

Гарри любил Гринвич. Здесь он родился, здесь он женился, здесь провел самые беззаботные годы, здесь выдал свою любимую сестру за своего лучшего друга. Но дворец неумолимо делал свое дело, и теперь в нем снова жила королева, из-за которой королевство раскололось в своих симпатиях.

«Я просто слов не подберу,
Насколько ты, судьба, сильна,
Устроив так свою игру,
Что даже радость мне больна —
А все же радости полна»

Бархатистый мужской голос, раздавшийся чуть ли не рядом с Маргарет, заставил ее подскочить. Но потом она услышала звук поцелуя, женское хихиканье и шелест одежды. Оказывается, по другую сторону роскошного куста диких роз расположилась парочка. Мужчину она узнала по голосу, это был тот самый сэр Томас Вайатт, который беседовал с мастером Джузеппе после их выступления на ярмарке. Немного поколебавшись, Маргарет решила взглянуть, кто именно возится с поэтом в темноте парка. В конце концов, ее парочка увидеть не могла, а ей было просто любопытно. Конечно, это была именно Лиз Даррелл. И, судя по ситуации, у сэра Роберта не осталось ни одного шанса сохранить свой статус свободного охотника. Маргарет представила, как будет злиться Нэн Болейн, и бесшумно отступила за куст, ехидно улыбаясь.

Каталина ждала ее у двери, ведущей в служебные помещения дворца. Маргарет не отказала себе в удовольствии легонько шлепнуть мавританку, оставаясь невидимой, и сполна насладиться произведенным переполохом.

В этот поздний час дворец был настолько полон жизни, насколько безлюден был парк. Маргарет еле успевала уворачиваться и лавировать, что получалось не всегда, и некоторые придворные оставались растерянно озираться по сторонам, не понимая, какая сила отпихнула их с избранного направления. «Конфеты», - напомнила себе Маргарет. У нее только что появилась возможность осуществить свою давнюю мечту о безнаказанном визите в королевскую кондитерскую. От сладких мыслей ее отвлекло мелькнувшее в полумраке знакомое лицо, украшенное округлыми бровями. Сэр Фрэнсис Ловелл увлеченно беседовал со стоящим у окна мужчиной лет тридцати, в котором Маргарет с некоторым удивлением узнала лорда Генри Кортни, нынешнего маркиза Экзетера. Что друг Дикона мог обсуждать с человеком, яростно поддерживающим Болейнов?

Но задумываться было некогда, потому что Каталина уверенно и споро прокладывала себе дорогу вперед, и для Маргарет было разумнее держаться за широкими юбками мавританки, чем петлять в своей невидимости между группками людей. Девушка с облегчением отметила, что Гарри нигде не было видно. Было бы странно смотреть на него со стороны теперь, когда она так изменилась, да и он не остался прежним.

На половине королевы было безлюдно. Король явно дал понять, кого придворным надо восхвалять и перед кем выслуживаться, и около Арагонки не осталось никого, кроме самых бесстрашных друзей и придворных, входящих в ее штат. Внезапно Каталина остановилась и предостерегающе подняла руку, но Маргарет уже услышала знакомый голос , и почти побежала вперед. Двери, двери, раскрытые настежь двери, никем не охраняемые - и, наконец, спальня королевы.

- Я преждупреждаю Вас, Мадам!
- Да, Ваше величество.
- Вам все равно придется покинуть дворец, и только от Вас зависит, сделаете ли Вы это с достоинством!
- Я знаю, Ваше Величество.

Маргарет остановилась на пороге спальни. Катарина сидела на стуле, откинувшись на спинку и поставив сильно отекшие ноги на скамейку. В наступившей тишине было слышно потрескивание дров в камине, освещающем комнату, и короткое, тяжелое дыхание королевы. Гарри стоял спиной к Маргарет, в своей любимой позе, уперев кулаки в бедра и вздернув подбородок. Из всех известных ей людей, он был единственным, кто не выглядел в этой позе нелепо. Королеве приходилось смотреть на мужа снизу вверх, но не похоже, что ее это волновало. Контраст между высоким, статным мужем, одетым в расшитые золотом и украшенные драгоценными камнями одежды, и женой, кутающуюся в теплую накидку, надетую прямо на рубашку, не скрывающую ее расплывшееся тело, был потрясающим.

- Кэт…
- Гарри…

Поза мужчины изменилась внезапно, словно силы мгновенно его оставили. Он почти рухнул на колени перед креслом, в котором сидела его жена. Катарина мягким движением притянула короля к себе, так, что его голова оказалась на ее коленях, и начала бережно гладить по коротко остриженным волосам. В вырезе рубашки королевы блеснул крест, украшенный ониксами, которые мрачно сияли, почти окутывая сиянием фигуру короля, перекликаясь с такими же черными ониксами на вороте его рубашки. Блестели и глаза Катарины, от непролившихся слез.

Через некоторое время сияние ониксов угасло, и еще через мгновение король поднял лицо и с болью спросил:

- Почему, Кэт? Почему мы должны быть врагами?
- Я никогда не буду твоим врагом, муж мой.
- Но ты не отступишь…
- Нет.

Генрих тяжело поднялся, вздохнул, и направился к выходу из спальни. Теперь Маргарет видела его очень хорошо, несмотря на полумрак комнаты. Она даже могла коснуться его. Маргарет невольно сделала неслышный шаг в сторону короля.

- Гарри? – голос королевы заставил мужчину обернуться. – Гарри, мне всегда было интересно… Ты еще помнишь ту воспитанницу кардинала, с которой проводил столько времени?

Арагонка смотрела в упор как раз туда, где стояла Маргарет, хотя та была совершенно уверена, что королева видеть ее не могла.

- Ты говоришь о Маргарет Эртон? – голос короля нельзя было назвать теплым. – К чему это?
- Мне просто интересно, зачем ты от нее избавился? Никогда не понимала, по какому принципу ты их выбираешь, а сейчас не понимаю, почему бросаешь.
- Можешь торжествовать, Кэт, но в этом случае бросил не я. Эта ненормальная сбежала, а я еще не успел дать ей повторную дозу лекарства от потницы, которое составил. И вот она умерла, и рядом со мной еще на одну тень больше.

«Ближе, чем ты думаешь», - мрачно подумала Маргарет и поспешно убралась с дороги короля, который на минуту утратил свою царственную осанку и выглядел просто раздосадованным мужем, которого только что ненавязчиво поставила на место умная жена.

Три женщины стояли неподвижно, пока тяжелые шаги короля не затихли. Затем Каталина, что-то причитая по-испански, кинулась к столику, на котором стояли рядами бутылочки, пузырьки и реторты.

- Не суетись, - сказала Катарина по-английски. – Зажги свечу и дай мне капли из синего пузырька.
Королева выглядела ужасно. Тени под ее глазами были совсем черными, дыхание вырывалось с хрипом, руки прижаты к груди. Каталина быстро зажгла свечу, налила немного вина в бокал из венецианского стекла, сноровисто накапала туда лекарство. Королева быстро выпила снадобье, и теперь сидела с плотно закрытыми глазами.

- Каждый вечер, каждый божий вечер он приходит сюда мучать мою госпожу! – причитала мавританка.
Катарина открыла глаза. Теперь она дышала ровнее, и ее лицо несколько смягчилось.

- Глупая, старая Каталина, - тихо сказала она и потрепала служанку по руке. – Это хорошо, что он приходит каждый вечер. Я хоть немного могу поправить нанесенный ущерб. Мистрисс Маргарет понимает, о чем я говорю, не так ли? Кстати, ты можешь уже шагнуть из тени, дорогая, я тебя прекрасно вижу.

- Ваше Величество… - пролепетала сбитая с толку Маргарет, опускаясь перед королевой на колени.

@темы: "побасенки"

---

Лондон 1600-х - семейные разборки

На рубеже 1600-х годов главным врагом жительницы Лондона была другая жительница Лондона. Судя по статистике, женщины судились с женщинами в 6 раз чаще, чем мужчины судились с мужчинами. Даже причины обращения к суду у мужчин и женщин были разными. Подавляющее большинство рассматриваемых «женских дел» имели отношение к сексуальному поведению. Мужчины, как правило, судились с мужчинами в церковных судах за распускание слухов, наносящих ущерб деловой репутации.



Репутация – это было очень серьезно. Человек, игнорирующий оскорбления, вызывал не восхищение, а подозрение в том, что оскорбления совершенно справедливы. Если какая-нибудь языкастая бабенка заявляла про новых соседей, что те «десять лет в Норвиче бордель держали, и все это знают», то единственным путем очистить свою репутацию было судебное дело. Кстати, дела эти редко доводились до вынесения приговора. Полное рассмотрение было довольно дорого, до 10 фунтов, да еще приговором мог быть не только штраф и публичное покаяние, но и возмещение судебных издержек пострадавшей стороны. Поэтому чаще всего, дело прекращалось после того, как показания высказывались, записывались и оглашались. После этого начинался процесс примирения, что суды очень поощряли.

Уже в те времена большинство людей имели сертификаты о хорошей репутации, благодаря которым могли доказать новым соседям, что заслуживают право жить среди приличных людей. Не то, чтобы это сильно помогало. Женщины пристально наблюдали за своими соседками, тщательно вычисляли даты рождения детей, время, которое прошло между заключением брака и родами, приглядывали за случаями нелегальных беременностей.

В 1634 году Мэри Хил заподозрила, что служанка ее соседки беременна, и бесцеремонно потискала молодку за грудь, чтобы проверить на предмет выделения молока. В 1613 Сьюзен Чеддок обвинила Элизабет Барвик в том, что та забеременела, хотя ее мужа не было дома. Не поленилась Сьюзен проверить содержимое ночного горшка соседки, проинспектировала урину.

Причины, по которым женщины вели себя таким образом, были довольно простыми: ревность, деньги, распространение болезней и рождение бастардов, которых ни о чем не ведающий муж мог вырастить, как собственных детей. Не было чем-то исключительным, если семейные дела выносились на люди. В 1609 году в Эссексе Дороти Хоу, работающая в пекарне вместе со своим мужем, заявила ему в присутствии свидетелей: «Давай, иди к своей шлюхе на холме», и обратилась к другим женщинам, что «давайте мы все станем шлюхами! Их больше любят, чем честных женщин. Мой муж любит свою шлюху, а я вам говорю, что пусть у нее красивые платья, но она – шлюха и стерва!»

«Шлюху и стерву» звали Джейн Хертфорд, и она была прекрасно известна всем присутствующим. Надо сказать, что большинство подобных драм изначально улаживались наиболее уважаемыми членами общины, соседями и родственниками. И в этом случае, сосед Дороти Хоу, Джон Фелтхем, предложил Дороти помириться с Джейн. Но та была непреклонна: «никогда я не буду подругой с этой бесстыдной мордой, с этой косоглазой шлюхой, которая украла у меня любовь моего мужа!». Фелтхем возразил, что Джейн вовсе не производит впечатления подобной женщины, потому что у нее «такие хорошие манеры» (мужская логика!). На что Дороти ответила, что «чем лучше шлюха, тем лучше манеры», и нельзя сказать, что она уж совершенно была не права.

Иллюстрацией к финансовому разочарованию законной жены может послужить ссора Элизабет Фрайер с Маргарет Ярд, которая имела место в 1611 году в таверне на Сен-Джон Стрит: «ты – жена Стивена Ярда и шлюха моего мужа! Отъявленная, грязная шлюха, вот кто ты есть. Он счастлив потратить на тебя 10 шиллингов, а в моей компании ему и 2 пенсов жалко!».

Иногда любовные треугольники осложнялись не только оскорбленной любовью и финансовыми потерями, но угрожали самому статусу обиженной стороны. В 1579 году Агнес Сир, жена возчика, серьезно и неоднократно оскорбила Элис Лиланд. Первый случай имел место в доме соседей, где Агнес обратились к мужу насчет Элис, утверждая, что тот «занимался» с Элис не реже, чем с собственной женой, и что из-за Элис он так поколотил ее однажды, что она с кровати не могла встать несколько дней. Разумеется, Элис Лиланд подала на Агнес в суд, раз уж ее честь была столько публично опорочена. Из показаний Агнес на суде следует, что Элис – «потаскушка, и мой муж потратил на нее 40 фунтов, и ее брат приходил к моему мужу домой, когда меня не было, и говорил ему: брось жену и пойдем со мной, я дам тебе за моей сестрой 10 фунтов, лошадь и повозку. Мой муж потратил на нее все, что у него было, и я вам говорю, что она – шлюха, я пять лет это говорила и буду стоять на своем».

Что ж, в те годы иногда было нелегко разобраться, кто же именно является законной женой, потому что брачный договор, еще недавно равнозначный браку, именно в тот момент переходил в стадию переговорную, предшествующую заключению брака. И люди привыкли к тому, что церковь веками признавала законным брак, совершившийся де-факто без всякого амена, не говоря о том, что были слова, сказанные при свидетелях, которые можно было истолковать обещанием жениться. И если за этими словами следовали интимные отношения, то отношения рассматривались вполне законными. Вот и получались ситуации, когда женщина заявляла про другую: «шлюха, которая спала с моим мужем, а потом еще и вышла за него замуж!»

@темы: "1600-е"

---

Ирландское гадание ко Дню святого Патрика

Что скажет тебе Ирландская мудрость?

@темы: "нетягостная бредь"

---

Реклама дайриуслуги

<a href="http://www.diary.ru/~Kitezhanka/" target=_blank><img src="http://s019.radikal.ru/i612/1203/0b/d2555900ae5c.gif"></a>

---

Елизавета I - смерть Алансона и Оранского

31 мая 1584 года во Франции умер Франсуа Алансон. Елизавета на смерть герцога отреагировала очень эмоционально, погрузив свой двор в траур и заявив французскому послу, что чувствует себя несчастной вдовой, у которой отобрали самое дорогое ее сокровище. А по поводу Анри Наварры, который стал наследником французского престола, только фыркала, что никогда не сможет хорошо относиться к тому, кто занял место человека, любимого ею столь пылко.



Относиться к Наварре ей, тем не менее, стоило, как минимум, внимательно. Потому что ситуация во Франции стала зеркальным отражением ситуации в Англии. Там гугенот стоял сразу за престолом католического государства. Здесь – католичка за престолом государства протестантского. Уолсингем едко писал Стаффорду: «Монсеньор умер, и мы впали в меланхолию в жизни общественной и личной. Предположительно, на сезон».

Но сезона меланхолии получиться никак не могло, потому что сразу после казни Фрэнсиса Трогмортона в Лондоне появилась книга священника-иезуита, называющего Елизавету Олоферном, и призывающего придворных леди королевы на роль Юдифи. Звучит по-идиотски, но угроза была вполне реальной. Что подтвердило удавшееся покушение на Вильгельма Оранского.

После заговора, о котором я писала, на принца покушались еще трижды. Итальянец Пьетро Дордоньо в марте 1584, какой-то купец из Флашинга в апреле, и один французский офицер должен был попытаться преуспеть в мае, но сам послал Оранскому предупреждение о готовящемся покушении, и о том, что ему пришлось пообещать испанцам выступить в роли наемного убийцы, поскольку он был у них в плену.

И вот, наконец, к герцогу Пармскому явился некий бургундец по имени Балтазар Жерар. Для Жерара идея убить Вильгельма Оранского была своего рода идеей-фикс, над которой он медитировал несколько лет, прежде чем почувствовал в себе мужество свою мечту исполнить.



Герцог не впечатлился. За несколько месяцев он насмотрелся на десятки фанатиков и авантюристов, которые готовы были рискнуть, но не имели ни малейшего шанса. Так что он просто пожал плечами и подтвердил, что если Жерар преуспеет, то свою награду он получит.

Балтазар действительно придумал грамотный план. Он представил себя самому принцу как сына кальвиниста, казненного за веру. Оранский взял Балтазара Жерара в свою свиту. Вот так легко. Правда, и сам принц, и его окружение стали несколько осторожнее из-за непрекращающихся покушений, но, с современной точки зрения, все еще были беззаботны, как дети. Балтазар служил принцу хорошо, и настолько заслужил доверие Оранского, что его, в числе прочих джентльменов принца, послали во Францию с выражениями соболезнования по поводу смерти Франсуа Алансона.

Именно Балтазар был выбран для того, чтобы отрапортовать принцу о событиях при французском дворе. Он прибыл вечером, был вызван прямо в спальню Оранского, сказал то, что был должен сказать – и спокойно ушел. Теперь Жерара считали одним из самых приближенных к Вильгельму Оранскому людей, и присматривать за ним перестали совершенно. Воспользовавшись этим, он купил два пистолета и заряды – отравленные свинцовые пули.

29 июня 1584 года вооруженный Балтазар Жерар затаился за колонной, подкараулил, пока принц не вышел из столовой комнаты, и выпустил в упор три пули. Сила удара была такой, что Оранского отбросило назад в ту комнату, из которой он вышел, так что яд в начинке пуль был явно лишним. Так умер Вильгельм Оранский Молчаливый. Балтазару удалось покинуть дом, и он практически добрался до стен города, но его, все-таки, поймали. Конец Балтазара Жерара был страшен, а Филипп Испанский сэкономил свои деньги.

@темы: Elisabeth I

---

Елизавета I - интриги, интриги...

Не могу сказать, насколько мнение Филиппа Испанского о том, что сам по себе Франсуа Алансон в Нидерландах для него не опасен, соответствует действительности. Но Филипп действительно сосредоточил внимание на личности Вильгельма Оранского, считая его душой революции в Нидерландах. Он верил, что если бы Вильгельм был устранен, ситуацию в провинциях удалось бы разрулить без особых проблем.



Попытки были. В 1573 году убийца Мюррея был нанят для работы, но ничего из этого дела не вышло. В 1579 году некий молодой человек представил дону Бернардино Мендозе рекомендательное письмо из Брюгге (Бог мой, наемный убийца с рекомендательным письмом!). По его словам, он имел в своем арсенале редкий яд, который, будучи вылит на шляпу человека, убьет жертву в течение 10 дней. Он был готов попробовать этот яд на принце Оранском. Мендоза согласие дал, но принц даже не чихнул. Были и другие, более реальные, попытки избавиться от неудобного бунтовщика.

И вот, наконец, Филипп объявил Оранского вне закона. Что означало, что любой, кому посчастливится Вильгельма Оранского убить, будет облагодетельствован королем - 80 000 долларов и орден св. Яго. В 1582 году дон Педро Аройя, отец одного из королевских секретарей, дал королю имя: Гаспар де Анастро, торговец из Антверпена. Был даже заключен письменный контракт.

В какой-то момент Гаспар де Анастро попросил о возможности нанять для задуманного заместителя. Что ж, это было вполне законно. Де Анастро решил использовать а качестве своего орудия 18-летнего выходца из Бильбао по имени Juan Jaureguy (Хуан Жореги). Парню было 18, он был темен, суеверен, и, в довершение ко всему, недоросток. Возможно – умственно отсталый. Выбор заставляет заподозрить Гаспара де Анастро в том, что не сомневался в одном: как бы ни сложилось дело с убийством, убийца Оранского результата не переживет.

Хуану дали Катехизис для укрепления духа, сушеную жабу и зеленый воск в карман, которые должны были сделать его невидимым, и посулили 3 000 долларов. С этим он и отправился совершать убийство самого значительного лица в Нидерландах.

Убийство было спланировано на время празднеств в честь в честь дня рождения Франсуа Алансона. Антверпен должен был быть буквально запружен людьми, что позволило бы убийце потеряться в толпе. Тем более, что натянутые отношения между французами и голландцами позволяли надеяться на то, что убийство отнесут на счет французов, и в городе начнется общая резня.

Самое интересное, что Жореги удалось серьезно ранить принца. Притворившись, что имеет к Вильгельму Оранскому петицию, Хуан был допущен к Молчаливому буквально на расстояние вытянутой руки. Если бы вежливый принц не начал в тот момент подниматься с сидения для принятия петиции, пуля угодила бы ему в лоб. А так – попала в ухо, прошла над челюстью, и вышла под левым глазом. Что-то отвлекло встающего Оранского, и он повернул голову в сторону. Эти два момента, которые невозможно было предусмотреть в плане покушения, спасли принцу жизнь.

Хуана Жореги убили на месте. А снаружи уже раздавались крики «бей французов!». Тут Вильгельм Оранский пришел в себя, и немедленно вызвал бургомистра, приказав ему успокоить население: французы не при чем, покушение предприняли испанцы. Тут и у покойного Хуана нашли в кармане бумаги, по которым его идентифицировали. Гаспар де Анастро к тому времени сбежал, но нашелся священник, натаскивавший убийцу в плане духовном. К вечеру город уже знал, кто виноват и что делать. Непонятно, почему Хуан Жореги не дождался ночи, как планировалось. Устроить панику в темноте, среди подпивших людей, было бы гораздо проще.

Оранского спасли хирурги. Пуля повредила одну из артерий, и кровотечение начиналось снова и снова, пока хирурги просто не открыли доступ к кровоточащей части и каким-то образом ее заштопали. И принц выздоровел! Страшное разочарование для многих католиков… После таких надежд… Мария Стюарт отреагировала после покушения горячим письмом к Мендозе: «I praise God for this his mercy to the Church, and to the king my brother, the Church's chief protector». Есть что-то удивительно последовательное и непосредственное в кровожадности Марии. Политики нынешних дней выразили бы официальные соболезнования и призвали бы наказать виновных, потирая втайне руки от радости по поводу случившегося.

В 1583 году Франсуа Алансон рассорился с Вильгельмом Оранским, предпринял попытку захватить одновременно несколько городов в провинциях, но был разбит горожанами. Как ни странно, многие из его военных кричали при штурме «месса, масса, бей еретиков!». Вернее, ничего странного в этом не было, ведь к Франсуа примкнули и католики, и протестанты. Но впечатление от происшедшего осталось странное: голландцы решили, что Алансон тайно договорился с Филиппом Испанским. А Филипп подозревал, что имеет дело с провокацией Алансона и Оранского. Небольшие силы англичан, находящихся в Антверпене, их командующий (Норрис) просто увел в безопасное место, не понимая, кто и против кого сражается. Нужно ли уточнять, что именно на Норриса обрушалась злость и Елизаветы, и Алансона? Первая считала, что Норрис должен был предотвратить изгнание Алансона из Антверпена. Второй утверждал, что именно присутствие англичан мешают ему договориться с провинциями.



Елизавета попыталась отозвать Норриса, но тот холодно ответил своей королеве, что, не имея ни клочка земли в Англии, он полностью подчиняется только тем, кому принес присягу, то есть Оранскому. Так что в Англию он не вернется. Елизавете потребовала его подчинения Алансону, но и здесь Норрис прикрылся присягой. Правда, говорят, он дал герцогу Франсуа какого-то проворного офицера. Во всяком случае, город Алост был продан испанцам через несколько месяцев именно каким-то англичанином.

В общем, Франсуа пришлось в конце июня 1583 года вернуться во Францию. Нидерланды оказались в любопытном положении. Дружбу Франции они потеряли. Внутри провинций согласия не было, потому что очень многие города заключили собственные договоры с испанцами. Потеряли Нидерланды и дружбу Англии, хотя та всегда оставалась весьма относительной. Да, Елизавета давала деньги, но под залог драгоценностей бургундского дома. А Франсуа она платила просто за то, чтобы он держался от нее подальше, чего уж там. Единственным человеком, который проводил в Нидерландах последовательную политику, был герцог Пармский, и именно с ним провинции нашли общий язык.

Елизавета воспользовалась этим, и отправила капитана наказать провинции «за неблагодарность», то есть, ограбить их, воспользовавшись случаем: You will apprehend any ships which you may discover to be richly laden, either passing westwards or returning homewards ; you will encounter with them and assail them, yet without force if it conveniently may be. Assure yourself beforehand what substance is in any ship or ships, so as the prize may countervail the debt, and also all such other charges as may in justice be demanded. If you are not certain of the value, you shall, on first boarding, search, pretending that you are to look for certain notorious traitors escaped out of England. Be sure to capture the entire fleet: let not one escape you». Можно ли выразиться определеннее?



Впрочем, через несколько месяцев, к концу 1583 года, Вильгельм Оранский снова был другом Елизаветы, и немало этому поспособствовали события в Шотландии и угроза инвазии Гиза. Сам Уолсингем посетил в сентябре 1583 года Шотландию, и ему совсем не понравились и обстановка при дворе Джеймса, и сам Джеймс. Сэр Фрэнсис сухо напомнил молодому королю о судьбе английского Эдуарда II, и предупредил, что нынешний политический курс может привести его к аналогичному концу. Интересно, что в этот момент и перед Елизаветой, и перед Гизом замаячил призрак гражданской войны во Франции. Гиз старался ее избежать, покорив Шотландию и Англию. Елизавета начала задумываться, что гражданская война во Франции отвлекла бы Гиза от его интриг в означенных странах. Именно в этот момент она начала подумывать о поддержке Анри Наваррского.



Жаль разбивать устойчивый миф о человеческой симпатии, которую английская королева, якобы, испытывала к Наварре, но одной из главных движущих сил здесь были бриллианты наваррского дома. C которыми она так же надула Анри, как, совсем недавно, надула дона Антонио. Посланец Анри, по его словам, получил за них от Елизаветы всего 60 000 крон. Елизавета же всегда утверждала, что вложила в дело Наварры 300 000. Надо снять шляпу перед хитрой мудростью Наваррца: в декабре 1583 он ответил на действия Елизаветы не возмущением, а письмом, полным комплиментов.

@темы: Elisabeth I

---

Я ждала этого дня!

444 ПЧ
Дорогие, любимые, замечательные - спасибо! За терпение спасибо, за комментарии, за участие и поддержку. Спасибо за любовь к котам и любовь к истории.

---

Забавно

Не все, но вот эти две очень даже:

+ 1

Отсюда: kot-de-azur.livejournal.com/222557.html#cutid1

@темы: "зверята"

---

Сколько жизнь нас ни учит...

очередной выброс пара

... а мы все равно тянемся к знаниям

Я сейчас на практике, в Хельсинки. Ну, ходим по домам и все такое. Так вот, в этой дебильной системе такая иерархия, что мой мозг улетел в неизвестные дали. Я просто не вижу в этом смысла: пересыпать из доцетницы лекарства в стаканчик, чтобы скормить пациенту - нужно разрешение. Налепить пластырь для улучшения памяти - нужно разрешение. Уколоть инсулин - разрешение. Сделать раскладку лекарств в доцетницу из коробочек по листу - разрешение. Причем, для каждого случая разрешение отдельное. Что еще интереснее, то разрешения на каждом месте работы выдаются отдельно. То, что выдано в пункте А данного города, не имеет силы в пункте В.

При этом, мы, учащиеся, у которых за плечами более 60 недель обучения, имеем право работать медсестрами. И вот получается, что на платной работе в выходные я колю, раздаю лекарства, леплю все пластыри, колю инсулин и клексан, провожу диализ, ставлю катетры и пр. Сама по себе. В понедельник прихожу на практику, где делать нельзя ничего, если рядом нет медсестры со всеми данными разрешениями. Очешуеть. Самое парадоксальное, что у меня все эти разрешения есть, но выданные в другой точке системы здравоохранения той же самой области.

Ладно. В реале вся эта хрень с разрешениями не работает. Сегодня утром было 8 пациентов, которых надо было распределить в дополнение к собственным листам обхода, разрешения или не разрешения. Признаюсь, что была уставшей, как собака после выходных, да еще не отошла от настоящей работы, за которую мне платили. И самоконтроль сдал, я влезла с "дайте мне несколько, я успею". Дали. Потом влетела тетка, которая как бы руководит моей практикой, подняла вселенский хай, что она умывает руки, потому что я, очевидно, считаю, что уже все умею и ей нечему меня учить, и вообще практикантов посылать делать настоящую работу противозаконно, и что у меня, как у учащейся, есть права НЕ делать работу, за которую мне не платят. И убежала прочь. Я, конечно, пошла, куда собиралась, ибо не сидеть же в конторе, когда вся бригада носится, высунув язык, с раздувшимися списками посещений.

Да чтоб оно все провалилось, вся эта система "практик". Ежу понятно, что людей повсюду не хватает, и учащихся-практикантов используют рабочей силой. Утверждать на голубом глазу, что это не так - наглая ложь или глупость. Во всяком случае, на 3 предыдущих практиках я пахала, как вол, гораздо больше, чем хотела и считала резонным. И вдруг, перед самым выпуском, попадаю к "руководительнице", которая считает по-другому. Не спрашивая моего мнения, заметьте. Попытки достучаться насчет того, что Я хочу от нее узнать, бесполезны. Она из ораторов, а не слушателей. Ну какой смысл мне мерять давление мануально по 5 раз на день каждый день или бесконечно колоть этот инсулин одним и тем же людям? Чему я при этом научусь? Я это уже давно умею делать, как ни странно. И много чего еще умею. А вот портативный измеритель INR никогда раньше не видела, его просто нет еще почти нигде. Там по капле крови из пальца можно мерять "густоту" крови, не надо каждый раз в вену лезть. Вот этому бы я поучилась. Потому как аппарат капризный и не очень еще совершенный.

В принципе, я себе пообещала, что на этой практике буду улыбаться, молчать, и делать, что скажут. Но некоторые вещи просто невозможны. Против натуры не попрешь, и первый же кризис заставил меня быстренько взять в руки вожжи. Ну что делать, если я по натуре человек активный. Не мое это "улыбаемся и машем".

Оссподи, еще 3 недели в этом дурдоме. Апрель и май, по счастью - лабораторные анализы, в которых я не бельмеса еще. Там не надо будет изображать простоту, там я на самом деле буду Незнайкой. А потом, 2 июня, забуду учебу, как кошмарный сон. Останется только крайне негативное мнение о том, как организован процесс. А руководитель практики от школы лепечет что-то типа "ознакомься с лечением нескольких пациентов, например, по какой причине данному дают Эмконкор". Так и хотелось сказать, что милая девочка, если бы я на данном этапе все еще не видела бы пациента единым целым, и не понимала действия лекарств, меня надо бы было гнать поганой метлой из системы здравоохранения.

РРРРРррр и Ууууууу

@темы: "Этот мир придуман не мной"

---

Елизавета I - заговор Трогмортона

Когда пыль от очередной заморочки с Шотландией на время улеглась, наступило время заняться делами домашними, хотя и не более приятными: все-таки, как удалось подготовить возможный побег Марии Стюарт? Уолсингем уже знал от своего информатора Фагота (Джиордано Бруно), что центральными фигурами самого заговора являются Трогмортон и Говард. Не без помощи испанского посла, конечно, через которого шла вся переписка Марии.



В обширнейшем семействе Трогмортонов практически все были католиками, кроме ветви, из которой происходил сэр Николас Трогмортон, работавший в администрации Елизаветы и находивший ее религиозные взгляды слишком близкими к католическим догматам. Сэр Фрэнсис Трогмортон, интриговавший в пользу Марии Стюарт, был, таким образом, вполне в своем элементе и имел весьма обширные связи среди католиков в Англии и за границей. Говард тоже вписывался по своим убеждениям в планы католиков, потому что еще вовремя восстания северных лордов он был гораздо более замешан в дела своего брата, чем об этом было принято говорить вслух. Почему-то этому Генри Говарду вообще упорно покровительствовали и Елизавета, и ее ближний круг. Очевидно, в качестве компенсации за то, что его старшим братом пришлось пожертвовать в политических игрищах. Тот, конечно, сам подставился, но все-таки.

Трогмортон?

Итак, 4 ноября 1583 года «два джентльмена, не внушающих доверия» были посланы арестовать Фрэнсиса Трогмортона в его доме, находившемся рядом с Байнардс Кастл. Когда Трогмортона увезли в Тауэр, вышеупомянутые джентльмены обыскали дом, и нашли изрядное количесво инкриминирующих бумаг. Например, 12 копий «нелегального генеалогического древа, подчеркивающего права Марии Шотландской на трон Англии». Кроме этого, нашлись планы портов Англии, наиболее подходящие для высадки армии, и какие-то списки с именами католиков высокого ранга в Англии.

Говард

В момент ареста сэр Трогмортон гордо заявил, что «лучше претерпит тысячу смертей, чем выдаст кого-то», но ему хватило одной сессии на дыбе в умелых руках образованного палача Тауэра Нортона. Он признал, что действовал в интересах Марии Стюарт, подготавливая вторжение герцога Гиза, которое должен был финансировать Филипп Испанский. Вторжение должно было произойти в порту Арундел, Сассекс. Вот цель этого вторжения была несколько расплывчатой: то ли просто умыкнуть Марию, то ли начать, заодно, рекатолизацию Англии. Скорее всего, по обстоятельствам. Интересным моментом было то, что Филипп денег Гизу, все-таки, не дал. Поэтому никакой высадки не случилось.

Тем не менее, именно испанское посольство координировало всю деятельность заговорщиков, и 19 января 1584 года послу Испании пришлось держать ответ перед королевским советом.

Уолсингем зачитал ему лист обвинений из шести пунктов:

1. Тайная переписка с королевой Шотландии
2. Конспирация с некоторыми подданными Ее Величества с целью освобождения королевы Шотландии
3. Переговоры с английскими католиками, с целью завербовать их в поддержку высадке католических принцев, если таковая произойдет
4. Аргументирование в пользу заговора обещанием, что король Испании возьмет половину расходов на себя
5. Укрывательство слуги королевы Шотландии Чарльза Пейджета, изгнанного из королевства, и вернувшегося тайно, чтобы разжигать недовольство католиков и присматривать порты для высадки
6. Владение неким зеленым вельветовым ларцом, содержащим планы конспираторов, который ему передал Фрэнсис Трогмортон

Обвинения закончились советом покинуть королевство в течение 15 дней.

Посол побагровел и заявил, что пусть-де сначала докажут, и вообще «дон Бернадино Мендоза рожден завоевывать королевства, а не устраивать в них беспорядки». Но Англию, все-таки, покинул, причем через пару дней. Наверняка, с большим облегчением. В ноябре 1584 года он занял пост испанского посла в Париже.

Фрэнсис Трогмортон был казнен, как государственный изменник, в июле 1584 года, а вот Генри Говард снова был спасен покровителями. Причем, в этот раз выступать ходатаем перед королевой Сесил отказался. Ходатаем выступил старший, нелюбимый сын Сесила, который пристроил Говарда как бы под ответственность кого-то из своих родичей Бэконов.

Кстати, о личности Чарльза Пейджета, упомянутого в обвинениях, ходят разные слухи. Он, несомненно, участвовал во всех заговорах, закручивавшихся в Европе против Англии и Елизаветы, но он также информировал и министров Елизаветы о том, что именно против Англии замышляют. Во всяком случае, Роберт Хатчинсон, собравший полный список людей, бывшими шпионами Уолсингема, Пейджета в нем не упоминает вообще.

Сам Уолсингем написал о Пейджете только следующее: «Charles Paget is a most dangerous instrument, and I wish, for Northumberland's sake, he had never been born». Очевидно, именно Пейджет наклепал на Нортумберленда, которого прицепили к заговору Трогмортона. В начале 1584 года сэр Генри отделался несколькими неделями в Тауэре и был отпущен.

Но, к сожалению, Чарльз Пейджет сообщил, что Нортумберленд был за освобождение Марии Стюарт и за свободу католиков в Англии, поэтому он поддерживал идею иностранного вторжения. И Нортумберленда пришлось арестовать снова.

В этой истории много таинственного – снова загадка без разгадки. Хатчинсон просто пишет, что сэр Генри Перси застрелился в Тауэре из пистолета, заряженного тремя свинцовыми пулями. Возникает законный вопрос, как сэр Генри получил в Тауэре пистолет? Англоязычная Википедия ссылается на A True and Summarie Reporte по поводу смерти сэра Генри, где установлено, что тот покончил с собой. Упоминаются слухи, что за день до смерти Нортумберленда сэр Кристофер Хаттон приказал лейтенанту Тауэра взять для охраны сэра Генри нового стражника, который потом словно испарился (и знали его в Тауэре, как Бейлифа, что было, скорее, кличкой чем именем). Обвиняли, собственно, правительство Елизаветы в убийстве Генри Перси.

Проблема в том, что правительству сэр Генри не был интересен. Зато позднее сына и наследника сэра Генри подозревали в католических симпатиях именно потому, что он общался с Чарльзом Пейджетом. Неисповедимы пути придворных и родственных интриг.

@темы: Elisabeth I

---

Елизавета I - королева не желает платить

Елизавета не была бы Елизаветой, если бы не попыталась очаровать и Эсме Стюарта, которого считала опасным и хотела бы видеть мертвым. Схема в таких случаях у нее была одна, своеобразная, но не вполне лживая. Как комплимент к статусу Эсме, она попросила его не обнажать при ней голову. Как объяснение, она рассказала ему, как ей виделась созданная им ситуация в Шотландии: интрига Гизов, религиозная революция, ссора с Англией. К тому же, она знала, что он вел переговоры с иезуитами, ведь вел, не так ли? И все это – с милой и душевной улыбкой, без обвинительных интонаций.



Эсме ей подыграл, но выглядел менее убедительно, потому что ему-то, в отличие от Елизаветы, пришлось лгать. Какая религиозная революция? Он – протестант, видит Бог. Какие Гизы? Какие иезуиты, он в жизни ни одного не встречал. А что касается Англии, то он всегда говорил королю, что Англия – лучший друг Шотландии. Ведь весь скандал разгорелся именно потому, что они с Джеймсом попытались скопировать английскую систему подчинения церкви королевской власти.

Скорее всего, Елизавета была разочарована. Тем не менее, она весьма двусмысленно пообещала Ленноксу помочь ему вернуться в будущем в Шотландию – если он поведет себя во Франции правильно, а она присмотрит за ним во Франции, пусть и не сомневается.

Леннокс не пошел к испанскому послу. Хотя не мог не понимать, думаю, что никого этот визит не удивил бы. Он передал Мендозе через своего секретаря, что собирается вернуться в Шотландию сразу, как только король Джеймс окажется на свободе. Мендоза спросил секретаря, собирается ли Эсме посещать протестантские богослужения и в Париже? Секретарь признал, что ничего другому его господину не остается: если Джеймс поймет, что его обожаемый родич остался католиком и только притворялся протестантом, он не вызовет его в Шотландию. Мендозу слегка перекосило, он не любил двуличных людей. Сам-то он неоднократно просил Филиппа отозвать его из Лондона именно потому, что находил английскую политику слишком кучерявой для своего восприятия.

В общем, если от встречи англичан с Эсме Стюартом и был какой-то прок, так это разочарование в том, кого они несколько лет буквально демонизировали.

Хотя в тот момент вмешательство Филиппа в дела Шотландии выглядело более вероятным, чем обычно. Дело было не в Шотландии, разумеется, а снова во Франции. Испанцы знали, что король Франции серьезно болеет. Его преемником мог бы стать Франсуа Алансон, но, с точки зрения католиков, Франсуа был личностью ненадежной и, к тому же, личностью в Нидерландах, а не в Париже. Вот Гиз – да, Гиз был истинным католиком старой формации, причем Гиз был способен привлечь к себе людей. Филипп был готов поддержать притязания Гиза на престол Франции, а это значило, что от Филиппа ожидалась поддержка планам Гиза и в Шотландии.

Известно, что попытка Леннокса играть в протестанта в Париже вызвала такую ледяную реакцию у его покровителей, что он попытался найти себе новых. В частности, он заверял английского посла в Париже, что хотел бы служить Елизавете, потому что Мария его разочаровала. Но жена Эсме сидела в апартаментах королевы-матери, а служащие Гиза были замечены в доме Леннокса. Посол склонялся к тому, что услуги Леннокса стоит принять. Елизавета порекомендовала своему послу людей Эсме привечать, давать им возможность говорить столько, сколько они хотели, но быть настороже, потому что Ленокс не может быть искренен в своих уверениях. С другой стороны, она не отметала начисто возможность того, что Эсме Стюарт действительно решил сменить сторону.

На самом деле, похоже на то, что Эсме просто хотел вернуться в Шотландию, заручившись поддержкой Елизаветы. Не стоит недооценивать Леннокса. Он, конечно, раскрыл перед английской королевой все карты шотландского заговора, но он не мог, к тому времени, не знать, что англичане знают эти детали и без него. Но ведь Леннокс знал намного больше, и кто его знает, как далеко он был готов зайти. Мы никогда не узнаем, как далеко, потому что он внезапно и скоропостижно скончался в процессе тайных переговоров с английским послом. Возможно, он умер по естественным причинам, хотя ничто не предвещало. Возможно, его отравили Гизы, чтобы предотвратить утечку по-настоящему опасных сведений о том, кто подготовил побег Марии Стюарт в Англии настолько, что дело застопорилось только из-за неуступчивости Шрюсбери. Скорее всего, его отравили иезуиты, о делах которых он знал гораздо больше, чем они хотели бы открыть миру и английской королеве.

В Шотландии место около Джеймса занял Арран, шотландские лорды хотели бы английских денег, Елизавета платить неверным союзникам не собиралась. С ее точки зрения, было глупо платить за то, что шотландцам все равно придется сделать уже в силу приверженности жесткой форме протестантской веры. С Джеймсом было сложнее. Он заявил, что ожидает от английской королевы или возврата наследства, оставленного ему бабушкой (графиней Леннокс), или выплаты этого наследства в денежном эквиваленте. А эквивалент был размером в 5000 фунтов. Ежегодно! Вот если он получит то, что по праву его, Джеймс готов следовать советам Елизаветы. Он отвергнет французов и даже ратифицирует то самое Лейтское соглашение, которое маячило яблоком раздора между двумя королевствами уже много лет. Если же Елизавета решит не платить, то он найдет более щедрых спонсоров в другом месте. О своей матушке, Марии, Джеймс, между прочим, и словом не обмолвился.

Зато Елизавета не собиралась упустить столь блестящую возможность поговорить с сыном о матери. Она отправила Джеймсу то письмо, которое написала ей Мария – относительно ее совместного с сыном правления. Ответ Джеймса был достаточно прямолинеен: он хотел бы, чтобы его мать перестала плести интриги и успокоилась. " He wished, that his mother would give over her plots, and would turn truly to the religion received in the two realms ". Далее, Джеймс заверил Елизавету, что словам Марии вообще верить нельзя: как только она окажется на свободе, она перевернет всю Шотландию вверх дном, и все ее обещания о том, что она будет просто частым лицом – ложь.

Теперь Елизавета была совершенно уверена в том, что никаких сентиментальных чувств к своей матери юный король Шотландии не питает, как и она к нему, собственно. Культ страдалицы Марии строился для общественности. Королева понимала, что она может и не дать денег Джеймсу, а просто угрожать ему освобождением Марии. Тем более, что требование наследства было не единственным требованием денег. Джеймс, уставший от вечных похищений, нуждался в собственной гвардии, числом в 300 человек. И оплачивать его охрану пришлось бы Англии.

А дальше начинаются сплетни. Елизавете шепнули, что ее дорогой Лейчестер не только планирует женить своего сына на Арабелле Стюарт, но и выдать одну из своих сводных дочерей за Джеймса. Дочерей Летиции Ноллис. Естественно, Елизавета просто взбесилась. Возможно, поэтому она заявила шотландцам, что никакого договора с ними заключать не будет, если Мария этот договор не подпишет. А денег она никому платить не собирается. Достаточно того, что она давно пеклась о благополучии Джеймса, не видя с его стороны никакой благодарности. Что касается наследства, то его сейчас изучает целая армия юристов. Когда решат, тогда и поговорим.

И вообще, «Her servants and favourites professed to love her for her high qualities, Alengon for her beauty, and the Scots for her crown; but they all meant the same in the end. They wanted nothing but her money, and they should not have it.» («Ее служащие и приближенные утверждают, что любят ее за высокие качества, Алансон – за красоту, шотландцы – за корону, но у них у всех одно на уме: они просто хотят ее денег, и ее денег они не получат»).

Что касается Марии, то она, после того, как ее ознакомили с посланиями сына, согласилась с тем, что если ее освободят, то она добровольно останется в Англии, никогда не будет интриговать против Англии, и оставит вопрос о престолонаследии английскому парламенту. Елизавета хотела бы, чтобы Мария впредь оплачивала свои расходы из собственного французского наследства, но особо на этом не настаивала.

Проблема, тем не менее, была. Заключая договор с Елизаветой, Мария признавалась, этим самым, королевой Шотландии. А это признание взбудоражило бы всю Шотландию. Собственно, уже само освобождение Марии, пусть и с ограничением свободы передвижения в 10 миль от места жительства, было бы настоящим потрясением. В общем, Марии объяснили, что Елизавета вполне готова дать ей статус принцессы, живущей в Англии и имеющей собственный, католический двор, но вот Джеймс… Джеймс устраивает проблемы, и поэтому Мария останется там, где она есть.

Судя по этим действиям, Елизавета отказала Джеймсу в деньгах не по злобе на то, что дочь Летиции могла бы стать шотландской королевой. Елизавета отказала просто потому, что могла стравить своих противников, не заплатив за это и шестипенсовика. Ей было из чего платить – в 1583 году в сундуках английской королевы скопилось полмиллиона фунтов золотом. Так что дело было не в деньгах, а в принципе.

@темы: Elisabeth I