"И полцарства в придачу" II - 11

- Я его убью! – всегда сдержанный, уравновешенный Рэтклифф яростно сжимал рукоятку кинжала. – Я убью эту скотину! А она… Кровь христова, да как она могла! От нее же несет, как от винной бочки!

- От тебя, лорд Вискри, тоже не фиалками пахнет, - огрызнулась Агата, пристроившаяся на край кровати, на которую свалила пьяную до беспамятства Кэт. – Ты-то чем занимался, сидя в трактире? Родниковую воду пил?

- Мне еще жизнь не надоела, - повел подбородком Крыс. – Воду пить, надо же такое придумать… Если хочешь знать, леди воевода, мы с Котом занимались важным делом, следили за одним типом, сообщником этого совратителя.

Маргарет потерянно стояла у окна, ухватившись за руку Робина. На ее отчаянный призыв пришла, как ни странно, Агата, которую Кот ненавязчиво попросил приглядеть, как там идут переговоры между Кромвелем и Кэт по поводу бумаг, освобождающих ее от монашеского обета. Женщина-рыцарь обстановку оценила мгновенно, но вместо того, что начать метать громы и молнии, как она это умела, просто села за стол, налила вина и себе, и завела разговор со стремительно пьянеющей Кэт и глядевшим на нее во все глаза Кромвелем.

Долго ей ждать не пришлось. Не прошло и получаса, как Кэт соскользнула с лавки, привычно повернулась на бок, поджала ноги, и мирно заснула. Агата без видимого усилия подняла довольно хрупкую женщину, перебросила ее через плечо, и совершенно спокойно перенесла из таверны в домик, где обитала вся компания. От попытавшегося помочь Робина она просто отмахнулась, заметив, что махать мечом в полной броне куда тяжелее. Кромвель благоразумно исчез до того, как его могли призвать к ответу.

- Больна твоя артистка, - жестко сказала Агата Рэтклиффу, сосредоточенно роясь в своей безразмерной дорожной сумке. – Ты что, никогда не видел, что вино с женщинами делает?

- Да все знали, что Старая Ведьма, мать Скряги, за собой целый воз мальвазии повсюду возит, но никто и никогда не видел ее в таком безобразии, - огрызнулся Крыс.

- Что ж, повезло, - безразлично пожала плечами Агата, вытаскивая на свет какой-то причудливой формы флакон. – Вы вот что, братья мои… Сейчас я лечением Кэт займусь, и это не будет красивым зрелищем. Лучше бы вам уйти.

Крыс прикусил губу, немного поколебался, но из комнаты выскочил довольно стремительно. Робин вздохнул, снял дублет и закатал рукава рубашки.

- Я помогу. Дело знакомое и, можно сказать, привычное, - сказал он, лукаво посматривая в сторону Маргарет. – А вот если бы Марго нашла за это время Крыса и Ричарда, было бы славно. Насколько понимаю, очень скоро нашей артистке понадобятся и утешение, и любовь.

- Точно, - кивнула Агата, смешивая в кружке какой-то дурно пахнущий раствор. – Но не сразу. Я усыплю ее на некоторое время. Но когда она проснется… Поговори с Вискри, пусть возьмет себя в руки. Можно подумать, в первый раз упившуюся женщину видит.

Маргарет подумала, что одно дело – видеть пьяных женщин вообще, и совсем другое – видеть свою женщину пьяной, но момент для спора был явно не подходящим, поэтому она просто кивнула и отправилась на поиски.

На душе было муторно. В который раз она с тоской вспомнила о беззаботном времени, проведенном в королевской библиотеке. Тогда вокруг нее, по крайней мере, не было такого количества людей с их невыносимо серьезными проблемами. Тогда она была просто Маргарет Эртон, странной особой, не желающей пользоваться своим положением любовницы короля и поэтому никому не интересной. Честно говоря, ее отношения с Гарри больше напоминали, как правильно подметила королева, устоявшиеся отношения супругов, нежели страстный роман, и обоих это вполне устраивало.

Всего несколько месяцев прошло с тех пор, но как же изменилась ее жизнь! Как жаль, что никто из окружавших ее людей не понимал, насколько тяжело ей было смириться с тем, что прошлого, безмятежного, уютного существования больше не будет. Если на то пошло, то она нуждалась в утешении не меньше, чем Кэт, но одно событие цеплялось за другое, и в этой круговерти ей и самой-то не было времени толком подумать обо всем случившемся.

«Так подумай», - сказала она себе, и решительно уселась на траву под ближайшей яблоней. В конце концов, Кэт вряд ли в обозримом будущем понадобится исповедник, а если кто и мог поговорить с ней по душам, так это папаша Джузеппе или Годлина, но уж никак не едва знакомый ей Ричард, будь он хоть трижды священник и рыцарь. А Крыс пусть перекипит.

Ричард. Первая проблема, о которой стоило подумать. Ричард и Джон, ее брат и ее отец, как оказалось. Маргарет усердно попыталась найти в своем сердце хоть какие-то родственные чувства к этим двоим, но не нашла ничего, кроме симпатии, приправленной легким недоверием.

Вряд ли она когда-нибудь сможет простить Ричарду то, что он хладнокровно обвенчал ее, хотя она явно была в почти бессознательном состоянии. И явно вернул бы ее в дом мужа, если бы судьба не распорядилась по-другому. К тому же, он относился к новым особенностям Маргарет с прямолинейным недоверием. Если человек может не дышать и обходиться без пищи, значит он и не человек. Все просто. Нет, похоже, что особого тепла и доверия между ними никогда не будет.

Джон был человечнее, хотя куда как более загадочной личностью. Вроде, простой, веселый человек, а есть в нем что-то… нечеловеческое, что ли. Словно давно он стоит над всеми проблемами человеческого рода, наблюдает за ними, и находит очень забавными. Правда, в качестве отца Маргарет Джона не воспринимала совершенно. Всю свою жизнь она была более или менее предоставлена сама себе, и менять это положение вещей не входило в ее планы. Что плавно переводило ее размышления на Робина.

- Родню не выбирают, - донеслась до нее мысль, и через мгновение сам Кот вышел из дома. – А вот мужа – да. Но ты не бойся, в патриархального супруга я превращаться не собираюсь.

Он улегся на траву, повернулся на бок, подпер голову рукой, и с прищуром уставился на Маргарет.

- Как там Кэт? – спросила она

- Как обычно в таких случаях. Эта твоя мрачная тетка намешала ей какой-то пакости, и девица тихо отлетела в заоблачные дали.

- Она не моя мрачная тетка, - вяло огрызнулась Маргарет. – А намешала, скорее всего, иссоп со змеиным корнем, и добавила маковый сок. Во всяком случае, я бы так сделала. А уж что там Агата придумала, знать не могу. С нее станется и настоящее колдовство применить. Хотя… уж очень оно у нее своеобразное, так что ради Кэт надеюсь, что не применяла.

- Да? И чего она такой смесью хочет добиться?

- Ну зачем тебе это, Кот? Ладно. Сок маковый – именно, чтобы «отлететь в заоблачные дали», как ты выразился. Иссоп исцеляет от вредных привычек, змеиный корень снимает проклятие, если такое имеется.

- Боже милостивый, - притворно ужаснулся Кот, - я собираюсь жениться на ведьме! Может, ты и приворотное зелье составить можешь?

- Запросто, - хихикнула Маргарет. – Его ты как раз и жуешь с таким задумчивым видом.

- О… - Кот удивленно посмотрел на цветок клевера, который он как раз рассеянно жевал. – Так просто? Никаких размахиваний руками и заклинаний? Никаких летучих мышей и косточек с мизинца повешенного?

- Вот глупый! – теперь Маргарет уже смеялась, забыв свою озабоченность и усталость. – Не бывает никакого приворотного зелья, неужели не понял? Если любишь, то тебе и вода будет приворотным зельем, и воздух, и любая травинка. А насильно мил не будешь, здесь колдовство не поможет.

- То есть, это значит, что Бугай, которого вы именуете своим королем, действительно влюблен в леди Анну?

Маргарет задумалась. Скачок мыслей Робина ей не слишком понравился, потому что она подозревала, каким будет его следующий вопрос. Но догадка была действительно интересной. Они столько думали об Анне-ведьме, что совсем забыли о том, что Анна была еще и просто женщиной, которую можно было любить.

- А ведь ты прав, Кот, - признала она. – Подчинение подчинением, но, пожалуй, он ее любит. Или любил, по крайней мере. Знаешь, он ведь очень сильный человек. Своенравный, не терпящий сопротивления. Никакая магия не заставила бы его вести себя глупо и выглядеть глупо, а именно так он выглядел, засыпая в прошлом году эту гадюку письмами, на которые она не изволила даже отвечать. Да что там, он дошел до того, что сэра Томаса умолял, чтобы тот привез дочь. Собственного подданного!

- То есть, сначала он в нее влюбился, потом она вдруг удалилась прочь, а потом вернулась, и при дворе начался тарарам с магическим подчинением, зельем подавления и всем прочим. Благо, путь был уже открыт. Любовью. Марго, мы все неправильно поняли, ведьмой Анна стала в Англии, а не во Франции. Прах меня побери, я плохо разбираюсь в этих делах, идем к Дикону.

Робин ловко вскочил на ноги, и потянул Маргарет, помогая подняться и ей. Потянул чуть-чуть слишком резко, так, что она, поднявшись с травы, оказалась в его объятиях. Чувствуя, как запылали ее щеки, девушка попыталась освободиться из сильных рук, но не тут-то было. Поняв, что сейчас-то и последует тот вопрос, который ей так не хотелось услышать, она слегка вздернула подбородок и с вызовом посмотрела Робину прямо в глаза.

- Ты все еще любишь его?

Нет, это был, все-таки, не тот вопрос, и она была рада, что может ответить честно.

- Нет, Робин, не люблю. Мне жаль его, и я хочу его защитить, и он мне не чужой, но это не любовь.

- Но любила?

Все-таки, спросил. А ведь не мог не знать, что она этого вопроса не хочет.

- Никогда не задавай вопросов, на которые не хочешь получить правдивый ответ, Роберт Кэтсби, - ответила она со вздохом и уткнулась лбом в тонкую рубашку на его плече.

- А он? – не сдавался Кот.

- А об этом ты сможешь спросить его сам! Вот попадем во дворец, там и беседуйте на здоровье, кто там кого любил и почему! - Терпение Маргарет, наконец, иссякло, и она сердито оттолкнула Робина.

- Ой, не сердись же так, Божественная, на глупого Кота, - рассмеялся тот. – Любопытство, как ты знаешь, свойственно нашей породе. Например, я изнемогаю от желания узнать, что находится в этом пакете, который доставили сюда из дворца специальной курьерской почтой, пока вы с Диконом и Кромвелем плели интриги.

Маргарет с ужасом уставилась на пакет, который Кот ловко выудил словно из воздуха. На нем красовались две печати: печать королевы и… Гарри. Она покачнулась, почти повисла на руках Робина, который успел ее подхватить, и прошептала непослушными губами:

- Ты спрашивал, когда я в последний раз падала в обморок?

@темы: "побасенки"

---

Лондонские разводы 1570 - 1640 гг (продолжение)

Представления о том, что такое идеальная семья, тоже не слишком изменилось за столетия. Мысленная картинка осталась той же: надежный, умелый, трезвый и ласковый муж, создающий экономическую базу для процветания семейства; добрая, ласковая, спокойная, хозяйственная, разумная жена; умные, здоровые, воспитанные и послушные дети.



Жизнь, конечно, вносила свои коррективы. Но и тогда существовала масса литературы, учащей людей корректировать эти коррективы. Особенно советы любили давать ученые мужи Реформации. Роберт Кливер написал книгу «Угодная Богу форма управления домашним хозяйством: как управлять семьей согласно слову Божьему» («A Godly Form of Householde Governement: for the ordering of private Families, according to the direction of Gods word», Лондон, 1616 г). Уильям Вайтли объяснял вступившим в брак, как должно строиться управление семьей в 1619-м году, в проповеди «Указания для женатых персон». Были о книги, посвященные обучению хозяек искусству быть хорошей женой, например, вышедшая в 1607 году книга Александра Никколса с длиннейшим названием , которое можно свести к «Как отличить хорошую жену от плохой и плохого мужа от хорошего».

Большинству коррективы, кстати, удавались. Некоторым дано подходить к выбору будущих супругов изначально рационально, некоторым просто везло, некоторые были слишком заняты проблемами повседневной жизни, и не имели ни времени, ни сил на переосмысливание разумности некогда сделанного выбора.

Суды имели дело со случаями маргинальными, с ситуациями, когда внутренние семейные проблемы уже не могли оставаться в четырех стенах. Проблемы с гулящими женами были одной из групп рассматриваемых дел, по которым суды выносили решения в пользу истцов. Проблемы с жестокими, агрессивными супругами были другой группой.

В делах об исключительной жестокости супруга истцами были, как правило, женщины. Вопреки бытующему мнению, ни средневековый закон, ни законы эпохи Ренессанса не давали права мужьям дурно обращаться со своими женами. Напротив. Законы Реформации до 1640 года продолжали традицию, по которой идеальной моделью супружества была дружба и гармония между мужем и женой, «друг, собеседник и партнер по удовольствиям» (”a friend, and comfort for society, but also a companion for pleasure”, Alexander Niccholes). Да, на мужа возлагалась обязанность этой гармонии добиваться, а на жену – признавать мужа главой дома. Но тот же Никколс яростно клеймит мужей, которые своим поведением «узурпируют такое превосходство, словно имеют дело с рабами, и доводят своих жен до супружеской измены» (”usurp such superiority over them, as is commonly used towards slaves and drive their wives to adultery”).

И вот именно с последней моделью супружеского поведения имели дело суды.

В 1586 году Маргарет Эливер давала показания о том, что ее соседка, Маргарет Фармер, «много раз приходила и жаловалась, плача и причитая, на то, как жесток с ней ее муж, который использовал ее и бил ее. И показывала подбитые ударами мужа глаза, и говорила, что на ней живого места нет из-за жестокости и безумия ее мужа, и говорила, что не знает, что делать, и боится за свою жизнь, если будет продолжать жить с ним. И однажды упомянутый Джон Фармер избил ее так, что упомянутая Маргарет не могла встать с кровати 8 или 9 недель…». Показания подтвердили и другие соседи, которые, услышав крики, поспешили на помощь, и нашли Джона Фармера с палкой в руках, избивающего свою супругу «с жестокостью безумца». Суд решил дело в пользу Маргарет Фармер, разумеется, освободив ее от кошмарного замужества.

В другом деле, соседка, зашедшая как-то к Анне Янг, нашла ее «с лицом, покрытым синяками и опухшим, и с тем же на всем теле, и она не могла ни говорить, ни шевельнуться, чтобы помочь себе, и ее челюсти были выбиты или повреждены, и нос сломан, и только с помощью хирурга ее удалось поднять, но и тогда она едва могла дышать, и можно было ожидать скорее, что она умрет, чем придет в себя». Анна Янг все-таки оказалась более живучей, чем ожидала соседка, и не только пришла в себя, но и смогла подать в суд на мужа. Дело было решено в ее пользу. А причина побоев была в том, что состояние Анны оказалось не таким большим, как ожидал ее муж.

Некоторые случаи были менее ясными, из тех, когда оба супруга были не сахарными. Анна Перри подала на мужа в суд за то, что он толкнул ее так, что она упала и вывихнула палец. Но дело-то в том, что печальный инцидент произошел в результате того, что Анна закрыла от мужа часть его собственного дома: когда он послал слугу принести ему из кладовки пива, Анна заперла кладовку. И когда Джон сам пришел разбираться, завязалась потасовка, в результате которой Джон потянул жену за платье (очевидно, она таки сбила муженька с ног), она упала на руку, и палец был вывихнут именно в тот момент.

Довольно интересно то, что канонический закон, основанный на римском праве, принимал во внимание только физическую сторону насилия, конкретные побои и повреждения. Церковные суды рассматривали ситуацию более полно. Допустим, муж никогда не шел дальше нескольких щипков и тычков, то есть, речь об угрозе жизни не шла, но зато имели место словесные поношения и ущемления супруги в ее законных правах.

В 1614 году Чарльз и Мэри Джонс, жившие как муж и жена и работавшие прислугой, начали самостоятельную жизнь. Очевидно, уход от хозяев-джентри не был мирным, потому что Чарльз поместил Мэри в нанятую у одной вдовы в Гринвиче квартиру, а сам жил отдельно. Когда он супругу навещал, то и ее квартирная хозяйка, и все соседи не были особенно счастливы, потому что Чарльз «часто очень грубо бил ее кулаками и щипал, и угрожал придушить, и называл шлюхой, и обвинял в том, что она целый день была в Лондоне, занимаясь тем, чем шлюхи занимаются, и клялся страшными словами, что он ее убьет». Кроме этого, Чарльз не только отказывался содержать Мэри, как подобает супругу, но и отнимал у нее ключи, чтобы забрать из сундуков то, что она зарабатывала сама, своей работой. Кроме того, Мэри, уставшая от такого брака и подавшая на развод, обвинила Чарльза в прелюбодеянии, в том, что он «водит компанию с опасными и бесчестными женщинами», и «хирург предупредил ее, чтобы она не имела с ним дела, потому что это будет для нее очень опасно». Проще говоря, местный хирург знал, что у Чарльза сифилис. Отсюда и дикая ревность Чарльза – Мэри просто не допускала его до тела. И суд решил дело в ее пользу.

Освободил суд от брачной обузы и Анну Кендрик. По свидетельству служанки Кендриков, Джон Кендрик бил жену «кулаками, палками и кочергой… называл шлюхой и говорил, что ребенок, которым она беременна, не его, и так плохо с ней обращался, и не разрешал ее спать вместе с ним на кровати, и заставлял спать в кровати свидетельницы». Кроме того, опять же, Джон Кендрик не давал жене ни гроша, запирал от нее кладовые и уносил прочь всю приготовленную служанкой еду. И такая «веселая» жизнь продолжалась у Анны три года. Жила она на собственные заработки, обучая кого-то чему-то. Свидетельница употребляет слово ”teaching”.

Иногда муж и пальцем жену не трогал, а методично и злобно доводил ее до самоубийства. Не без помощи соседей, от такого типа насилия удалось освободиться в 1619 году Элизабет Уильямс. По словам свидетелей, муж Элизабет, Джон, довел ее до такого состояния умопомрачения вечными придирками и насмешками, что она зачастую уже не понимала, где, что и как. Однажды соседка нашла Элизабет с ножом с руках, пытающуюся покончить с собой. Она сказала, что лучше умрет, чем будет жить, мучимая мужем, до конца своих дней. А именно это и было ее будущим, если верить угрозам мужа. Действительно, на суде Джон Уильямс хладнокровно заявил, что женился на Элизабет не по любви, а ради денег, и в будущем намеревается относиться к ней в десять раз хуже, чем до суда. Очевидно, негодяй был совершенно уверен в том, что суд дело решит в его пользу. Ведь его мать и сестры утверждали, что Элизабет одержима злым духом. Но суд решил дело в пользу Элизабет.

Бывали случаи, в которых ход событий невольно наводит на мысль, что отчаявшиеся женщины просто провоцировали своих агрессивных мужей в ситуациях, когда тщательно скрываемые семейные проблемы становились явными для всех. Хотя большинство англичан жили и в 1600-х так же, как в средние века – с ничтожным частным пространством, всегда на виду у соседей и прислуги, аристократы смогли позволить себе большую приватность. Опять же, одно дело – служанка ремесленника, работающая по найму, и совсем другое – прислуга аристократа, подписывающая клятву о лояльности хозяину. Поэтому иногда терроризируемым женам аристократов приходилась действовать находчиво.

Так случилось, например, когда в гости к графу Линкольну приехала молодая пара, Энн и Томас Дитоны. В тот же момент там гостила и другая пара, Морранты. И вот среди ночи Энн Дитон появляется в комнате Мэри Моррант «с лицом, омытом слезами», и желуется, что «больше не может выносить жестокость своего мужа по отношению к ней». И тут начинается катавасия. Мэри Моррант почему-то посылает свою служанку в комнату, где остался Томас. Чтобы она принесла ночную рубашку беглянки. Естественно, скоро служанка вернулась с рассказом, что Томас Дитон ущипнул ее за руку и пригрозил свернуть шею. После этого рассказа в поход за ночной рубашкой отправилась сама Энн Дитон, в сопровождении уже ущипнутой служанки. По их словам, Томас сумел закрыть их обеих в своей комнате, где Энн, почему-то, отправилась в кровать, а Томас встретил ее там кулаками. Тут обе женщины подняли дикий хай, на который прибежали слуги графа. Дело закончилось с тем, что с Томасом Дитоном подрался сам граф.

Очень интересная история. Дело, после вмешательства графа, было обречено на успех, конечно. Без сомнения, Энн Дитон имела хорошие основания, когда бесконечным снованием взад и вперед за какой-то рубашкой (как будто Мэри Моррант не могла дать ей одну из своих!) доводила своего супруга до белого каления. На суде кое-что выяснилось. Горничная Энн Дитон слышала, как Том угрожал жене, что прикует ее к кровати, и поступит с ней, как с Бартоломью, который, по его словам, был его рабом: посадит на цепь, хлеб и воду. Причем каждое слово угрозы молодой аристократ подтверждал ударом кулака.

В заключение хотелось бы отметить, что популярная культура того времени была не столь милосердна к пострадавшим, как судебные власти. «Укрощение строптивой» имеет свой прототип, в котором муж добился покорности жены, избив ее до крови, и завернув в просоленную конскую шкуру. Что касается рогатых мужей, то:

Old Humphrey Hodge a farmer was,
His age was fifty-seven;
A bachelor, too, and well to do,
For he in the world had thriven;
And Humphrey Hodge from dawn till dark,
Was happy us the day was long,
For he rose with the sun, and he sang with the lark,
And this was his favorite song-

Rock the cradle, John,
Rock the cradle, John,
An old man married, had better be buried,
Than rocking the cradle alone.

Now Humphrey Hodge had a servant girl,
As blooming as the day,
And she was fair as the lily or pearl,
And fresh as the flowers in May;
And her eyes shot forth such lustrous beams,
That somehow, ere 'twas long.
Her image was ever in Humphrey's dreams.
In spite of his favorite song

Now Humphrey Hodge, alas, and alas.
Grew tired of single life,
And ere the harvest moon could pass,
He made his maid his wife;
And the sun shone bright oh his marriage morn,
And the bells rang out ding, dong,
And Humphrey felt like a man new born,
And fairly forgot the song

Now Humphrey Hodge and his dear little wife
Were happy as any pair,
"Until the time that he was blessed
With a buxom son and heir;
And he sits and sighs as the baby cries,
With its lungs so loud And strong,
Yet he sings, forsooth, and reflects on the truth
Contained in his favorite song.

Now Humphrey Hodge walks round the farm.
And his hair is silver grey,
With his wife before, and the child on his arm
The fruits of December and May
And people smile at the silly old man,
Being wed to a wife so young.
And Humphrey thinks as he Winks and blinks,
When his neighbours sing him the song

@темы: "1600-е"

---

Лондонские разводы 1570 - 1640 гг

Статистика разводов удивительно стабильна: около половины браков заканчивается крахом в течение первых 10 лет. Для лондонцев на переломе 1600-х процедура развода была достаточно сложной.



Для начала, в Европе, Реформация дала возможность нового брака хотя бы для стороны, в крахе предыдущего не повинной. В Англии, церковные суды продолжали быть ограничены правом вынесения решения только об «отлучении от стола и постели» («from bed and board»).

Это означало, что паре было дано легальное право не жить вместе. Нелегальный разъезд супругов был, кстати, подсудным делом. Но такое решение не давало права заключить новый брак ни виноватой стороне, ни невинной. Новый брак был возможен для пар, чей брак аннулировался: на основании близкой степени родства, двоеженства, преконтракта, не завершенного брака (отсутствие сексуальных отношений между супругами), брака по принуждению, и брака, в котором одна из сторон еще не достигла совершеннолетия.

Лазейка была: церковный суд мог разъединить супругов на основании либо доказанной супружеской неверности (adultery), либо доказанного чрезвычайно жестокого обращения (extreme cruelty). Но опять же, здесь речь идет, все-таки, не о разводе, расторжении брака (divorce), а о разъединении супругов (separation).

Лондонские суды требовали доказательств и того, и другого. Недостаточно было увидеть супруга или супругу в неподходящем месте и неподходящей компании. Надо было увидеть непосредственный акт измены. Недостаточно было знать, что один супруг поколачивает другого. Нужны были свидетели результатов и, желательно, заключение хирурга о причиненных повреждениях.

Около 42% дел о разъединении в период 1572 – 1640 гг были начаты мужчинами, обвинявшими супруг в неверности. А 26% - женщинами, обвинявшими мужей в жестоком обращении. В обеих вариациях суд выносил решения в пользу истцов – практически стопроцентно. Дела, не имеющие шанса на успех, отсеивались еще до судебных сессий. Иногда пары мирились, иногда разъезжались под каким-нибудь благовидным предлогом, достигнув соглашения о разделе имущества.

Технически, подтвержденное судом разъединение давало возможность заключить новый брак. На протяжении всего правления Елизаветы теологические дебаты о праве на развод не прекращались. До самого 1603 года очень многие церковные деятели давали свое согласие на заключение нового брака «разделенным» парам. А 1604-м предыдущий, разъединенный брак снова стал препятствием для нового, и, заодно, двоеженство было выделено в разряд уголовных преступлений. Как ни странно, очень многие предпочли ограничить понятие «препятствия» только 1604-ым годом, потому что большинство пар, чьи дела фигурировали в лондонских судах, заключали повторные браки до 1604 года и после него. И весьма часто они имели разрешение от местных священников.

Разумеется, большинство пар, не желающих жить вместе, не утруждали себя формальностями. Лондон был достаточно большим городом, чтобы в нем затеряться, и всегда была возможность объявить исчезнувшего супруга просто умершим. Учитывая причудливость способов заключения брака, можно только догадываться о том, сколько же людей, на самом деле, были двоеженцами, и сколько пар жили вместе и раздельно только на основании хорошо продуманной истории. В суд попадали дела о двоеженстве, если одна из сторон действительно чувствовала себя обманутой. Что касается пар, желавших разъединения, то мужчины практически всегда судились с женами, обвиняя их в измене, а женщины – обвиняя мужей в жестоком обращении.

Любопытно, что 12% дел о разъединении затевались среди джентри, причем, именно в Лондоне, а не в графствах, где истцы и ответчики жили. А вот в делах о диффамации джентри были меньшинством, всего 4%. Но подавляющее большинство недовольных браком составляли, все-таки, лондонские ремесленники и мелкие предприниматели.

Это не значит, что агрессивной стороной в браке всегда был мужчина. Как раз около 1640 года была популярна баллада «Жалобы женатого мужчины» (”Married Man’s Complaint”):

I wash the dishes, sweep the house, I dress the wholesome dyet;
I humour her in everything, because I would be quyet:
Of every several dish of meat, she’ll surely be first taster,
And I am glad to pick the bones, she is so much my Master

Что касается супружеской неверности, то не всегда представление о том, что злобный муж следил за бедняжкой женой и обвинял ее без особых оснований, имело место быть.

Во всяком случае, Маргаретт Марре вела себя так, словно хотела, чтобы весь мир был в курсе того, что она изменяет своему мужу Джорджу. Слуга Джорджа Марре, Мэтью, рассказал на суде, что Маргаретт вела себя «подозрительно», уединяясь с Эдмундом Элденом, бывшим в подчиненном положении по отношению к Марре-мужу (выполнял для него разные работы). И вот однажды, когда Мэтью вернулся домой около 10 вечера, он увидел мальчишку, служившего Элдену, деловито выбегающего из дома Марре. На вопрос Мэтью, что он здесь делает в такое время, малый сказал, что хозяин послал его за вином. Мэтью уже сделал подходящую дырку в драпировке панелей, чтобы убедиться в справедливости своих подозрений. И он поспешил в них убедиться.

Действительно, Маргаретт и Эдмунд были в постели, и занимались именно тем, для чего женщина ложится в постель с мужчиной, не являющимся ее мужем. Надо сказать, что Мэтью был невероятно зол на хозяйку, поставившую его в положение соглядатая. Потому что, в отсутствие хозяина, именно он отвечал за то, чтобы в доме все было путем – так распорядился Джордж Марре, явно не доверяющий тому, что дом и хозяйство можно оставить на жену.

Жена Мэтью знала о приключениях хозяйки давно. Но, поскольку ее не спрашивали, она свою историю держала при себе, и рассказала ее только на суде, дажене слишком охотно. Однажды она отправилась в деревню проведать своего ребенка, и Марре распорядился, чтобы Элден ее сопровождал в дороге. Когда они остановились на постоялом дворе, туда явилась Маргаретт. Спали они все в общей комнате. Маргаретт сначала легла в кровать с женщинами (трое их там было), но потом встала, и на глазах изумленной публики улеглась в постель к Элдену. Не выскользнула тайком, потому что никто из них еще не спал. Нет, она встала, разделась, и прошлепала в кровать Элдена, где и осталась на всю ночь.

В конце концов, Маргаретт забеременела. Знакомый ее мужа как-то встретил ее на улице, и у них завязался разговор, который, разумеется, коснулся и ее беременности. На замечание Томаса Слэтера о том, что ее муж не должен был отпускать Маргаретт в таком положении ходить за покупками, та легкомысленно ответила, что муж здесь не при чем, «Эдмунд Элден делал за него работу в его спальне».

В конце концов, Маргаретт и вовсе бросила мужа, переехав к своей сестре. Беременная на последнем сроке, она не унывала, а обратилась с предложением к некоему Томасу Флетчеру: «У меня не то сейчас тело, которым я могла бы гордиться, так что, возможно, я поступаю слишком смело, признаваясь тебе, что я отношусь к тебе хорошо. Настолько хорошо, что могла бы вообразить тебя своим мужем». И предложила Флетчеру стать для нее тем, кем был Эдмунд Элден. Небольшой нюанс: Флетчер был женат. Что делает его ответ Маргаретт еще более интересным. Он сказал, что «здесь» (в его доме) ему «неудобно». Еще бы, ведь в этом доме уже была хозяйка. Но он предложил Маргаретт снять дом и жить самостоятельно. В более «удобном» месте. Правда, в этом удобном месте Томас ее так и не посетил, так что Маргаретт вернулась в деревню. Почему-то мне кажется, что эта предприимчивая женщина не осталась после родов в доме своего отца.

Сюзанна Вильсон тоже не стеснялась. Сочтя своего мужа Джеймса безнадежным случаем, она просто заменила его в своей постели Томасом Пейджем. И не только в постели. Пейдж ел за столом Вильсона, тратил деньги Вильсона, которые давала ему Сюзанна. Вильсон пытался, конечно, возражать, но Сюзанна, в ответ на его претензии, просто запирала мужа в комнате, а сама продолжала развлекаться с Пейджем.

Мало того, она повсюду говорила, что «никогда не будет спать с этой кривой задницей, зовущейся ее мужем, до конца своей жизни». Она также угрожала мужу, что избавится от него, хотя никогда не уточняла, как. Надо сказать, что ее угрозы легкими не были. Однажды Сюзанна избила служанку, которая пыталась получить у нее свое жалование, Сюзанну вызывали в суд за диффамацию, она делала аборты посредством каких-то настоев, и вообще имела такую репутацию, что слуга, стянувший у нее флягу с вином, валялся у хозяйки в ногах, умоляя о прощении. Ее по-настоящему боялись не только женщины, но и мужчины. Можно только пожалеть, что Джеймс Вильсон не рассмотрел, с кем связывается, пока ухаживал за своей супругой.

Дороти Кингсленд, в ответ на вопрос повитухи, где же ее муж и почему не любуется на такого прекрасного ребенка, отрезала, что предпочтет видеть муженька повешенным, нежели в своей постели, и что он-то никогда ей ребенка не сделает, она ручается.

Довольно темная история случилась в доме сэра Фрэнсиса Эшби в 1619 году. Его жена открыто флиртовала с Роджером Ди, который находился в штате сэра Фрэнсиса. Лорд Эшби, кстати, был молод и хорош собой, но что-то между супругами было не так, потому что свидетели слышали, как Роджер Ди и леди Джоанна смеялись насчет отсутствия у Эшби детей. Надо сказать, что в то время еще считалось, что женщина способна зачать ребенка только в том случае, если получает от своего партнера физическое удовлетворение. Поэтому очень часто разговор об отсутствующих детях был, на самом деле, разговором о неудовлетворенных сексуальных потребностях.

Впрочем, мрачный оттенок флирту давали частые шутки леди Джоанны, что она заменит одного мужа на другого. В конце концов, Роджера Ди просто уволили, сэр Фрэнсис хотел развестись с женой, но суду удалось их примирить. Сначала все было неплохо: через год Джоанна родила дочь. А потом сэр Фрэнсис вдруг скоропостижно умер в возрасте 28 лет, хотя ничто не предвещало. Люди часто вспоминали после его смерти о словах Джоанны насчет замены мужа.

Что бросается в глаза во всех этих и многих других, похожих историях: женщины, обвиняемые мужьями в супружеской измене, действительно были в ней повинны, и толчком к такому поведению являлась сексуальная неудовлетворенность, подкрепленная неуважением к личности супруга. Не знаю, можно ли обозначить это сплетение, как фактор физическо-эмоциональный. А вот мужчины, которых жены обвиняли в жестоком обращении (тоже обоснованно), действовали из других побуждений, но об этом будет рассказано позже.

@темы: "1600-е"

---

Экпериментаторы...

Проверили на себе)))

К нам в лабораторию часто присылают людей на очень интересный тест. Замеряют сахар, затем человек выпивает стакан сахарного раствора, и потом сахар снова замеряют, через час и еще раз через час. Некоторые пьют с трудом, не могут одолеть за положенные 5 минут этот стакан. Кому-то даже дурно становится. И вот сегодня одна дама не пришла, и приготовленный для нее раствор остался сироткой. Мы и выпили его на троих, то есть, каждой участнице достался треть стакана.

Ой, что было... Нет, сначала-то было хорошо. Мы нашли, что раствор вполне приятный, и непонятно, почему его не любят. Энергия взмыла (все-таки, всего треть стакана). А через несколько часов накатило. Ребята, это кошмар. Если это то, что чувствует диабетик - я сочувствую и понимаю, откуда странности у тех, чей сахар стабильно зашкаливает за 10. В голове - пыльная пустота, сосредоточиться ну очень трудно. Усталость неописумая, и даже сон не помог. Раздражительность сильно повышенная. Только часов через 7 после "выпивона" начала приходить в себя.

Жаль, что не догадалась замерить содержание сахара в крови, но плохеть мне начало через 2 часа после того, как раствор был выпит. То есть, уже домой уходила. И не связала вспышку дикой раздражительности с экспериментом. Причина психануть была. Но в нормальном состоянии я бы только плечами пожала, а "в состоянии сахарного опьянения" практически послала коллегу в ад, что в контексте финской культуры - грубейшее ругательство. Сообразила только тогда, когда сахар начал стабилизироваться. Так-то.

@темы: истории о медицине

---

"И полцарства в придачу" II - 10

Дикон, потянув Маргарет за собой, обошел стол и уселся на лавку напротив Кромвеля, заставив того снова повернуться лицом к собеседникам.

- По назначению куда, мастер Томас? – доброжелательно спросил король.

- Ну хорошо… Я хотел придержать его, как гарантию. Дела у его преосвященства идут хуже некуда. Леди Анна ненавидит его за то, что он не смог получить для короля развод в Риме. Все остальные ненавидят его за то, что он пытался это сделать. Поскольку его величество делает то, что хочет леди Анна, скоро я останусь без покровителя. А врагов предостаточно и у меня. Идти на дно вместе с милордом кардиналом я не собираюсь, так что мне нужно что-то весомое, чтобы заслужить благоволение тех, кто победит.

- Леди Анны?

- Леди Анны в том числе.

- Какая жалость, что камень пропал, - Дикон скорбно покачал головой и сделал знак трактирной служанки принести на стол еду и питье. – Надеюсь, он не попадет в плохие руки. Впрочем, я могу помочь вам, мастер Томас.

- В обмен на что, мастер Рико?

- Вы не спросили, как.

- Не сомневаюсь, что план у вас есть, иначе вы не завели бы этот разговор, ваша мил… мастер Рико.

Маргарет смотрела на мужчин, теперь сидевших в практически одинаковых позах друг против друга, подавшись вперед, опираясь на локти, поставленные на стол. Они были странно похожи. Не внешне, нет.

Веками культивированная породистость выдавала в Диконе аристократа всегда и везде. Кромвель был массивнее, лицо у него было грубее, и он легко менял личины. С Крэддоком говорил преступник, с кардиналом – чиновник, сейчас в трактире Саутварка сидел наемник. Но оба были хищниками из крупных, несомненно.

Они помолчали, пока служанка расставляла на столе тарелки, блюда и кувшины. Кромвель сидел неподвижно, не обращая внимания на то, кто там крутится вокруг стола - для него трактирная служанка была пустым местом, а вот Дикон ухитрился улыбнуться рябоватой, широкобедрой девахе так лукаво, что та вспыхнула от удовольствия. Но вот они снова заговорили, и Маргарет навострила уши. Тем более, что о ее присутствии за столом мужчины просто забыли.

- Итак, мастер Рико? Не скрою, что помощь мне нужна, но я хочу знать цену.

- Я не торгуюсь, - пожал плечами Дикон. – И не собираюсь преподнести вам ваше будущее на золотом блюде. Я также не предложу вам ничего бесчестного. Леди Маргарет тепло относится к его преосвященству и его величеству. Пообещайте мне соблюдать их интересы, и мы квиты.

Глаза Кромвеля снова блеснули. Похоже, он ожидал услышать что-то другое, но прозвучавшее в словах Дикона косвенное утверждение, что он сможет каким-то образом повлиять на судьбы кардинала и самого короля своими действиями, от его внимания не ускользнуло.

- А вот я привык торговаться, - хмыкнул он. – Слишком долго был купцом, знаете ли. Как я понимаю, в условие входит и то, что я должен прекратить поиски камня?

- Быстрота вашего ума делает вам честь, мастер Томас, - уклончиво ответил Дикон.

Кромвель усмехнулся кривоватой, жесткой усмешкой, и кивнул головой: - Согласен.

Маргарет увидела, как точно такая же усмешка отразилась и на красиво очерченных губах Дикона. Она не совсем понимала, что тот затеял. Не проще ли было бы поставить вопрос ребром: я тебе расскажу, как возвыситься, а ты навсегда уберешься с нашей дороги! Но нет, как же без интриги. Наверное, политика настолько входит в душу человека, что его и послесмертие не меняет. Теперь начнется…

Словно подслушав ее мысли, Дикон повернулся в сторону девушки. – Леди Маргарет, вам, безусловно, будут скучны наши разговоры, да и ваш жених не простит мне, если я надолго лишу его вашего общества.

Он встал и подал ей руку изысканным жестом. Маргарет ничего не оставалось, как только подняться с лавки, опираясь на предложенную руку, мило улыбнуться мужчинам, и отправиться восвояси. В душе ее все кипело, но не могла же она капризничать, как плохо воспитанный ребенок, на виду у всей таверны. Девушка пребывала в самом дурном настроении, пока не вышла за двери, чуть не споткнувшись о здоровенного черного кота, развалившегося на пороге. И в этот момент до нее дошло.

Слиться с тенью в темноватой таверне ничего не стоило. Не то, чтобы хозяин «Белого Льва» не содержал заведение в чистоте. Просто окон в этой таверне было мало, да и напоминали они скорее бойницы, что было понятно, если вспомнить, что при постоялом дворе был острог, и люди, собиравшиеся в зале, вряд ли хотели бы быть узнаны с первого взгляда. Шум разговоров и шаги снующей туда и сюда прислуги позволили Маргарет неслышно вернуться к столу и даже нахально усесться на край скамьи со стороны Дикона.

- Парламент! – убежденно втолковывал он Кромвелю. – Купите место в парламенте, мастер Томас. Потому что такую фигуру, как кардинал, без решения парламента с места не сдвинуть.

- Но они решет, не сомневайтесь, - мрачно кивнул головой Кромвель. – Все хотят быть на стороне победителя, не я один.

- А вы выступите против. Поддержите смещение с должности канцлера, но предложите кардиналу заняться своими прямыми обязанностями.

- Да меня в порошок сотрут! – громыхнул секретарь кардинала, яростно блеснув глазами.

- Не думаю, - тонко улыбнулся Дикон. – Насколько я знаю, его величество очень привязан к его преосвященству. Он должен угодить леди Анне, но в своей душе он не хочет причинить вред лорду Волси. И он не забудет того, кто выскажет мысль, которую сам он в данных обстоятельствах высказать не может.

- Но эта дьяволица и ее прихвостни!

- Купите их, - пожал плечами король. – Поверьте мне на слово, они все продажны. Все.

- Я верю вам. – Кромвель пристально посмотрел на Дикона. – Я верю вам, потому что вы-то знаете, о чем говорите.

- И вас это не смущает?

- А должно? Милорд, я уже три года занимаюсь расформированием мелких монастырей. Вы не поверите, если я расскажу вам, что я успел за эти три года увидеть. Впрочем, как раз вы поверите. Но остается одна проблема: я ненавижу тратить деньги, и я не уверен, что потрачу их с выгодой. Болейнам хватает своих денег, у Норфолка денег еще больше, и я просто не вижу, как могу купить их благосклонность.

- А вы купите их на деньги кардинала, - рассмеялся Дикон. – Они будут просто в восторге от его унижения, а он будет в восторге от того, что может бросать им подачки. В этой ситуации вы выиграете в глазах обеих сторон, а ваш король, большой любитель изящных ходов, постарается прибрать к рукам человека, способного на столь тонкую интригу.

- Вы сам дьявол, - покрутил головой Кромвель. – Это не сможет не сработать, вы правы. Но леди Анна…

- Насколько мне известно, - задумчиво произнес Дикон, - вы, мастер Томас, в свое время занимали большие суммы сэру Генри Перси. Под большие проценты. Мне также известно, что сэр Генри счел себя в расчете с вами, представив кардиналу. Но денег он вам не вернул. Может настать момент, мастер Томас, когда вам придется напомнить сэру Генри о долге. И о процентах. Может настать момент, когда король будет вам горячо благодарен за хорошую память. Главное – уметь ждать, а ждать вы умеете, не так ли?

Лицо Кромвеля буквально осветилось. Было совершенно очевидно, что собеседники прекрасно друг друга поняли. Да и Маргарет захлопала бы в ладоши, если бы могла. Все знали о шашнях Нэн Болейн с Генри Перси, и никто не сомневался, что дело там зашло гораздо дальше обмена взглядами. Но знать – это одно, а иметь доказательства – совсем другое. Тем более, что в данный момент король, находившийся под властью чар леди Анны, явно не встретил бы добром даже и доказательства. Другое дело, что чары Нэн не вечны. На это Маргарет очень надеялась.

Разговор Дикона и Кромвеля был прерван появлением в зале Кэт, решительно направившейся к их столу. Маргарет отметила, как та похорошела всего за несколько дней, проведенных в обществе Крыса. С того самого вечера, когда она привела Рэтклиффа в «Белый лев», где Крыс познакомился с Кэт, бывшая аббатиса и запойная пьяница всегда была трезва, как вода в реке.

- Леди Кэтрин… - Кромвель вскочил с места и согнулся в придворном поклоне. Поклон был мало уместен в таверне, но Кэт покраснела от удовольствия.

- Я оставляю вас, мастер Томас, решать ваши дела с леди Кэтрин, - сказал Дикон, поднимаясь из-за стола. – Мы еще увидимся.

После ухода Дикона, Кромвель и Кэт некоторое время молчали. Маргарет видела, что женщина неотрывно смотрит на расставленные на столе кувшины и фляжки с вином и элем.

- Ваша диспенсация, леди Кэтрин, - напомнил ей Кромвель.

Кэт снова покраснела и поспешно забрала из рук секретаря кардинала свиток, развернула его, внимательно прочла, и снова свернула.

- Ну вот и все, - проговорила она тихо. Кромвель внимательно смотрел на сидевшую напротив женщину, словно оценивая.

- Позвольте предложить вам бокал вина, - мягко сказал он. Кэт, как завороженная, смотрела на то, как струя вина льется в бокал, поспешно схватила его и осушила в пару глотков. Затем она схватила фляжку, и приложила к губам, жадно глотая, не заботясь ни о приличиях, ни о лежащих на столе бумагах, освобождавших ее от данной когда-то клятвы.

- Робин! – мысленно крикнула совершенно растерявшаяся Маргарет. – Робин, на помощь!

@темы: "побасенки"

---

Лондонцы около 1600-го года: подарки и ухаживания

Все любят получать подарки, и периодически вспыхивают по разным поводам дискуссии на тему, обязывают эти подарки или нет. Кажется, девушки наших дней считают, что не обязывают. Жительницы Лондона на переломе 1600-х придерживались противоположного мнения.

сплетничают?

Представительницы любого класса того времени рассматривали абсолютно любой дар, даже самый пустячный, как капиталовложение. Если ты позволяешь, чтобы в тебя вкладывали средства, ты даешь этим согласие на то, что вложенное не выброшено на ветер. Обмен подарками между мужчиной и женщиной входил в ритуал ухаживания. Приняла подарок – приняла с благосклонностью ухаживание. И если мнение потом переменится, то оскорбленный «бывший» может и в суд подать. Не из мелочности, а чтобы защитить свою честь, не сделать из себя посмешище. Правда, правило работало в обе стороны, но чаще всего стороной, проявляющей инициативу, был, все-таки, мужчина.

В 1626 году Сьюзен Хиллс подала в суд на Роберта Ловтера, утверждая, что у них был брачный преконтракт, на основании того, что он дарил ей подарки. Свидетельница с ее стороны подтвердила, что Сьюзен показывала ей половинку золотой монеты, которую Роберт дал ей, прежде чем отправиться в плавание – действительно, типичный дар для тех, кто заключает брачный договор. Более того, Роберт писал Сьюзен из-за границы, и вложил в письмо «золотое кольцо с красным камнем». Тоже типичный подарок для пары, собирающейся пожениться.

В 1574 году Сюзанна Кольс пришлось признать, что она заключила вербальный брачный договор с Джоном Родсом – на скамейке под окном дома ее отца. Помимо разговора, Сюзанна приняла от Джона две пары перчаток. Позже Джон дал ей кошелек с одиннадцатью шиллингами и четырьмя пенсами, а также «пару штанов» (думаю, речь идет о пра-прадедушках нынешних колготок). Сюзанна признала, что, приняв подарки, она дала Джону понять, что рассматривает его, как будущего мужа.

Если девушка совершенно точно не желала иметь ничего общего с мужчиной, делающим ей авансы, она просто не принимала подарки. В 1590 году Томас Ви пообещал прачке Катрин Фрим вознаграждение, если она замолвит за него словечко перед Агнес Буши – девушкой, намного моложе Томаса. Замолвит словечко и передаст кое-какие подарки. По возможности, Катрин должна была как-то подловить Агнес на слове, которое можно бы было истрактовать, как согласие на брак. Но Агнес на удочку не попалась. И слова не сказала, и подарки не приняла.

Вообще, всякое было с подарками. Дело в том, что подарок можно было дать так, что одаренная и не успевала среагировать. Например, Джоан Мортимер утверждала, что Ричард Кампион сунул ей в руку половинку золотой монеты в темноте, так что она даже не поняла, что приняла. А Элизабет Коль и вовсе получила от Мартина Малленса… свисток из груды хлама, который, «по молодости лет и неопытности» приняла из рук Мартина.

Впрочем, не все было потеряно, если чересчур находчивому кавалеру и удавалось дать подарок практически обманом. Девушка всегда могла при свидетелях этот подарок вернуть. Еще лучше, если возврат совершал кто-то из старших родственников. Это не было гарантией против того, что потом не придется давать объяснения в суде, но почти было гарантией того, что суд решит дело в пользу девушки.
Бывали ситуации, когда девушка принимала ухаживания, но вовсе не была уверена, что не изменит своего намерения в будущем. Тогда она просто отвечала подарком на подарок, стараясь не остаться в долгу.

Вышеупомянутая Джоан Мортимер, получившая во тьме ночной полмонеты от Ричарда Кампиона, почему-то не вернула ее кавалеру. Возможно, на тот момент она была готова принять ухаживания. Потом она говорила на суде, что отдаривалась, но с одинаковым успехом можно было сказать, что пара просто обменивалась подарками. Он дарил ей перчатки, корсаж, пояс, она ему – вышитые носовые платки, рубашку, пару воротников. Похоже, Джоан лукавила перед судом: подарок вышитого платочка (фиалками, обычно) однозначно считался освященной временем приметой принятого ухаживания.
Бывало и так, что от подарка было нелегко избавиться.

Джоан Салсбери в 1574 году вела методичный список всего, что получала от Уильяма Ллойда, и всего, что отправляла ему назад. Ллойд тоже присылал ей пресловутые «штаны» (популярный подарок! Начинаю понимать, почему аналогичный заказ Роберта Дадли для Елизаветы примерно в те годы наделал столько шума), тапочки, даже вино. Мудрая Джоан послала кавалеру 10 шиллингов. Тот обозлился, явился к ней в дом, и подчеркнуто оставил пол-ангела, которые она просто побоялась ему в тот момент отдать, уж больно угрожающей была ситуация. Ллойд также передал ей через служанку шарф и деталь для платья, которые Джоан не сразу обнаружила. А когда нашла, то отослала Ллойду. В конце концов, дело оказалось в суде, но здесь было ясно, что Джоан пыталась нейтрализовать своими действиями значимость передаваемых ей подарков.

Был ли подарком дом? Элизабет Вивайес, служившая у сэра Генри Баркера, считала, что да. На службе она встретила Эдварда Симонса, и они решили, что созданы друг для друга. Эдвард снял дом, куда отправил жить Элизабет, а сам остался работать на сэра Генри. Понятно, что в обязанности Элизабет входило ведение хозяйства и уход за той мелкой скотиной, которая паслась на заднем дворе практически каждого дома в Лондоне тех лет. Соседи считали, что пара жената, Элизабет считала, что они женаты, но Эдвард со временем решил, что не хочет себя связывать, и просто объявил Элизабет, что она живет в его доме не женой, а прислугой. Ах, он «пользуется ею телесно»? Ну, так она же не сопротивлялась. В общем, пара подала в суд друг на друга. Элизабет – за нарушение брачного обещания, Эдвард – за то, что она обозвала его под горячую руку перед всеми соседями нехорошими словами. Оба остались при своем. Суд не признал того, что между Элизабет и Эдвардом был контракт, на основании только того, что он поселил ее в снятом им доме и спал с ней. С другой стороны, суд с пониманием отнесся и к диффамации со стороны Элизабет.

Был еще один вид подарков «со значением», которые вряд ли пришлись бы по вкусу нам, но в Лондоне того времени оны считались вполне уместными и очень ценными – вещи, принадлежавшие покойному супругу или супруге: вельветовая шляпа покойного мужа, дорогая накидка покойной жены, печатка, оставленная вдове ее умирающим мужем. Эти вещи от предыдущего брака были фундаментом брака грядущего, и никто не видел в этом ничего обидного, напротив.

Но, разумеется, слова и подарки – это так, «конфетно-букетная стадия» добрачных отношений, как сейчас говорят. Парочки распознавались еще и по степени фамильярности обращения друг с другом.

Та же Сюзанна Кольс, которой пришлось напоминать про ее обязательства по отношению к Джону Родсу через суд, однажды на людях «came unto John Roades and sett on the bench there with hym usynge herselfe vere famylyarlye and lovinglye unto him» (села рядом с Джоном Родсом на скамейку у вела себя по отношению к нему фамильярно и нежно).

Влюбленная пара пила из одного кубка, ела из одного блюда, вообще вела себя игриво.

Под «игривостью» понимали даже то, что на наш взгляд выглядит вполне невинно. В 1575 году некий мистер Роул посетил в феврале месяце своего родственника, Николаса Рейнольдса. Подойдя к дому, он увидел фривольную сцену: дочь Рейнольдса играла в снежки с неким Робертом Проуфутом. Роул встревоженно осведомился у хозяина дома, с кем это его дочь ведет себя так фамильярно. Рейнольдс бросил, что с малым, за которого собирается замуж. Но Роул не успокоился, пока молодого человека не зазвали в дом, не допросили о намерениях, и не ударили по рукам относительно женитьбы, заключив, таким образом, контракт.

Следующим шагом за игривостью был, по идее, добрачный секс. Это не было чем-то неслыханным или бесчестным, но договорная фраза о том, что пара относится друг к другу как муж и жена, вовсе не подразумевала, что они немедленно вступали в супружеские отношения. Бывало всяко. Иногда и вступали, и становились после этого действительно законными мужем и женой без всякого церковного благословения. Иногда в церковь шли, иногда нет, и никого это не волновало, если только потом дело, по какой-то причине, не попадало в суд. Закон признавал внецерковные браки, но разбираться с ними было мукой мученической.

Например, как в случае Аллана Брауна и Сибиллы Грин. Они заключили словестный контракт при свидетелях, оговорив даже, что в случае гибели моряка Брауна Сибилла унаследует все его имущество. В контракте они пообещали друг другу быть во всем с этого момента как муж и жена, «исключая постель». Был это преконтракт или брак, если уж стороны объявили себя супругами? Сибилла, видимо, посчитала, что ни то и ни другое, потому что выступала в суде в роли ответчицы.

А как рассматривать ситуацию Элизабет Дрейк и Эдварда Гудина, которые закончили обещание друг другу словами «теперь мы муж и жена и отправляемся в постель», отправились в эту постель, но секса между ними не было. Это – явная имитация предварительных браков знати, но делало ли действо Элизабет и Эдварда женатыми? В данном случае Эдвард посчитал, что нет.

Но, к великому облегчению судей, только каждая пятая женщина, подавшая в суд за нарушение обещания жениться, имела с женихом добрачный секс. Иногда они лгали, что имели, чтобы выиграть дело, как это следует из показаний свидетелей. Иногда дамы прыгали в постели перспективных женихов, заявляя только потом, на суде, что у них был брачный преконтракт.

Бедолага Роберт Скейв защищал себя против притязаний Эллен Тинкем, рассказав суду, что сначала они хорошенько напились вместе, а потом она «пришла к нему». Протрезвев, Эллен решила ковать железо, пока горячо, и подала на Скейва в суд.

Возникает законный вопрос: неужели суд мог своим решением действительно принудить людей жить вместе? Вообще-то, мог запретить жить раздельно. Но крайне редко и эти иски доводились до конца, разве что в случаях, когда ответчик или ответчица решительно не хотели примирения. Им нужно было четкое освобождающее решение суда, чтобы продолжать жить и не бояться, что в один прекрасный день прошлое явится на порог со своими претензиями. Люди, по большей части, подавали в суд за нарушение брачных преконтрактов по той же причине, по которой подавали в суд за диффамацию: ради сохранения репутации, для того, чтобы поставить точку в унизительной ситуации.

Иногда в суд подавали с намерением вытянуть из ответчицы или ответчика деньги. Я упоминала историю сироты Джоан Смит, похищенной Генри Итоном целью женитьбы. Джоан спасла сестра со своими друзьями. Но история эта не закончилась спасением сиротки. Генри Итон подал на Джоан в суд, на основании того, что она – его законная жена. Напрасно он это сделал, потому что Джоан, несмотря на молодость, была прекрасно в курсе своего статуса дочери свободного горожанина ожидающей наследства. Генри Итон, вообще-то, был братом мужа другой сестры Джоан, не чужим. Но он, почему-то, ожидал, что Джоан постесняется довести дело до дачи показаний, и предпочтет откупиться. Не тут-то было. Девушка дала совершенно убийственные для Итона показания. Она четко обозначила, что никаких обменов подарками или словами, никаких ухаживаний между ней и Итоном не было. Не ее он поля ягода, и хотел просто наложить лапу на деньги, оставленные ей отцом. Генри Итон дело позорнейшим образом проиграл, но не знаю, понес ли он наказание за похищение.

Разумеется, большая часть отношений лондонцев на грани 1600-го года никогда не попадала в поле зрения судов, но о них ученые ничего не знают. Можно только предположить, как оно было. В частности, как именно заканчивалась та половина браков, которые продержались не более 10 лет.

@темы: "1600-е"

---

Елизавета I - приговор Марии Стюарт вынесен и опубликован

После того, как все участники суда подкрепились и освежились, заседание продолжилось. На этот раз свидетелями обвинения выступали секретарь Марии Стюарт и ее шифровальщик. Невольными свидетелями, конечно. Зачитывали только их показания, сами они не присутствовали. Вообще-то они годами верно служили этой взбалмошной даме, и даже изредка пытались (безуспешно) донести до ее сознания реальное положение вещей. Что ж, «награду» за верность они получили горькую. Хотя, зная свою хозяйку, вряд ли они ожидали чего-то другого.

на картинках Мария кротка...

Мария просто заявила, что все компрометирующие ее пассажи в письмах включены самовольно секретарем и шифровальщиком, а она и знать о них не знает, и вообще писем не видела.

«Достоинство и безопасность принцев ничего не стоят, если они попадают в зависимость от свидетельств секретарей. Я им ничего не давала и ничего не говорила, кроме того, что когда-нибудь еще буду свободной. Вы не можете судить меня на основании моих собственных слов или записок. Если они написали что-то опасное для сестры моей королевы, они сделали это без моего согласия. И пусть они будут строго наказаны за эту беспрецедентную наглость».

Более или менее в том же духе продолжался обмен репликами с этой милой дамой до конца дня и весь следующий день. А потом суд сделал перерыв на 10 дней. Следующее заседание состоялось уже без Марии, в Звездной палате Вестминстера. Марию Стюарт единогласно признали виновной в разжигании конфликтов в Англии «tending to the hurt, death and destruction of the royal person of our said lady the queen», то есть, в покушении на жизнь королевы. Теперь оставалось только подписать публичную декларацию о решении суда, что неумолимо означало, что Елизавета должна была подписать патент на смертную казнь. И тут-то все застопорилось.

Уолсингем писал Лейчестеру, что, очевидно, Бог наказывает их за маловерие и неблагодарность через личность Марии, потому что хорошо завершенное и необходимое для безопасности страны дело зависло на письменном столе королевы на неопределенный срок.

29 октября 1586 года парламент собрался на продолжение сессии и написал королеве петицию с просьбой согласиться на казнь Марии Стюарт. Все показания и доказательства были рассмотрены на сессии, и парламент не нашел в них ничего, вызывающего хотя бы слабое сомнение в вине Марии.

Но Елизавета отделалась отпиской: она не сомневается в заключении своих парламентариев, просит их принять ее благодарность и просит прощения за свою нерешительность. Что касается вопроса с патентом, то она просит парламент принять ответ без ответа: ”If I should say I would not do what you request I might say perhaps more than I think. And if I should say I would do it, I might plunge myself into peril, whom you labour to preserve”. В общем, «я не сказала «да», милорд, но не сказала «нет».

Елизавету можно осуждать за нерешительность, конечно. Или подозревать в двуличности. Но в вопросе относительно казни Марии Стюарт было так много проблем, действительно много. Сама по себе эта неумная, эгоистичная и взбалмошная бабенка не нравилась никому из имеющих реальную власть. Французский королевский дом, и лорды Англии, и король Испании, да и Ватикан – все сделали свои выводы еще в скандальные времена убийства Дарнли, брака с почти откровенно криминальным Босуэллом, и, главное, тенденции изливать свои эмоции в письмах, оставлять следы своих безумств. Даже для семейства Гизов дама по имени Мария Стюарт была, скорее, обузой, со своей скандальной репутацией.

Но ситуация менялась почти на противоположную, когда эта дамочка рассматривалась, как центр хитросплетения амбиций католиков на рекатолизацию Англии, на превращение ставшей опасно сильной Англии в надежную составляющую желающего вернуть прежнее влияние Ватикана. Если бы только Мария оказалась на английском троне… Да и в самой Англии Мария Стюарт – католичка и родственница Тюдоров – была залогом относительно спокойствия католиков, просто ожидающих, когда она естественно сменит на троне немолодую Елизавету. Чего греха таить, даже на Шотландию было легче влиять, придерживая под рукой фигуру королевы, чтобы молодой король не забывался. Было легче контролировать даже политику других государств. Выхвати из этой паутины ее центр, и неизвестно, куда разлетятся и вокруг чего опутаются фрагменты паутины.

Все это королева должна была принять во внимание.

Принято считать, что нерешительность Елизаветы базировалась на ее страхе дать казнью королевы (пусть и низложенной) прецедент в собственной стране. Похоже, что это не так. Во-первых, самой Елизавете ничто не грозило, в будущее без нее королеву волновало мало. Далее, Мария всегда раздражала Елизавету своей взбалмошностью, а в последнее время, после серии заговоров, раздражение плавно переросло в ненависть, что видно из ее записок Марии и на счет Марии. Не похоже, кстати, что Елизавета даже считала Марию королевой. Скорее всего, ее долгие колебания с признанием королевского статуса Джеймса объяснялись далеко не тем, что Елизавета верила в права Марии Стюарт, а просто стратегией воздействия на потенциально враждебное государство.

Рискну предположить, что никакой нерешительности относительно того, казнить Марию или нет, не было вообще. Был просчет вариантов и выжидание реакций из-за рубежа. В пользу этой версии говорит то, что 4 декабря 1586 года приговор над Марией Стюарт был оглашен публично, что вызвало в наиболее протестантском Лондоне всеобщую радость, вплоть до фейерверков. Теперь оставалось только ждать, не подписывая патент на казнь. Не очень честно по отношению к своим ближайшим коллегам по управлению королевством, но отвечала-то за это королевство именно она, Елизавета. Ей и решать.

@темы: Elisabeth I

---

Елизавета I - суд над Марией Стюарт. День первый, утро.

Мария появилась в зале суда, одетая в черное платье и мантию из вельвета, покрытая белой газовой вуалью. Она опиралась на руку своего служащего Эндрю Мелвилла, с другой стороны ее поддерживал врач-терапевт Доминик Буржо. Хирург Жак Жерваз и аптекарь Пьер Горион. Дальше следовали три придворные дамы Марии: Барбара Мовбрей, Джейн Кеннеди и Элис Курл. Внушительный выход, который, увы, не произвел на суд никакого впечатления.



Присутствующие сняли шляпы, она царственно взмахнула рукой, затем посмотрела на трон и заявила: «Я – королева, и это место должно быть моим». Уселась она, тем не менее, в кресло, приготовленное для нее – по правую сторону от пустого трона. Затем она оглядела присутствующих, и заметила Мелвиллу: «Ах, как много советников, и ни одного для меня».

Заседание открыл сэр Томас Бромли. Он объявил Марии, что королева, находящаяся в глубокой печали по поводу известий о том, что Мария замышляла против ее жизни и государства, назначила комиссию, с тем, чтобы Мария могла оправдаться от выдвинутых обвинений. Делом Марии было эти обвинения выслушать, и все ее ответы и возражения будут внимательно выслушаны.

Мария, в ответ, заявила, что она ни в чем не виновата, ее заявление было зафиксировано писцом, и суд начался.

Адвокат высшей категории Гауди открыл дело «корона против Марии», изложив детали заговора Бабингтона, включая переписку между Бабингтоном и Марией, и заключил, что она знала о заговоре с целью убийства Елизаветы, поддерживала идею и обещала помощь заговорщикам.

«Я не знаю никакого Бабингтона! – яростно прервала адвоката Мария. – Я никогда не получала писем от него и не писала ему сама! Если вы хотите доказать, что это не так, покажите мне это письмо, подписанное моей собственной рукой».

Гауди улыбнулся: «Но у нас есть письма, которыми вы обменивались с Бабингтоном».

«Если так, то почему бы вам их не представить? – возразила Мария. – Я имею право и требую представления оригиналов и копий с них, положенные рядом. Возможно, мои шифры были искажены моими врагами. Я не могу ответить на это обвинение, не имея полной информации. А до тех пор мне достаточно просто заявить, что я не виновата в преступлениях, которые мне навязывают».

И Мария начинает лгать:

«Я официально заявляю, что никогда не писала писем, которые, как утверждают, написаны мною. Неужели я могу быть в ответе за преступные планы нескольких отчаявшихся типов, хотя ничего не знала и ни в чем не повинна?!»

Другой юрист встал и зачитал письма, одно от Марии к Бабингтону, и другое, от Бабингтона к ней. Один из людей Уолсингема аккуратно переводил на французский фразу за фразой, чтобы все присутствующие могли точно понимать, что именно зачитывается.

«Ну, может, Бабингтон и написал эти письма, - заторопилась Мария. – Но докажите, что я их получила. Если Бабингтон или кто другой это утверждают, то я заявляю, что они лгут. Вы мне не навяжете чужих преступлений. Я действительно получила как-то целую упаковку писем, которые мне не доставляли целый год, но кто их прислал мне – понятия не имею. Если Бабингтон оговорил меня, то почему его казнили без очной ставки со мной? Наша встреча пролила бы свет на истинное положение вещей, но вы его так поспешно казнили».

Затем Мария Стюарт начала снова жаловаться на то, как несправедливо с ней поступили в Англии с самого начала, и вот «я потеряла свое здоровье, я еле передвигаюсь, … я потеряла даже тот малый интеллектуальный дар, которым одарил меня Господь, я потеряла память, и не могу вспомнить, что я читала и писала, хотя это помогло бы мне в жестокой ситуации, в которой я нахожусь…»

Все знали, что именно пытается сделать Мария. Более того, все знали, что не так уж она и преувеличивает свое нынешнее состояние. Не более, процентов на 70. Тем не менее, из поскриптума ее письма к Бабингтону («не забудьте сжечь это тайно и быстро») однозначно следовало, что она прекрасно понимала, что делает и во что вмешивается.

Что могла возразить против этого Мария? Только сменить стратегию и разрыдаться. Красиво промокнуть слезы, и величественным жестом указать на Уолсингема, сидящего вместе с юристами: «Так легко подделать шифры и почерк… Я боюсь, что все происходящее подстроено месье де Уолсингемом для того, чтобы погубить меня. Я думаю, что вы – честный человек, мистер Уолсингем. И умоляю вас ответить мне честно: права я или нет?!»

То ли Уолсингем правильно понял, что ответа от него и не ожидают, то ли просто не успел среагировать, но Мария продолжала свой монолог: «Что касается Балларда, то я слышала о нем. Мне сообщали из Франции, что он – твердый католик, но также предупреждали, что он на короткой ноге с месье де Уолсингемом, так что мне лучше быть с ним осторожнее. Я утверждаю, что никогда не замышляла против королевы Англии, и я предпочла бы сто раз умереть, нежели видеть, как много католиков пострадали из-за меня, приговоренные к жестокой смерти – и все из ненависти ко мне».

Сесил был старше Уолсингема, но он успел вскочить, в ответ на эти слова, и заявить, что ни один католик не был казнен за его веру. Казненные были повинны в государственной измене. Мария возразила, что она читала книги, утверждающие нечто обратное, и началась перепалка, которую прервал Уолсингем. Он обратился к Марии: «Клянусь вам, что в моем сердце нет злобы. Бог мне свидетель, что, как частное лицо, я не совершил ничего недостойного честного человека и государственного секретаря. Ничего, что не требовал мой долг».

Помолчав, сэр Фрэнсис продолжил:

«Вам говорили, что я желаю вам зла, что я говорю вам в ущерб, что я объявил себя вашим врагом, даже что я планировал убить вас и вашего сына в один день.

Уверяю вас, я никому не желаю зла.

Я не планировал убийства.

Я утверждаю, что являюсь честным человеком и верным слугой своей госпоже.

Я признаю, что я всегда настороже в отношении всего, угрожающего безопасности моей королевы и страны, и я пристально наблюдаю за заговорами, направленными против них.

Что касается Балларда, то я бы не оттолкнул его, если бы он предложил мне свои услуги. Я бы наградил его. Если, по вашему, я имел с ним секретное соглашение, то почему он не заявил о нем, чтобы спасти себе жизнь?»

Один из редких случаев, когда сэр Фрэнсис Уолсингем счел нужным сделать подобное публичное заявление. Но уж больно хорош был случай оставить его в истории, ведь велась запись всего сказанного. И, как ни странно, очистить репутацию Балларда от подозрения в двурушничестве, в котором тот повинен не был. У сэра Фрэнсиса были свои принципы, и Мария, почувствовав это, поспешно извинилась за свои слова.

Потом все отправились освежиться и подкрепиться. Мария величественно заявила своей свите, что суд напоминает ей страсти Христовы, и что с ней обходятся, как евреи обошлись с Иисусом Христом, когда тот был в руках Понтия Пилата. Мария Стюарт примеряла мантию святой мученицы, которую потом будут столетиями украшать и обновлять романтики и симпатизирующие.

@темы: Elisabeth I

---

Так и есть)))

Чего терпеть не могут Львы (23 июля – 22 августа)

Львов крайне раздражает откровенная ложь – им претит, когда их считают глупцами. А еще их бесит:

Отсутствие чувства юмора – все должны смеяться над шутками Львов. не обязательно над моими шутками, я не хохмач, но в целом - да

Жалобы на жизнь – можешь что-то изменить – измени, не можешь – не ной.

Жадность – щедрые Львы вправе ждать от других такого же отношения.

Прикосновения посторонних – не для царских особ терпеть близость плебеев. плебеев или патрициев - все равно, однозначно не люблю когда меня лапают

Люди, ставящие их в зависимость – кошка, гуляющая сама по себе, в неволе не живет. И не размножается – во всех смыслах.

Ревность – любишь Льва (Львицу) – доверяй, не доверяешь – ищи другой объект для любви.

Грубость – нахамить Львы и сами могут.

Неурочные звонки – личное время для Льва – свято. Он сам планирует, кому и когда позвонить.

Соседи – переносчики сплетен и домыслов сразу оказываются врагами Львов. у меня хорошие соседи, да и все равно мне, что про меня сплетничают, всей правды все равно никто даже предположить не можит)))

А здесь: allmadhere.diary.ru/p176595216.htm - остальные знаки

@темы: "нетягостная бредь"

---

Елизавета I - суду над Марией быть

Что бы там ни думали Полетт и Уолсингем по поводу приказа Елизаветы конфисковать всю наличность Марии Стюарт, люди они были подневольные, и сэр Полетт отправился исполнять свой долг.

В покоях Марии он застал сцену, которая показалась бы графу Шрюсбери хорошо знакомой, если бы он там присутствовал. Та, стеная, лежала в постели, осыпая проклятиями и сэра Полетта, и пославшую его королеву, отказывалась отдать ключи от своего кабинета, и прочее. Правда, на этот раз раздражительность Марии отчасти объяснялась открывшейся на ее шее язвой (с годами у королевы начала проявляться наследственная порфирия, хотя не могу сказать, с какой именно стороны она эту пакость унаследовала). Сэр Эмос не впечатлился. Он просто приказал послать слуг за брусом, чтобы взломать дверь, отмахнулся от оскорблений в свой адрес, и сообщал Елизавете про оскорбления в ее адрес, не забыв честно изложить возможную причину такого поведения Марии.

Ключ, конечно, нашелся, и двери кабинета ломать не пришлось. Сразу стало понятно, что именно Мария пыталась защитить: 5 000 французских крон, 104 фунта в кожаных мешочках, 3 фунта мелким серебром. Это при том, что достойная дама жаловалась на нищету и то, что она задолжала собственной прислуге. У секретаря обнаружилась заначка в 1445 фунтов, по нашим деньгам это около 200 000 фунтов. Нашлась и шкатулка королевы с ее печатями, содержавшая также деньги золотом и серебром. Это произошло 9 сентября 1586 года. А 25 сентября Мария уже въезжала в ворота Фотерингея. Государственная машина набирала обороты, потому что Уолсингему очень хотелось разделаться с проблемой по имени Мария Стюарт до Рождества, ведь в феврале, теоретически, могла произойти высадка испанцев под командованием Гиза на побережье Англии.

Сначала, правда, надо было осторожно выяснить, как отнесется Джеймс, король Шотландии и сын Марии, к суду над его матерью. Поскольку Уолсингем платил начальнику гардероба его величества, то ответ пришел скоро: пусть себе, лишь бы избавиться, наконец, от этой политической обузы (”In so far as his mother may be burdened… I find his majesty in no ways minds that rigour shall be used against her”). Вообще-то, Джеймс имел в виду заключение в Тауэре с полной изоляцией и только людьми Елизаветы в качестве прислуги.

Комната для заседания суда была спланирована самим неутомимым Сесилем, кстати. Все было предусмотрено, от вельвета на стенах до трона на невероятный случай появления на заседании самой Елизаветы. Томас Рэндольф, который был послом Англии при шотландском дворе в 1560-х годах, выразил желание присутствовать на суде в качестве специалиста. Наконец, всё было готово.

11 октября в Фотерингее собрались большинство участников драмы. Уолсингем, правда, отсутствовал, и Сесил прибыл только накануне. Марии торжественно вручили письмо от Елизаветы, что ее будут судить по обвинению в государственной измене, что для Марии вряд ли было новостью. Она понимала, что речь, на самом деле, идет о ее голове, не больше и не меньше. Вот полный текст этого письма:



Мария прочла его с каменным лицом, и ответила в том духе, что она опечалена тем, что ее оговорили перед ее царственной сестрой и удивлена, что ее, королеву, отдают под суд. Все знают, что царственные особы не подсудны. Разумеется, она мало знает о юрисдикции Англии, но требует, чтобы ее дело было передано для рассмотрения иностранными особами равного с ней статуса, и не меньше.

Сесил, конечно, был готов к такому ответу. Тем не менее, каким-то образом Марию было необходимо заставить присутствовать на суде, иначе он бы не имел никакого смысла и не имел бы юридической силы.

На следующий день к Марии явилась уже целая делегация. Тем не менее, ее ответ оставался прежним: если она явится на суд, она предаст свое королевское достоинство. Разумеется, она ответит на все вопросы обвинения письменно, а потом ее ответы может рассмотреть парламент, а потом… Тут ее просто прервал Лорд Казначей. Он, без всяких церемоний, напомнил Марии, сколько головной боли она доставила своей царственной сестре в ответ на то, что та не дала, в свое время, представить всему свету на рассмотрение письма из ларца. Если бы дала, то Мария была бы осуждена, как уголовная преступница. Так что шутки в сторону: суд будет, очный или заочный. «Я – королева!», - возразила Мария. «Королева, моя госпожа, не знает никакой другой королевы в своем королевстве», - отрезал Сесил.

Препирались долго, в несколько приемов. Мария цеплялась к каждому слову в письме Елизаветы, и заявила, в конце концов, что письмо написано вовсе не Елизаветой, а Уолсингемом. Тут, надо сказать, полезли в затылки члены делегации: был Уолсингем 6 октября в Лондоне или не был? В конце концов, вице-канцлер Елизаветы, Кристофер Хаттон, заявил Марии: «Тебя обвиняют, не осуждают еще, в заговоре против нашей госпожи и коронованной королевы. Ты утверждаешь, что ты королева, так будь ею. В преступлении такого типа, королевское достоинство не исключает ответственность ни по каноническому, ни по гражданскому закону, ни по закону наций, ни по закону природы. Потому что если такое преступление можно сотворить, не опасаясь наказания, само понятие справедливости окажется в грязи. Если ты невинна, то, отказываясь от суда, рискуешь, как минимум, своей репутацией».

И тут Мария решила, почему-то, что будет вполне уместно заявить о своих правах на английский трон. Пусть официально созванный парламент признает ее наследницей английского престола, тогда можно будет и побеседовать. Она, возможно, ответит на вопросы непосредственно Елизавете и ее тайному совету. Сесил просто ответил, что суд в любом случае начнется утром. «Загляните в свою совесть, посмотрите на свою честь», - заявила Мария напоследок. «И пусть Бог вознаградит вас и ваших за вашу предвзятость против меня!». Проще говоря, стороны не пришли к единому мнению.

Ночью из Лондона прибыл гонец с новым письмом от Елизаветы: ”Your treacherous doings will be proved to you and made manifest in the very place where you are. And it is my pleasure that you shall reply to my nobles and to the peers of my kingdom as you would to myself were I there present”. Впрочем, второе письмо, адресованное Сесилу, запрещало ему вынесение приговора без предварительной консультации в Лондоне. Елизавета была верна себе.

На следующий день, 14 октября, Мария пригласила делегацию к себе. До нее действительно дошло, что если она будет осуждена в отсутствии, никакой пользы ей это не принесет. На этот раз в числе визитеров был и Уолсингем. Враги впервые встретились лицом к лицу. Мария Стюарт согласилась явиться на суд, если ее протест относительно королевской неподсудности будет зафиксирован в протоколе. И он был. Но суд начался, и ничто уже не могло спасти эту неудачливую королеву.

@темы: Elisabeth I

---

Мммяа?

А какая ваша кошачья сущность?

@темы: "нетягостная бредь"

---

Елизавета I - подготовка к суду Марии Стюарт

В 1586 году Марии Стюарт было 43 года. Она не была стара, она чувствовала себя старой. Ее печалило многое, в том числе и то, что у нее больше никогда не будет мужа, что волосы ее поседели, а тело потеряло гибкость, выправку и стройность, появился второй подбородок, ноги начали опухать от артрита. Все это Мария прекрасно умела скрывать, ведь искусство очаровывать в ней воспитывали буквально с колыбели, но она знала, что финал близок. Трагедия этой женщины была в том, что для нее не было места в мире 1586 года. Впрочем, этого места давно уже не было, с того момента, как она предприняла неудачную попытку подчинить короне лордов Шотландии, используя для этой цели Босуэлла, амбиций и способностей которого для подобной задачи просто не хватало.



Не стоит так уж безоговорочно осуждать Елизавету за то, что она держала Марию в золотой клетке. У нее не было выхода. Мария была естественным центром для политических интриг против самой Елизаветы и умеренно протестантской Англии, ее просто невозможно было оставить на вольном выпасе, как, например, отец Елизаветы оставил Анну Клевскую. Что касается неумных интриг самой Марии, то нельзя сбросить со счета факт, что она 20 лет прожила в изрядной изоляции от реального мира. Даже когда она была под опекой Шрюсбери, она получала информацию неизбежно однобокую, не имея возможности составить свое, независимое мнение. Под опекой сэра Полетта, бедняга и вовсе попала в информационную изоляцию.



Маловероятно, что Мария действовала бы мудрее, даже сидя на троне. Она всегда была склонна поддаваться порывам момента (как в случае с гербом), думала только о своем собственном комфорте (как в случае с Риччио), никогда и никого не любила (даже о сыне она сначала благополучно забыла, а потом относилась к нему, как к политическому сопернику), и совершенно не разбиралась в людях (здесь примером может быть всё, начиная с Дарнли и заканчивая Фелиппесом). Подозреваю, что именно отсутствие нужных в работе правителя способностей у Марии и привело к тому, что иностранные правители относились к ней амбивалентно, не решаясь как-то облегчить ее жизнь. Выпустить на вольную волю непредсказуемого человека, имеющего права на два трона и ближайшее родство с семейством, претендующим на третий трон, было бы политической авантюрой не из умных.

И все же… Совершенно неизвестно, как бы сложилась судьба Марии, если бы сэр Фрэнсис Уолсингем не предпринял персональный квест ради ее уничтожения. Скорее всего, всё решило бы то, кто кого переживет: Елизавета Марию или Мария Елизавету. Но Уолсингем видел ситуацию с точки зрения службы безопасности. Он ежедневно получал сведения о готовящихся заговорах против королевы. Большинство из них были смешными, абсурдными выплесками домотканых «политиков», разглагольствованиями за рюмкой. Но ведь и они были потенциальной силой. Случись заварушка, кто знает, какие силы ударили бы изнутри. Тем более, что совсем рядом находилась и подходящая фигура, вокруг которой могли бы сгруппироваться недовольные – Мария Стюарт, Тюдор по крови. Католичка, неустойчивая, непредсказуемая, не слишком умная – «дьяволица» для Уолсингема.

Но главной проблемой Уолсингема и Сесиля была даже не Мария, а Елизавета. Именно для Елизаветы юристы составляли подробные дебаты на тему, можно ли судить Марию в принципе. Судить в Англии.
Главным вопросом было, можно ли проводить суд над некогда коронованной королевой и принцессой крови? Аргументами «за» был факт ее низложения и то, что она добровольно бросила свое королевство. Низложенный король – не король. ”Every prince without his own territory is no more than a private person”. Был и прецедент: Федериго Неаполитанский.

Вопрос второй: если Марию все-таки будут судить, то как быть с ситуацией delictum consummatum, завершенностью преступления? Она не совершила по факту ничего, караемого смертной казнью. И, кстати, по законам какого государства ее, низложенную королеву без королевства, вообще надо судить?
Здесь ответом было следующее: из уважения к принадлежности Марии к королевскому дому Англии, судить ее следует по законам королевства, а не по международному закону. Но по любым законам ее поведение классифицируется, как государственная измена. Чужестранцы вообще судятся по законам той страны, в которой они совершили преступление. И королевская персона, совершившая преступление на территории чужого королевства, рассматривается законом просто частным лицом.

То есть, Уолсингем получил заключение юристов, что Марию можно вполне законно судить за государственную измену, и отправился с этими аргументами к Елизавете. Судить Марию должны были не менее 24 членов королевского совета и аристократии, на основании Акта о Безопасности Королевской Персоны, проведенного через парламент годом раньше.

Сэр Фрэнсис надеялся на успех. После заговора Бабингтона, которой из исторического далека смотрится глупой возней богатых и праздных юнцов, но который был воспринят гораздо серьезнее предыдущих в свое время, Елизавета воспылала к Марии откровенной ненавистью. Возможно, подсознательно перекладывая вину за исключительно жестокую казнь заговорщиков на ту, ради которой они погибли.

”Let your wicked murderess, - писала она Полетту, - know how with hearty sorrow her vile desserts compel these orders and bid her from me to ask God forgiveness for her treacherous dealings towards the saver of her life many a year to the intolerable peril of her own”. Пусть у Марии отберут деньги, на которые она подкупает подданных Елизаветы, пусть уволят всех ее слуг, через которых «wicked murderess» влияет на жизни англичан.

Сам Уолсингем сомневался, что такие приказы Полетту стоит так уж немедленно и буквально исполнять. Собственно, низведи Марию до жизни обычной заключенной – и она может просто умереть. Что было бы потом довольно неловко для самой Елизаветы. Уж лучше судить и казнить. Насчет «судить» у королевы возражений в тот момент не было, уж очень она была зла. Насчет «казнить» все оказалось не так просто, как показал ход событий.

Уолсингем предпочел бы устроить суд в Тауэре, что было бы более символично, да и удобнее, честно говоря. У сэра Фрэнсиса уже были серьезные проблемы со здоровьем, и тащиться в Нортхемптоншир, в замок Фотерингей, ему не хотелось. Но Елизавета просто не могла перенести мысли о том, что такой нервирующее действо, как суд другой королевы, будет проходить чуть ли не под ее окнами, и приняла решение в пользу Фотерингея.

@темы: Elisabeth I

---

Злобствую

Дыбр жЫзненный

Сколько раз человек может наступать на одни грабли? Я ухитрилась сделать это трижды! А именно, отправиться на практику в дэрэвне по месту жительства. Ну как же, до работы 15 мин на машине.

На первой практике меня просто поставили в смену и я чуть тихо не издохла, поменяв в ночную смену подгузники у 42 лежачих пациентов. Моя спина до сих пор простить этого трудового подвига не может, а прошло ведь больше года. На второй практике на меня ополчились за то, что я ухитрилась сработать в двойном, против принятого, объеме. Сейчас... мне просто почти ничего не разрешают делать

Лаборатория у нас старенькая, на 3 места и одно в коридоре, практически. Тетка работают славные. Но... Дело в том, что у нас все укрупняют. Ну и лабораторию пристегнули к общей региональной системе. Это их, кажется, жутко напугало. Наша группа - первая, набранная именно по просьбе региональной лаборатории. Какое количество знаний в нас впихнули за 5 недель теории - кошмар. До сих пор не понимаю, как столкнула экзамен на "хорошо". Только что-то улеглось, как пошли на практику. Практика короткая, всего 3 недели. За это время надо наблатыкаться брать кровь, делать ЭКГ, брать мазки из всех мест, делать нехитрые анализы мочи, сообразить, какие пробирки укладывают в центрифугу, а какие - нет, куда какие отправляют, ну и прочее по ходу. А потом 3 дня надо отработать, как полноправный сотрудник, чтобы сдать эту практику.

Ну вот, первую неделю мне, максимум, разрешили наклеивать этикетки на пробирки. Под напором, дали в руки иглу. Трогательно удивлялись, что я с ней управляюсь "красиво". По-видимому, тот факт, что мы уже искололи друг друга в пух и прах еще в школе, прошел мимо. Красота, на мой взгляд, объясняется тем, что я колю с двух рук - смотря какую руку мне подставляют, и в каком напривлении у жертвы идет вена. Не надо изворачивать себя, просто работаю и правой, и левой рукой. Но - разрешено только вакуумом, владение открытой иглой демонстрировала сегодня на работниках лаборатории. А половина практики, по сути, уже тю-тю.

На остальное разрешено только смотреть. Ну вот скажите, если я летом начну предлагать себя в лаборатории, и меня спросят, умею ли я брать мазки, а я отвечу, что видела, как их берут - это как, ответ профессионала? Но никто не хочет брать на себя ответственность. А вдруг я неправильно мазану шпателем, и мазок в центральной лаборатории не пройдет, и наша лаборатории получит замечание??? Ужас-ужас, ни в коем случае. Все боятся страшно. Правильно боятся, косячат они против новых правил по-черному.

Есть еще и чувство ревности, что ли. Одна из сотрудниц, проработавшая четверть века в лаборатории, еще в феврале прошла апгрейд, и до сих пор не осмеливается брать кровь открытой иглой. Моя руководильница тоже около того же отработала, и не знает, с какой стороны подойти к аппарату ЭКГ. Несчастной спирометрии троих обучали полтора месяца. Гинекологию делают только двое.

И тут появляюсь я, натасканная уже на это все, и жаждущая приступить к делу. Нас ведь даже читать ЭКГ научили. Не детально, только "опасные", когда надо быстро бечь за врачом, но научили. А полгода назад это чтение было вообще епархией только врачей. И натыкаюсь я на стену отказа. Не разрешают работать, и точка.

При этом, все мои однокурсники в Хельсинки со второго дня при деле - делай все, что пожелаешь, если смеешь. Сейчас работают уже самостоятельно. А моя руководительница каждую взятую мною пробирку отмечает в системе "взято практикантом". Есть интегрированный анализ, где из одной пробирки делают 20 разных анализов. Так эта миляга ровно 20 раз написала, что "взято практикантом". Хотела ей сказать, что эй, пробирка-то одна, но махнула рукой - пусть пишет. Главное, менять место практики уже поздно. Ну, нажаловалась преподше, которая отвечает за практику от учебного завеления, пусть сама разбирается. Приедет в среду разбираться, имея всю информацию. Никуда не денутся, придется им развязать мне руки. Только вот времени осталось так мало.

К моему счастью, вакансий в нашей деревенской медслужбе нет. Работа есть, а вакансий нет. На практике это значит, что ты можешь работать хоть каждый день, кого-то замещая, но никогда не зная, где окажешься на следующий день. Вакансий вообще в системе почти нет (есть для врачей и фельдшеров, но здесь другая проблема: им эти вакансии до лампочки). Работа почти везде временная, кроме как в тяжелых местах типа хосписов. Дело в деньгах: содержать работника дорого, на 1500 евро зарплаты работнику работодатель платить налог государству в 350 евро. А медсестрам платят базовую больше 2000 (нет, это не много, если учесть налог и уровень цен). А больничные, отпуска... Выгоднее держать армию "однодневок", находящихся в свободном полете.

Ну вот, а медсестер при этом, все-таки, остро не хватает. Поэтому в столице и около предлагают временную работу на долгие сроки, от года и больше. В столицу моя дорожка и лежит. Вот лето отработаю в местном больничном отделении, и помашу ручкой, зава я предупредила.

Хельсинки - место своеобразное, более жесткое, народ очень разный в здравоохранении работает, многим там и не место, но сам темп мне подходит лучше. Все-таки, деревенской идиллией лучше восхищаться на расстоянии. Да и не такая уж идиллия, когда видишь вблизи. В минусе - дорога. Но ездила же я 2 года, и ничего.

Как жадина, я хочу и лабораторию, и уход за больными. Надо будет за лето сложить этот кубик-рубик, чтобы все успеть. В больницу в Хельсинки смысла идти работать нет, там медсестре не дадут даже инсулин колоть. Так что лучшая палитра - медсестра на выезде. И плюс работа в лаборатории на заборе анализов, там можно запросто на 5 часов или 6 часов устроиться, чтобы успевать на другую работу. Ну, видно будет. Так что лабораторной рутине я действительно хочу научиться по максимум.

Так и живем. Кстати, холод стоит собачий, по утрам лед на лобовом стекле. Листья только-только показались.

@темы: "Этот мир придуман не мной"

---

Брачные преконтракты в Англии на рубеже 1600-х

Представьте себе сценку: после веселых танцулек в местной таверне девушка оказывается зажатой в угол кавалером, с которым танцевала, и хозяином кабака. Все уже разошлись по домам, никто не придет на помощь. «Ты не выйдешь отсюда, пока не согласишься!», - рычит кавалер, а трактирщик согласно кивает головой. Угадайте, на что девица должна была согласиться? Время действия: 1575 год, место – Харлоу, Эссекс.

Совершенно правильно: речь идет о согласии на брак. Мэри Перри встретила Роберта Бриджеса на танцах, и к концу вечера тот решил, что она должна стать его женой. «Marye can you funde in your harte to love me above all other?» (Мэри, найдешь ли ты в своем сердце любовь ко мне больше, чем к другим?). Казалось бы, безобидные слова, просто подталкивающие к флирту. Но нет, фраза была ритуальной фразой предложения брака, да еще в присутствии свидетеля. Ответ Мэри мог быть истолкован, как согласие. То есть, в глазах законе пара заключила бы брачный контракт.

Девушке пришлось отвечать, очень тщательно подбирая слова в непростой обстановке, и она с этим справилась неплохо: ”ther ys noe haste but that I may tarry well inoughe I am but a stranger to you and you a stranger to meand I maye here of you. Yf you can get the goord of my mother I shalbe contente to have you before anye other but I must tell you that whotte love is sone cold” (Не вижу причин торопиться, при том ты не знаешь меня, а я не знаю тебя, и я хотела бы больше о тебе услышать. Но если ты получишь согласие моей матери, то соглашусь и я, хотя должна сказать, что горячая любовь остывает быстро).

Итак, Мэри смогла выторговать себе возможность ретироваться домой, оставив своим ответом для себя лазейку: условие. И правильно сделала, потому что за Роберта замуж она не собиралась, и когда тот подал на нее в суд за нарушение контракта, суд решил дело в ее пользу. Была еще одна потенциальная опасность: принять подарок. Хитрый трактирщик заставил девушку взять у Роберта два пенни «на перчатки», и отказываться было бы опасно. Но когда Мэри попала домой и все рассказала семье, ее отчим отослал деньги трактирщику с посыльным.

Не всегда настойчивость женихов объяснялась внезапно вспыхнувшей любовью. В том же 1575 году Джоан Смит, сирота под опекой мэра, была похищена друзьями Генри Итона. Генри интересовала не девушка, а наследство, которое оставил ей отец. Ее спасла сестра (со своими друзьями), поэтому дело попало в суд и сохранилось в архивах.

Некоторые приятели предполагаемых женихов действовали за обговоренную заранее сумму. В 1572 году Элизабет Черч из какой-то деревни в Эссексе обручилась с молодым человеком, который умер прежде, чем они поженились. Но выяснилось, что заботливый жених успел составить завещание, по которому оставил 20 фунтов своей невесте. Очевидно, Элизабет была девушкой чувствительной, потому что продолжала считать сестру своего умершего жениха и мужа сестры, Уильяма Кремпхорна, своими родственниками. И вот в один прекрасный день Уильям, после воскресной службы в церкви, попросил Элизабет зайти к ним. Когда они пришли, Уильям послал Элизабет за чем-то наверх, где она столкнулась с мужчиной, которого в жизни никогда не видела. Им был какой-то мелкий церковный чин, Мэттью Леветт. Он сразу взял девушку за руку, засыпал ее всяческими приятными словами, и потом напрямую спросил, «найдет ли она в своем сердце любовь к нему». Элизабет не нашла, поэтому Крепхорнам пришлось отпустить ее домой, опять же с двумя пенни на перчатки.

Очевидно, сообщники считали себя в безопасности, потому что про отца Элизабет говорили, что он бешеный, когда пьян, а когда трезв, то просто ненормальный. Что касается матери, то она была ”somewhatt more wytt but not much” (немного умнее, но не намного). Но у Элизабет был дядя. Он-то и отослал Кремпхорнам деньги назад. Крепхорны действовали из корысти: Леветт пообещал им часть денег, которые Элизабет принесла бы в приданое. Злоключения богатой невесты на этом не закончились: через пару недель какой-то неизвестный ей мужчина пристал к ней с брачным предложением, когда она засевала поле.

Так что против Элизабет Черч было выдвинуто почти сразу два обвинения в нарушении контракта. С первым делом все было ясно. Хотя свидетелей ее разговора с Леветтом не было, и он мог утверждать все, что угодно, но возвращение подарка эффективно служило знаком того, что предложение не принято. Во втором случае, девушка отмахнулась, что она была так испугана и смущена, что совершенно не помнит, о чем шел разговор. Кстати, Леветту-то Элизабет, очевидно, на самом деле нравилась, потому что он пообещал Крепхорнам за содействие больше половины этих злосчастных 20 фунтов.

Иногда обмен клятвами действовал и в обратную сторону. Это когда родители были не в восторге от ухажера своей дочери. В этом случае они и были ответчиками в суде. В 1579 году Роджер Барретт судился с родней (и, особенно, с матерью) своей невесты Эллен Шоукок. Здесь молодые позаботились о том, чтобы при разговоре о браке, имевшем место в лавке Роджера, были свидетели как у Эллен (ее сестра), так и у Роджера (его друзья). Очень интересный обмен репликами, вообще-то.

Роджер: «If you come to me you shalbe as welcome as my owne mother but if your mother be willing to matche you with another man rather than with me as I know not her minde, she perhappes will send you awaye so that I shall not come at you and terrifie you in sutch sorte that you shalbe forced although against yor will be to denie both me and your promise” (если ты решишь быть со мной, то я буду привечать тебя, как родную мать. Но если твоя мать, мнения которой я не знаю, решит, что другой подойдет тебе больше, чем я, она может услать тебя прочь, чтобы я тебя не нашел, или так запугать, что ты, пусть и против желания, отвергнешь и меня, и свои обещания).

Эллен: ”thinke not so Mr Barrett for if I be sent awaye from you (as I know I shall not) I wilbe torne in pieces with wilde horses before I will denie either you or my promise” (не думайте так, мастер Барретт, потому что если меня отошлют прочь, чего, я знаю, не случится, то раньше дикие лошади разорвут меня на куски, чем я откажусь от вас и своих обещаний)

Таким образом, парочка исключила возможность «условия», когда Эллен заявила, что ЗНАЕТ, что ее мать ее не отошлет. Поэтому, когда мать Эллен все-таки попыталась объявить брачный контракт дочери недействительным и выдать ее за другого, Роджер просто подал на нее в суд – и выиграл. Влюбленные получили друг друга.

В целом, на брачном рынке того времени женщина была стороной, реагирующей на предложение, положительно или отрицательно. За исключением вдов. Вот вдовы вполне имели право самостоятельно предлагать мужчине союз, хотя именно такие контракты были для мужчины наиболее сложными. Потому что преувеличивать свое благосостояние перед вдовицей было чревато, как это видно из дела Сьюзен Джейсон против Генри Боуза. Она решила расторгнуть контракт на основании того, что что состояние Генри отнюдь не было таким большим, как он дал понять. В свое время, она пригласила Генри и еще одного мужчину на обед, вручила ему несколько подарков при свидетеле, и сказала, что он – единственный мужчина, который обратил на себя ее внимание, и она надеется, что он будет честным, добрым и любящим мужем. Потом она уточнила, как именно он может доказать, что достоин ее внимания? Боуз назвал двух олдерменов. Потом выяснилось, что Генри Боуз кое-что преувеличил, и суд освободил Сьюзен от контракта. Более того, судебные издержки в размере 10 фунтов пришлось платить Боузу.

Насколько вообще такие словесные контракты были легальны? Были, еще по средневековым законам, которые никто не отменил. Единственной разницей было то, что в средние века было достаточно обменяться обещаниями, подкрепить их «телесным знанием друг друга», и пара считалась официально в браке. В церковь шли, если шли, когда-нибудь. В конце XVI века реформация несколько усложнила процедуру не столько в плане закона, сколько в плане морали, и обмен обещаниями стал рассматриваться все чаще предварительным договором, а уж сам брак заключался в церкви. В XVII веке договор мутировал в обручение, состояние, когда человек как бы не был еще женат, но уже и не был свободен.
Возможно, причина такого изменения была не в морали, а в практичности.

Потому что в 1570-х годах суды буквально захлебывались в делах, связанных с неясностями. Был контракт заключен per verba de futuro, как обещание жениться в будущем, или de praesenti, когда пара объявляла себя женатьй немедленно? Опять же, даже обязательство жениться в будущем считалось браком, если подтверждалось вступлением в интимные отношения. В какой форме было дано обещание? Трудно было, например, расторгнуть контракт, если пара обещала себя друг другу, имитируя церковное обещание «в богатстве и бедности, в здоровье и болезни, пока смерть не разлучит», да еще в присутствии свидетелей.
Всякие бывали случаи. Были затянувшиеся обручения, когда жених вдруг решал, что не так уж и хочет данную девицу в жену. И попадал в суд. Были почти анекдотические случаи, когда девица получила на пенни больше, чем полагалось на молоко и масло, отпущенные ее матерью, и была объявлена невестой хитрым покупателем. Были и менее веселые случаи, когда женщина верила, что она замужем, пока ее «муж» не приводил в дом новую жену. И вся эта путаница заканчивалась, обычно, в суде.

@темы: "1600-е"

---

Вот не знала...

А нынешняя королева Елизавета в 1945, оказывается, работала военным водителем и механиком... "Princess Elizabeth joined the Auxiliary Territorial Service (ATS) in February 1945 at the age of 19. She trained as a driver and mechanic, although she slept at home rather than in barracks with her fellow recruits. The princess reached the rank of Junior Commander. Mary Churchill, Winston Churchill's youngest daughter, was also a member of the ATS." Конечно, в то время это уже было практически символическим жестом, но все же. И, оказывается, она за всю жизнь не дала ни одного интервью.







А вот и Мэри Спенсер-Черчилль в центре

@темы: "Этот мир придуман не мной"

---

Переписка

merkintä

Если бы коты умели писать СМС

Источник smsfeed

@темы: "зверята"

---

Елизавета I - заговор Бабингтона, финал

К 3 августа 1586 года Бабингтон уже знал, что Моуд – агент Уолсингема, о чем и написал Марии Стюарт. Впрочем, молодой человек, хоть и пишет о великой опасности для себя и общего дела, ничуть не унывает. Он абсолютно уверен, что их всех спасет Бог, потому что они занимаются угодным Ему делом. Вот и ответ на вопрос, был ли Бабингтон полным идиотом. Не был. Он был просто восторженным фанатиком.



К тому времени, Бабингтон уже был персонально знаком с Уолсингемом. Похоже на то, что друг Бабингтона, Томас Салсбери, почувствовал, что парня надо из страны убирать, пока он не нагреб себе и окружающим на голову проблем. Каким-то чудом, Бабингтона он убедил, но для поездки за границу было необходимо получить заграничный паспорт – именно в ведомстве Уолсингема. Паспорт Бабингтон не получил, а получил, через Роберта Пули, приглашение к государственному секретарю.

При всей моей симпатии к сэру Фрэнсису, не буду утверждать, что тот хотел помочь Бабингтону выпутаться из этой истории. Дать шанс с пользой для службы безопасности – да, это было для Уолсингема нормальной практикой. Но Бабингтон оказался совершенно безнадежно фанатичен. Он уперся намертво, и запечатал этим свою судьбу.



Тем временем, с севера вернулся Баллард. Казалось бы, он должен быть понять, что и там католики предпочитали говорить, но не были готовы действовать, но нет, он продолжал твердить о 60 000, которые, правда, не имеют оружия и доспехов, но не беда, их вооружат и экипируют из Франции. Эти нелепые заговорщики не заметили даже, что за месяц в Лондоне были арестованы 34 священника и 56 обращенных в католики протестантов. Список с их именами носил зловещий заголовок: Заключенные на уничтожение. Практически, Уолсингем был готов нанести последний удар уже 2 августа, потому что слишком тянуть с этим делом было опасно.

Итак, Бабингтон написал свое письмо Марии Стюарт, оно, разумеется, попало к Фелиппесу, тот его расшифровал и отправил копию шефу. В тот день Фелиппес и Уолсингем обменивались письмами четыре раза! В последнем он извещает Фелиппеса, что отправляет ему два пустых и подписанных ордера на арест. Бабингтон в тот момент… прохлаждался в саду Роберта Пули, в Лондоне. На следующий день, 4 августа, у дома Пули был арестован Баллард. Случилось это между 11 часами и полуднем, когда Бабингтон еще пребывал в постели. Интересно, что Пули, играя свою роль, отправился к Уолсингему, якобы (или действительно?) просить за Бабингтона, и был там арестован.



Бабингтон, проснувшись, не нашел Пули дома, и написал ему знаменитое «Farewell, sweet Robin, if as I take it, you are true to me. If not, adieu! Oinnium bipedim nequissimus (of all two-footed things, the wickedest)». Не думаю, что Бабингтон имеет в виду дела заговорщические. Мне кажется, что это именно то, чем кажется. Тем печальнее. Отправившись потом на Паулс Волк, место, где имели обычай собираться днем авантюристы, праздношатающиеся и золотая молодежь Лондона, Бабингтон узнал, что Баллард арестован. Он спросил, что же теперь делать, и один из заговорщиков, Джон Сэвидж ответил, что «ничего другого, кроме как убить ее немедленно». «Хорошо, - ответил Бабингтон, отправляйся ко двору завтра и разделайся с ней!». – «В этом тряпье? Да меня близко к ней не подпустят!» - возразил Сэвидж. Бабингтон дал Сэвиджу все деньги, которые при нем были, и перстень, и велел экипироваться по собственному разумению.

Во что они играли, глупые люди? Неужели они не понимали, что их ждет?

Вскоре после этого, Бабингтона разыскал в толпе человек Уолсингема с письмом, в котором сэр Фрэнсис писал, что арест Балларда не имеет никакого к Бабингтону отношения, и что тот должен держаться поближе к подателю письма, чтобы его самого не арестовали по ошибке. Что ж, Бабингтон решил, что sweet Robin договорился с Уолсингемом, и отправился с подателем письма обедать в ближайшую таверну. Там их вскоре нашел другой посыльный Уолсингема, который принес письмо шефа первому. Бабингтон решил, что это – ордер на его арест, поднялся с места (оставив плащ и меч), он сказал, что он пойдет оплатить счет. И улизнул из таверны.

Оттуда он в полной панике помчался в Вестминстер, где встретился с еще парой заговорщиков, Чарноком и Гейджем, и вся троица спряталась в Сент-Джон Вудс, на севере Лондона. Спрятались… Обрезали волосы и раскрасили лица ореховым соком. Их арестовали 14 августа, когда они явились в дом обращенных католиков, Беллами, чтобы раздобыть еду. К ним, к тому моменту, присоединились еще двое, Барнвелл и Данне. Фарс, а не заговор. Но ведь и квест убийцы Оранского напоминал фарс.

Расследование заговора практически оставило роль Марии Стюарт в тени. Очевидно, чтобы она не поняла, что вся ее корреспонденция проходит через руки ее врагов. Только Баллард написал, что признает себя виновным в действиях в пользу шотландской королевы (ради религии), но не в намерениях убить Елизавету. Это ему не помогло. Очевидно, в 1585-86 гг Елизавета была в исключительно злобном настроении. Потому что семеро заговорщиков, включая Бабингтона и Балларда, умирали долго и мучительно на эшафоте по ее персональному требованию. Народ, возмущенный садизмом казни, винил во всем Уолсингема, который, не возражая, взял вину на себя, распространив памфлеты, что Елизавета была «недовольна подобной жестокостью». Остальных заговорщиков просто повесили.

А Пули, sweet Robin, вскоре был освобожден из Тауэра.

Уолсингем был готов нанести последний удар. Возможно, он был не вполне доволен имеющимися на руках картами, но лучших у него не было. Пока не было.

@темы: Elisabeth I

---

Я знаю, какой ценой досталась победа...

... но "ленточку" постить не буду. Геогиевская лента - не украшение для дневника, по моему разумению. Вот они имеют на нее право:

09.05.2012 в 16:31

Пишет  случайный попутчик:

Победители
Пока они с нами - важно успеть сказать им слова благодарности. За то, что мы есть.

[

URL=www.radikal.ru][/URL]

---

К 9 Мая

---

Елизавета I - заговор Бабингтона, ответ Марии Стюарт

Секретари Марии, Гилберт Керл и Клод Най, были разумнее своей хозяйки. Получить подобное письмо было опасно, хранить его – еще опаснее, а уж отвечать – и вовсе безумие. Но Мария просто не могла действовать рационально, никогда не умела. Письмо она получила 9 июля, 11 июля она уже написала несколько вариантов письма на французском, потом финальную версию перевел на английский Керл, и он же его зашифровал. Послание, датированное 17.07.1586, было отправлено 18 июля. Шесть с половиной страниц!

Потом это письмо будут исследовать судьи, и после них – бессчетные поколения историков, выводы которых будут зависеть от их расположенности к Марии или отсутствию оной.

Сначала Мэри выражает поддержку планам, о которых ей написал Бабингтон:



Потом она вдруг упоминает, что, вообще-то, не очень и заинтересована в этом деле. И сразу перепрыгивает к подробному плану кампании:




Она дает Бабингтону советы:



И, наконец, о дате переворота:



Она очень озабочена тем, чтобы ее вовремя вытащили из-под опеки Полетта:



И тем, чтобы ее безопасность была гарантирована после побега:



Предупреждает Бабингтона о том, что Уолсингем имеет чрезвычайно развитую систему шпионов и информантов:



И снова возвращается к тому, как ее лучше спасти:



Все-таки, в самом конце письма она просит Бабингтона сжечь его.

Письмо было отправлено обычным способом, в пивной фляжке, и 18 июля Фелиппес приступил к его расшифровке. Добавив к изначальному, зашифрованному, поскриптум:



Этот поскриптум – чистая фальшивка, имеющая целью выяснить побольше о самом главном: от кого надо охранять Елизавету.

@темы: Elisabeth I