Очень конкретные указания

Получить эликсир молодости.

vechniyzov.livejournal.com/827956.html#comments

@темы: "нетягостная бредь"

---

Последняя месса Мэри Тюдор

К январю 1558 года Мэри была убеждена, что она беременна. Она не торопила события, она ждала полгода, чтобы быть уверенной – но ее живот рос, и она чувствовала, как бьется там пульс. Особенно сильно он чувствовался, когда она лежала на боку. Сомнений быть не могло, и она известила мужа. Филипп выразил радость, но послал в Англию графа Фериа, чтобы тот увидел положение вещей своими глазами. Граф в своем рапорте был полон скепсиса.



К концу марта Мэри сделала завещание. Корона должна была перейти к ее ребенку, а Филипп назначался регентом при принце или принцессе. Но судьба нанесла ей последний удар: скоро она поняла, что носит в своем животе не жизнь, а смерть. У нее были боли, ее лихорадило, ей было тяжело дышать. Но на ней по-прежнему лежали все дела королевства, и в глазах окружающих она видела не сочувствие, а досаду, что из-за ее слабости эти дела скапливаются на рабочем столе.

У Филиппа, разумеется, были все причины для досады и тревоги: в апреле Мария Стюарт стала женой дофина Франции, и, в случае смерти Мэри, которая упорно медлила назвать сестру своей наследницей, получила бы корону Англии. Даже если парламент решил бы следовать завещанию короля Генри, и назначил бы королевой Элизабет, не было никакой гарантии, что при протестантской королеве Англия останется союзницей Испании, ведь все права Филиппа в этой стране заканчивались со смертью Мэри.

Филипп послал графа Фериа к Элизабет, с очередной просьбой о дружбе и согласии на замужество с герцогом Савойским, на что Элизабет снова ответила отказом. Ей совершенно не был нужен муж: в Хатфилд уже собралась большая часть придворных, потому что Мэри подписала, наконец, передачу короны сестре (текст завещания здесь: www.tudorhistory.org/primary/will.html ). Элизабет стала королевой, хотя ее сестра еще была жива. Мэри умерла утром 16 ноября 1558 года, успев в последний раз услышать мессу.

Через 6 часов после смерти Мэри, Элизабет была провозглашена королевой в парламенте, лондонцам и олдерменам города. Начались торжества.

Филипп по-своему грустил о смерти жены. В письме сестре он пишет: «Можешь вообразить, в каком я состоянии. Такое впечатление, что у меня забрали всё сразу. Да примет Бог ее в славу свою. Я сожалею о ее смерти, мне будет ее не хватать».

Филипп не преувеличивал. В течение нескольких недель от потерял отца, тетушку (Маргариту Фландрскую) и жену. Даже пылкий Реджинальд Поль пережил свою королеву всего на несколько часов. Закончилась целая эпоха. Впрочем, хозяйственность не изменила Филиппу и в печали, он распорядился, чтобы граф Фериа представлял его на похоронах, и озаботился получением драгоценностей, завещанных королевой своему мужу.



Мэри начали готовить к погребению почти сразу после смерти. Ее сердце и внутренности были извлечены под наблюдением врача, дающего заключение о смерти. Тело было набальзамировано и помещено в свинцовый гроб. Три недели должен был стоять этот гроб в палатах Сент Джеймса, убранных в траур. Фрейлины молились о ее душе, мессы служились, а ночами палаты освещались свечами. С Мэри прощались по канону, честь честью. Теперь, когда она умерла, и когда все чувствовали, что настали совсем новые времена, умершую королеву начали жалеть.

фрагмант деревянной статуи, изображающей Мэри. Статуя "была королевой" те 3 недели, которые длился траур.

Сами похороны были католическими и очень дорогими. Никаких сюрпризов или нарушений канона не было, но без небольшого скандала не обошлось. На траурной мессе епископ Винчестерский Джон Вайт, присутствовавший при смерти королевы, читал проповедь. «Если бы ангелы были смертны, я бы сказал, что ее уход напоминал уход ангела, а не земного существа», - сказал он. «Она была дочерью короля, она была сестрой короля, и она была женой короля. И она сама была Королем по титулу. Что она выстрадала на каждой ступени, ведущей к короне, я не хочу описывать. Я только скажу, что если Богу хотелось испытать ее терпение, она выдержала испытыние. В ее сердце была любовь, преданность и верность. В этой церкви она обручила себя с королевством, с верой и верностью надев кольцо на свой палец, которое она не снимала никогда и ни при каких обстоятельствах. Она никогда не нарушала своих обещаний. Она была милосердна к своим гонителям. Она была полна сочувствия к обездоленным и гонимым. Она восстановила больше, чем кто бы то ни было в этом королевстве. И в ее сердце было больше Бога, чем в любом другом»

Епископ закончил речь словами из Экклезиаста: «Я приветствую мертвых, которые мертвы, больше, чем живых, которые еще живы». Для преемницы Мэри у епископа нашлось лишь пожелание править мирно и спокойно, если Бог того захочет. За эту проповедь епископ на следующий день был заключен под домашний арест по приказу Элизабет, и вскоре был лишен епископата.

Элизабет не теряла времени. Эпитафия, на следующий день распространившаяся по Лондону, была изъята, ее автор, Ричард Лент, попал в тюрьму за издательство печатной литературы без дозволения, а сама эпитафия была дополнена строками, восхваляющими новую королеву, и напечатана в этом виде. День смерти Мэри был объявлен днем воцарения Элизабет, и стал днем празднования и благодарения. Молитвы возносились за королеву, спасшую людей от войны и гнета, вернувшую мир и истинную религию, и подарившую королевству свободу.

Джон Нокс, протестант-фанатик, заклеймил покойную королеву, как «ужасного монстра Иезавель», описывая ее правление как время, когда англичане были загнаны под ярмо сатаны и его министров, гордых испанцев. Нокс утверждал, что женщина вообще не может быть правителем, поскольку по природе своей слаба, хрупка, нетерпелива, развратна и глупа, и что женское правление противно порядку, закону и равенству. Надо сказать, что Нокс очень скоро притих, потому что в Англии уверенно начала править женщина, а из эмигрантской нищеты домой, в Англию, Кноксу очень хотелось.

Джон Фокс окончательно раздавил своей «Книгой Мучеников» репутацию Мэри, хотя такую цель, возможно, и не ставил, он писал о христианских мучениках вообще. И поколения людей на протяжении 450 лет постепенно сформировали об этой королеве представление, не имеющее ничего общего с оригиналом. Ее полуиспанское происхождение и испанский муж породили легенды об инквизиции и пытках, о порабощении Англии испанцами, от которого добрых англичан избавила великолепная Глориана, королева Елизавета. Елизавета присвоила себе мотто Мэри, «Истина – дочь Времени» (Veritas Temporis Filia), и даже короновалась она в коронационном платье сестры, под которым только рубашка было новой, да рукава другими.



А позже она разделила и саркофаг с Мэри, по желанию короля Джеймса, который снабдил его многозначительной надписью: «Partners both in throne and grave, here rest we two sisters, Elizabeth and Mary, in the hope of one resurrection». На саркофаге изображена только Элизабет.



Хочу только прибавить в заключение, что Мэри упорно не признавала права Элизабет на трон не по тупости, не по здобе и не из фанатизма. Она могла рассматривать сестру политической соперницей только до кризиса 1555 года, после которого стало понятно, что продолжить наследование короны династически, через наследника, не получится. После этого началась, скорее всего, искуссная интрига, целью которой было то, чтобы Элизабет попала на трон не по какому-то завещанию, а была буквально вознесена на трон волей англичан. Но это у же другая история, история Элизабет, которая никогда не сделала ни одного жеста благодарности в сторону памяти сестры.

@темы: Mary I

---

Мэри Тюдор утрачивает последние иллюзии

«Несмотря на то, что мы, Королева, еще всходя на трон понимали, что предательство герцога Нортумберленда поддерживалось Генрихом, королем Франции, и что его министры подерживали бунт Вайатта... мы скорее относили эти действия к недостойным министрам, нежели к королю, терпеливо пытаясь поддерживать с ним дружеские отношения... Несколько дней назад он послал Стаффорда с военными кораблями и провиантом осадить нашу крепость Скарборо. По этим причинам, и потому, что он вторгся во Фландрию, которую мы обязаны защищать, мы предпочитаем объявить нашим подданным, что мы считаем короля Франции общим и личным врагом, нежели терпеть его фальшивые уверения в дружбе».

Таким биллем Мэри объявила войну Франции. Французский король, отмахнувшись от фактов, перечисленных в объявлении, припечатал: «До чего Мы дошли... Женщина объявляет войну Нам! Впрочем, я не сомневаюсь, что Бог будет на моей стороне». А еще он запустил сплетню, что за объявлением войны стояло просто желание английской королевы заполучить своего мужа обратно.

Скорее всего, лукавый француз ошибался. К тому моменту отношение Мэри к Филиппу было скорее раздраженно-отрицательным, даже его портрет был уже вынесен из ее покоев. Мэри очень серьезно относилась к статусу супруги, но она прекрасно понимала, что ее интересы были принесены в жертву политике Габсбургов.

Зато у самого Генриха II Французского были все причины в мире желать, чтобы Мэри можно было убрать при помощи какой-либо комбинации заговора с убийством, чтобы французский дофин вступил в брак с королевой Англии по имени Мария Стюарт. У Марии действительно были очень мощные права на трон, если Мэри не станет, а Элизабет предварительно будет скомпроментирована настолько, чтобы сестра исключила ее из линии наследования, имея на это доказуемые основания. Поэтому официальная война, с участием испанцев, с привлечение внимания европейской общественности к происходящему, несомненно раздосадовала француза намного сильнее, чем он давал понять своими прибаутками.

И обе стороны не могли не думать о Кале. Эта крепость, символ претензий англичан на корону Франции, была символом национальной британской гордости, для французов она же была символом гордости уязвленной. В действительности, для Англии Кале уже при короле Генри стал неким далеким загородным домом, содержание которого обходится неоправданно дорого. Лично для Мэри, Кале был оплотом протестантской эмиграции, который содержался на средства короны, но действовал против короны. Когда в сентябре 1556 года Филипп попал в неприятную ситуацию с папой и Францией (что получилось не по глупости, а потому, что новый неаполитанец-папа активно подрывал позиции Филиппа в Неаполе в частности, и позицию Габсбургов в Европе в целом), Мэри автоматически начала укреплять и свое собственное побережье, и Кале.

Наверняка ей не понравилось, что ее посол при французском дворе, Воттон, остановившийся в Кале по дороге в Лондон, обнаружил там массивный заговор против королевы. Катализатором ему послужили претензии Реджинальда Поля на католизацию крепости, где до того момента протестанты были оставлены в покое. Поэтому протестанты Кале предпочли вступить в тайный альянс с Гизами и с Генри Дадли, находившемся в Париже. Командование трех крепостных башен Кале из четырех было готово передать их французам при первой возможности. Воттон узнал, что губернатор Булони концентрирует войска, а Руан значительно увеличил гарнизон. Более того, сам руководитель заговора находился в Кале под чужой личиной. Воттон не называет его по имени, просто пишет, что это «тот, кто 14 лет назад взял город Мурано интригой и предательством».

К слову свазать, еще при короле Генри в Кале периодически обнаруживались различные заговоры, но король не стеснялся их давить на корню.

Очевидно, что и в этом случае нити заговора тянулись настолько далеко и глубоко в ряды английской аристократии, что правительство ограничилось посылкой в Кале лорда Пемброка, который своим появлением пресек деятельность французов, которые уже собрались в Абервиле большими силами. Никакого расследования о чуть было не удавшейся сдаче крепости французам не проводилось.

Откровенно говоря, Англии в конце 1556 года было не до Кале и не до большой политики. В Англии был голод. Очередной неурожайный год привел к тому, что цена на зерно к концу декабря взлетела до 40 шиллингов за кварту, а белой муки – до 6 шиллингов за бушель. Если учесть, что годовой оклад университетского преподавателя был 2-5 фунтов в год, то понятно, о каком безумном уровне цен идет речь. Правительство попыталось установить ценовой максимум, но это только привело к тому, что цены поднялись еще выше.

Люди стекались в Лондон со всего королевства, оставляя детей на порогах соседей, у которых дела шли лучше. В таких случаях государственная помощь, до роспуска монастырей и разорения социальной системы, оплотом которой было духовенство, осуществлялась бы через сеть локальной помощи впавшим в нищету еще на местах. Но теперь эта система была разрушена, а новая еще не появилась, и голодные люди сползались из последних сил в столицу, где их не ждало ничего. Разумеется, ситуация немедленно сказалась на уровне смертности, на усилении криминального фона в столице, и на растущем негодовании населения: куда смотрит правительство!

И вот в такой-то ситуации Англии пришлось вступить в войну. Навряд ли в тот момент хоть какая-то из участвующих сторон чувствовала энтузиазм. Генриху Французскому воевать на два фронта не хотелось, Филиппу было неловко появиться в Англии, лишившись ореола победоносности Габсбургов, англичане приходили в ужас при мысли о том, во что Англии обойдется мобилизация и обеспечение войск, не говоря о том, какую брешь в экономике пробьет разрыв отношений с Францией.

Мэри тоже пришлось нелегко. Гардинера, который неплохо разбирался в экономике и обладал достаточной харизмой для проведения религиозной реформы, больше не было. Император, чей государственный, хотя и эгоистический, ум помогал ей в крутых ситуациях, угасал. Папа, в чью непогрешимость она всегда верила, был по другую сторону баррикады. Муж, самый близкий для нее человек, оказался холодным шантажистом. Своему совету она имела все основания не верить. Не обладая ни государственным умом, ни опытом, королева абсолютно не понимала, что ей делать.

Мэри полагала, что в момент просветления, после тяжких размышлений, она поняла, чего от нее хочет Бог. Ну сколько же горя и потерь может вместиться в одну женскую жизнь? Ведь всё это должно иметь какой-то смысл? Но она, очевидно, всё поняла неправильно, потому что дела шли с каждым днем хуже, а не лучше. Да, главные еретики и фанатики, разжигающие сопротивление против католической королевы, были казнены. Но сколь же пострадало невинных!

В Тауэре ждал казни шериф Гернси, ухитрившийся отправить на костер беременную женщину, да еще и кинувший в огонь родившегося прямо посреди казни ребенка. Она понимала, что шериф просто безумно испугался, потому что считал, что сжигает ведьму. И в костер он кинул, как ему показалось в панике, не ребенка, а сатанинское отродье, внезапно вылетевшее из дыма. И он только приводил в исполнение приговор экклезиастического суда. Но он должен был понять, что та несчастная не была ни ведьмой, ни еретечкой, а просто слабоумной дурочкой! И сколько таких дел еще было на ее столе... А Бог все продолжал куда-то подталкивать ее и ее королевство, и она не понимала, куда.

Реджинальд Поль не сомневался, куда. Он точно знал, что Бог выражает свое неудовольствие чрезмерной толерантностью королевы к еретикам. Ортодоксальные или нет, еретики одним своим существованием оскорбляют Бога: «Уверяю тебя, никто не ядовит для благоденствия королевства так, как они. Хуже, чем воры, убийцы, прелюбодеи и предатели, они подрывают саму основу благоденствия, религию, давая всем бедам и несчастьям проникнуть в твое королевство через этот разрыв». Но теперь Поль был официально отозван из Англии, потому что английский король стал врагом римского папы. Мэри просто вышвырнула папского легата, привезшего письмо, в Кале, предложив Полю сделать вид, что никакого письма и не было, и дать ей время разобраться с папой. В конце концов, папский престол был ей обязан возвращением Англии под его крыло! Но Поль был более предан своему папе, нежели своей королеве. Иногда она сомневалась, не был сын ее крестной слегка безумен, но само его присутствие, его пламенная вера давали ей силы. Теперь у нее не было и этого утешения.

Мэри осталась в тотальном одиночестве 6 июля, проводив мужа из Дувра во Францию. Этот его визит они провели в делах. Не было торжеств и танцев, не было даже попыток изображать счастливую пару. Королева не простила мужу его предательства, хотя и вела себя, как ожидалось от верной и доброй жены. Филипп думал только о том, с чем он, собственно, уедет из Англии, и насколько ему это поможет в его планах. Надо сказать, что отправлялись с ним во Францию лучшие из лучших, хотя и небезупречная репутация была у этих лучших: Питер Кэрью, Роберт Дадли, Джеймс Крофт, Николас Трогмортон. Что ж, хоть и ехали они не воевать за свою королеву, а просто против французов, конечный результат был тот же: в составе войск герцога Савойского они взяли Сент Квентин, и снискали себе славу.

К счастью, в плане экономики осенью 1557 года наметилось некоторое облегчение: не было ни наводнений, ни заморозков, и урожай был собран хороший. Сама Мэри всё лето была занята собственной войной: войной, как ни странно, с римским папой. Она ничуть не уступала пылкому неаполитанцу в упрямстве, и Реджинальд Поль, хоть и писал в Рим о печали королевы по поводу папской политики по отношению к Англии, в письмах к самой Мэри ужасался тому, как мало заботит ее факт, с кем именно она меряется силой воли.

Папа неожиданно объявил Поля еретиком, Мэри ответила, что в своем королевстве она лучше знает, кто здесь еретик, а кто нет. Папа утверждал, что новый легат, которого Мэри так бесцеремонно сослала в Кале, имеет большее право представлять Рим в Англии, поскольку он старше Поля и заслуженнее. Мэри отвечала, что кто-кто, а папа знает, чем Рим обязан Полю. Папа вызвал Поля в Рим на суд, Мэри запретила Полю выезд, как своему подданному, заявив, что если такой странный суд и состоится, то только в Англии.

Хотя дипломатические отношения между Лондоном и Римом не были разорваны, в папских кругах поговаривали, что королева пригрозила папе: она Англию вернула под эгиду папской власти, она ее может и увести обратно, если папа не в состоянии понять, что с королевой Англии надо считаться. Неизвестно, чем бы закончилось это противостояние, если бы Филипп не помирился с Римом 12 сентября 1557 года. Скорее всего, новым отделением Англии от Святейшего престола, что неизбежно привело бы к полному пересмотру религиозной политики королевства. Королевство не может быть без главы церкви, поэтому Мэри пришлось бы взять на себя эту роль снова. Если бы Судьба дала Мэри больше времени, она неизбежно пришла бы к религиозной политике своего отца.

Мэри вообще очень изменилась к 1557 году. Она избавилась от всех иллюзий, которые у нее еще оставались, и приняла тот факт, что место на троне – одинокое место. Венецианский посол Джиованни Мичиэли оставил довольно подробное описание королевы, какой она стала в то время. В 41 год, она выглядела очень осунувшейся, на лице ее появились морщины, которые делали ее старше – не возрастные, а те, которые оставляют горькие размышления и постоянное напряжение. Посол пишет, что в молодости Мэри была не просто хорошенькой, но красивой гораздо выше обычного стандарта. Теперь от этой красоты осталось немного. Иногда она была страстной и оживленной, иногда – меланхоличной, но лицо ее несло отпечаток невероятного внутреннего достоинства и душевной щедрости.

Посол описывает королеву, как женщину храбрую, но страдающую от приступов меланхолии, которую она лечила пусканием крови. Посол, правда, подозревал, что причины ее меланхолии кроются не в физическом аспекте, хотя, по его мнению, все женщины склонны к истерии, а в глубоком разочаровании в муже и в сестре. Он сожалел, что женщина с такой предрасположенностью к нежности, с такой готовностью к любви, оказалась в полной пустоте, не имея рядом никого, кого она могла бы любить, и кто любил бы ее. Зато она постоянно сталкивалась с заговорами, бунтами, предательством близких, сложными ситуациями, в которых не бывает победителей. И она знала, что для своих подданных она уже ничто: всё их внимание сосредоточено на ее сестре.

«Королева сожалений», - так ее назвал Мичиэли. Знала ли она, как мало ей осталось жить? Может быть, Бог, все-таки, любил Мэри, забрав ее в 42 года туда, где нет больше ни горя, ни печалей, ни одиночества. Но это произошло не раньше, чем она испила до дна чашу земной горечи.





А в первый день 1558 годы французы атаковали Кале. Потом, когда пыль залпов осела, начались долгие разборки и объяснения, в результате которых Мэри стала самой ненавидимой королевой в истории британской монархии, а лорд Вентворт, командующий Кале, был заклеймлен предателем и еретиком. Но правда заключается в том, что у Кале не было ни единого шанса устоять, и Вентворт предупреждал Филиппа о состоянии дел в крепости. Но Филипп для Кале и пальцем не пошевелил, хотя Вентворт предупреждал, что Кале прикрывает Фландрию. Очевидно, в 1558 году Мэри и Филипп даже не поддерживали переписку, потому что свои соболезнования по поводу потери крепости Филипп описывал Полю.

Если Филипп рассчитывал, что потеря Кале разбудит боевой дух англичан, он глубоко заблуждался. Ни совет, ни парламент не сделали ничего для того, чтобы Кале отвоевать. Они были абсолютно правы, конечно. Для начала, ресурсов для полноценной кампании не было. При существующей неразберихе в правительстве было вполне возможно, что следующей английской королевой станет, все-таки, Мария Стюарт, и претензия англичан на французскую корону будет, таким образом, удовлетворена сама собой. И, наконец, все знали, что Кале Англии больше не был нужен – мир изменился, но отказаться от символа претензий добровольно было невозможно. А здесь все произошло само собой, да еще и под рукой была подходяще непопулярная королева, которую можно было во всем обвинить

@темы: Mary I

---

Мэри Тюдор - возвращение блудного короля

К 26 мая, расследования по делу о заговоре Дадли были закончены. К ужасу Мэри, на этот раз было получено достаточно доказательств тому, что ее сестра увязла в заговоре по уши. В процессе расследования, Генри Джерингхем и Джон Норрис провели аресты и обыски в резиденции Элизабет в Хартфилде: арестованы были леди Кэтрин Эшли, ее старшая придворная дама, и Баттиста Кастильоне, преподаватель итальянского. В покоях арестованных была найдена анти-католическая и анти-испанская литература, а сами обвиняемые признали, что знали о заговоре Дадли.

Было бы полной наивностью предполагать, что сама Элизабет была в полном неведении, а наивной Мэри не была. Но и действовать не решалась, потому что не имела ни малейшего представления, что именно ей имеет смысл делать. Как всегда в трудных случаях, она обратилась к кузену и, как полагается жене-королеве, к мужу-королю. Если только все это напоминающее плохой фарс происходящее не было результатом долгого общения сестер предыдущей осенью, когда стало понятно, что наследницей Мэри станет именно Элизабет, чьи права на престол были весьма шатки, что бы ни завещал там король Гарри.



Ответ Габсбургов был однозначен: дело против Элизабет необходимо прекратить любым способом. Дело в том, что если Элизабет была следующей в линии наследования, будучи доказанной, ее активность в заговоре автоматически становилась государственной изменой, а государственный изменник не может быть наследником престола. В этом случае, корона Англии неизбежно уплывала в руки Марии Стюарт, будущей жены французского дофина, а этого Габсбурги, враждующие с Валуа, допустить не могли. Можно бы было назначить главной наследницей леди Леннокс, конечно, у которой уже были сыновья, но, к сожалению, леди Леннокс была менее королевских кровей, чем Мария Стюарт, а ее сыновья – еще менее королевской. Не говоря о том, что король Гарри вообще исключил шотландскую ветвь из завещания.

Оставалось делать хорошую мину при плохой игре, причем всем участвующим в игре сторонам. Мэри послала к сестре Гастингса и Энглефилда, передав через них перстень с громадным бриллиантом – символом чистоты, говоря этим, что королева и мысли не допускает, что намерения ее сестры не были столь же кристально чистыми. Правда, управляющим двором Элизабет был назначен сэр Томас Поп, католик и человек, которому Мэри могла верить. Элизабет послала сестре очередное прочувствованное письмо, уверяя Мэри в своей вечной любви и преданности, и абсолютной лояльности.



Благо, события июля придали этому письму особую выразительность. Какой-то школьный учитель в Саффолке стал утверждать, что Мэри умерла, а он, сэр Эдвард Кортни, теперь король Англии со своей королевой Элизабет, на которой он давно тайно женат. Этот заговор имел целью разжечь восстание, но был настолько абсурден, что единственным пострадавшим оказался сам самозванец. Элизабет этот случай решительно не понравился, тем более, что настоящий Эдвард Кортни к тому времени уже был мерт – он жестоко простыл на соколиной охоте в далекой Венеции, и умер от осложнений. Так что быть упомянутой в фарсе с самозванцем было для принцессы более, чем оскорбительно.

«Превыше всего я желала бы, чтобы на свете был великий хирург, который смог бы показать в сердцах людей их мысли... чтобы ваше Величество убедилось, что чем больше облаков, пытающих закрыть яркий свет правды, тем ярче мои чувства будут прорываться на фоне угасающего небосвода недоброжелательства». Что ж, Элизабет была со всем пиететом приглашена на празднование Рождества в Лондон, и в конце ноября ее блестящая процессия порадовала горожан. Через несколько дней ее приняли во дворце с превеликой помпой, но уже 3 декабря Элизабет была бесцеремонно отправлена прочь, как наказанная школьница, и это не было прихотью Мэри. Это было точкой в одном проекте испанцев.

Дело было, конечно, в упрямом нежелании Элизабет взять в мужья Эммануэля Филиберта Пьемонтского, герцога Савойского, что было условием того, что она унаследует трон, если Мэри умрет бездетной. План принадлежал Филиппу, чьим первым кузеном по матери герцог Савойский был. Таким образом, сам Филипп, который уже понял, что королем в Англии его вряд ли когда-нибудь коронуют, мог быть уверен, что Англия будет служить интересам Габсбургов в любом случае.

Но Элизабет уперлась, и совершенно правильно сделала. Тем более, что еще до кризиса с престолонаследием Мэри ее энергично поддерживала. И вдруг королева объявила, что всерьез рассматривает кандидатуру Марии Стюарт в качестве наследницы английского престола.



Переписка Мэри с мужем относительно будущего принцессы носит довольно резкий характер, что не может не заставить задуматься о том, какие цели на самом деле преследовала Мэри. Филипп обвиняет жену, что той вера затмила здравый смысл (Мария Стюарт была католичкой), а Мэри возражает, что в данном случае ее гораздо больше шокирует не предположительное протестанство сестры (которая политкорректно посещала мессы), а ясный факт ее незаконнорожденности.

Кроме того, о браке Элизабет, по завещанию короля Генри, решение должен был принять парламент, а парламент совершенно точно не согласится связать Англию с Габсбургами и на будущее поколение. Филипп требовал, чтобы Элизабет была обвенчана с Филибертом в любом случае, он возьмет ответственность на себя. Мэри в ответ предлагает ему вернуться в Англию, чтобы вместе помолиться «Тому, кто направляет сердца королей».

Для Мэри было вполне очевидно, что признание прав Марии Стюарт на трон Англии было худшим кошмаром любимого кузена и обожаемого мужа. Особенно в свете того, что происходило в европейской политике. Английская разведка и тогда работала неплохо, так что о планах императора у Мэри сведения были.



И Филипп действительно вернулся в конце марта 1557 года, и действительно ему было уже не до Элизабет и ее замужества. В сентябре 1556 года войска герцога Альбы вторглись в папские владения, и Чарльз вместе с Филиппом вдруг оказались «тиранами, еретиками и схизматиками», а французский король – защитником и оплотом европейского христианства, выступив вместе с папой против Габсбургов. Казалось бы, ситуация, совершенно кошмарная для Мэри, которая оказалась женой еретика и схизматика? Не тут-то было. Она и не к такому привыкла.

В первую очередь, она озаботилась укреплением побережья от возможной инвазии французов. В январе 1557 года шерифы были призваны в Лондон для отчета о том, как идет подготовка. Единство с Испанией подчеркивалось: повсюду были знамена с гербами Мэри и Филиппа, корабли с подкреплением отправились в Кале, и совет согласился отправить 6000 пехотинцев и 600 конников в распоряжение Филиппа. Король Франции, собственно, сделал всё, чтобы дать Англии понять, что его война с Филиппом вовсе не касается Мэри, и с королевой он желал бы поддерживать дружественные отношения.

Но Мэри уже узнала, что Филипп направляется в Англию, и что без английских ресурсов ему не удержать Неаполь. Мэри поступила, как подобает верной жене: она уверяла его, что поможет добиться от парламента всего, чего он желает. Считается, что женщина победила в ней королеву, и эту точку зрения легко поддержать, зная, чем закончилось для Англии участие в этом конфликте.

Но речь Мэри перед своим советом показывает нечто большее, чем просто поведение покорной жены. Она в этой речи напоминает, что Франция становится слишком могущественной страной, и если Англия в данном конфликте не подержит более слабую сторону, ей придется несладко после того, как Франция победит Испанию.

Совет упирался долго, пытаясь отыскать компромисс без объявления войны Франции, которая повредила бы коммерции. Советники даже апеллировали к брачному договору Мэри и Филиппа, который прямо запрещал использование английских ресурсов для испанских целей. К тому же, советники совершенно справедливо указывали, что экономика Англии после всех неурожаев и наводнений находится не в том состоянии, чтобы начинать масштабную войну, но... они так и не поняли главную черту характера своей королевы: видя препятствие, она сосредотачивала всю свою энергию на то, чтобы его преодолеть, совершенно не думая о последствиях. В этом была главная слабость Мэри, как королевы.

13 апреля, перед переездом двора в Гринвич, Мэри неожиданно вызвала совет в свои личные покои, заперла двери, и лично припомнила каждому лорду его промахи и подозрительные связи. Она прекрасно подготовилась: при желании королевы, она могла пустить в ход досье против любого из них, и у нее было достаточно фактов, чтобы любой из них мог быть обвинен в государственной измене.

А тут еще случилось так, что 23 апреля Томас Стаффорд, англичанин и протестант, атаковал Скарборо. Поскольку прибыл он с двумя французскими военными кораблями и сотней французов, что позволило ему взять Скарборо Кастл, участие французского короля в попытках свергнуть английскую королеву становилось кристально очевидным. Стаффорд, очевидно, не собирался действовать в интересах Элизабет, потому что он обещал отобрать корону у испанцев с тем, чтобы передать ее тому, чья она по праву чистой английской крови. Скорее всего, он имел в виду кого-то из Плантагенетов. Впрочем, правительственные войска взяли штурмом замок уже через 5 дней, Стаффорд попал в плен и, после суда, через месяц был казнен.



Как писал из Лондона дон Бернардино де Мендоза, «французы здорово нам помогли». 7 июня 1557 года, Англия официально объявила войну Франции

@темы: Mary I

---

Мэри Тюдор, преданная королева

В октябре 1555 года император сделал своего сына королем Арагона и Кастилии. Чарльз поздравил Мэри с новыми титулами, потому что, по условиям брачного договора, она стала королевой Арагона и Кастилии. А Филипп выдвинул требования, причем довольно прямолинейно связал их со своим возможным возвращением в Англию: он должен стать коронованным королем страны. Неопределенная должность консорта при женщине-королеве, без прав, но с обязанностями, его больше не устраивала.

Неизвестно, насколько искренне Мэри желала удовлетворить требования мужа. Ему она писала письма с извинениями, что консерватизм парламента не дает никакой возможности даже вынести вопрос на голосование, но мы уже видели, что, при желании, Мэри делала с парламентом, что хотела, обеспечивая необходимый для своих целей состав. И будет делать в дальнейшем. Она старалась обеспечить Филиппу максимально уважительное к нему отношение, когда он был в Англии. В документах «Король» упорно ставился перед «Королевой», хотя право первой подписи было у королевы. На изображениях Филипп стоял впереди Мэри. Но давать мужу реальную власть в своем королевстве она не собиралась.

В конце 1555 года Мэри практически смирилась с мыслью, что Филипп не вернется, потому что перед Новым годом, в разговоре со своими придворными дамами, она сказала, что сделала все возможное для его возвращения, но, поскольку он оставался за границей, она вернется к той жизни, которую вела до него, и никогда больше не взглянет ни на одного мужчину. Возможно, причиной такого заявления стали слухи о распутном поведении Филиппа за границей, обоснованные или нет. Честно говоря, скупого на эмоции трудоголика сложно представить в роли прожигателя жизни.

Конечно, она хотела, чтобы ее муж был при ней. Такой степени близости она и вообразить себе не могла до замужества! Он действительно оказал ей огромную помощь с ее лордами, действительно помог в переговорах с папой, которые сделали возможным воссоединение Англии и Рима. И вел он себя в Англии безупречно и адекватно. Его собственный секретарь только высказывает предположения о том, что Филипп не был по уши влюблен в свою жену, но признает, что на ее ласковое поведение он отвечал такой же лаской и вниманием.

А на Новый год Мэри осталась совсем одна – насколько королева вообще могла оставаться в одиночестве. Элизабет была при ней до глубокой осени, но вернулась к себе в середине октября. Гардинер, на котором лежала основная тяжесть практических действий по католизации страны, умер в ноябре. Филипп из надежной опоры и друга превратился в политического противника. Посол Ренар был отозван.

От одиночества, Мэри стала очень близка с Реджинальдом Полем, и это был чрезвычайно неудачный тандем. Несомненно, «блестящая» идея Мэри выплачивать Риму часть доходов с королевских земель была идеей Поля, но худшее было сложно придумать. Но даже это было бы еще терпимо, если бы к проекту не пристегнули экспроприацию земель эмигрировавших протестантов в пользу католической церкви. Мэри, кстати, протолкнула бы этот закон, если бы сэр Энтони Кингстон просто не запер бы парламентариев в комнете заседаний, за что потом, после роспуска парламента, отсидел 10 дней в Тауэре.

Год 1556 принес новые неприятности. В январе королевский совет вынес решение, что осужденным еретикам больше не будет предоставляться возможность избежать смерти, перейдя в католичество. Мэри тянула с простым и эффективным способом добиться своего, просто издав закон о единой религии, и заставив всё население его подписать – именно так действовал ее отец и так поступит ее сестра. Таким образом, у нее появилась бы возможность преследовать своих идеологических врагов, как врагов государственных. Но она избрала другой путь, очень неудачный, называя вещи своими именами, а людям страшно не нравится, когда им диктуют, как именно им полагается думать и верить. Закон в этом плане был бы лучшим методом, потому что закон ограничивает поступки, оставляя иллюзию свободы мысли.

В феврале 1556 года удар Англии был нанесен не кем иным, как ее собственным королем: Филипп заключил мирный договор с Францией от имени Испании, но не включив в него Англию.

5 марта на небе появилась комета, а подобные явления всегда пугают одних и подталкивают на злые дела других. Шли проливные дожди, люди и скот гибли в наводнениях. Разумеется, протестантская оппозиция просто не могла упустить такой шанс, не попытавшись устроить очередную попытку переворота. К реальным несчастьям были добавлены слухи о том, что Мэри готовит коронацию Филиппа, и по Лондону начали циркулировать памфлеты и тирании Габсбургов в Милане и Неаполе.

На этом фоне и произошел заговор, которым руководили Генри Дадли, кузен покойного Нортумберленда, и французский посол Антуан де Ноэль. Активную роль в заговоре играл сэр Энтони Кингстон, которого к тому времени благополучно отпустили из Тауэра, и Кристофер Эштон, тесть Дадли. Они собирались ограбить королевскую казну на 50 000 фунтов серебром, и бежать на одном из королевских кораблей на о-в Вайтс. На эти деньги должны были быть наняты наемники и оплачено возвращение простентов-эмигрантов из Франции. Потом они собирались поднять восстание, убить Мэри, и посадить на ее место Элизабет, предварительно выдав ее замуж за Кортни.

Один из конспираторов, работавший в казначействе, Томас Вайт, проговорился о плане Реджинальду Полю (возможно, на исповеди). Тот, разумеется, доложил обо всем королеве и совету. Заговорщиков взяли с поличным, тайно перенеся слитки из казначейства в другое место. Началось расследование, продолжавшееся весь конец марта и апрель. Размах заговора впечатлял: в нем были замешены и работники казначейства, и пэры, и джентельмены. Ареста избежал только Дадли, находившийся во Франции.

Мэри была оскорблена до глубины души: большинство благородных заговорщиков были помилованными соратниками Нортумберленда, и вторично помилованными участниками бунта Вайатта. Не то, чтобы она чувствовала себя одураченной, она была потрясена. Заговорщики были ей лично хорошо знакомы, происходили из лучших семейств королевства, имели даже родственников в совете. Все они бывали при дворе, кланялись королеве, и замышляли при этом ее убийство.

Мэри чувствовала космическое одиночество. Она не могла и не хотела никого видеть, но дела королевства не давали ей возможности просто запереться в своих покоях. Поэтому она хотя бы не отпускала от себя Реджинальда Поля. Его даже короновали епископом Кентерберийским в Лондоне. Королева почти не спала, она страшно осунулась. Ее первым движением было срочно вызвать в Лондон мужа. Но здесь ее ожидал сокрушающий удар: король лаконично передал через посла, что условием его возвращения в Англию является коронация. На смену отчаянию пришла ярость, благодаря которой Мэри выживала в труднейшие периоды своей жизни. Но даже проявление этой ярости не коснулось ее мужа, оно было выплеснуто на кузена, императора:

«Мне было бы приятнее благодарить ваше Величество за то, что вы отослали ко мне Короля, милорда мужа, нежели отправлять послов во Фландрию. Тем не менее, поскольку вашему Величеству пожелалось нарушить свои обещания, касающиеся возвращения Короля, моего мужа, я должна удовлетвориться выражением сожаления и разочарования».

Что ж, от кузена она могла расчитывать на сочувствие и понимание в любом случае, в горе и радости, даже если его действия противоречили его чувствам. В данном случае, император понимал, что Мэри и Англия в настоящей опасности, но интересы Габсбургов были ему важнее, чем истекающее кровью сердце кузины. Испытания Мэри еще не были закончены. По странной иронии судьбы, эта позиция императора между чувством родственного долга и государственным интересом в будущем обеспечит Англии доминанту над Испанией, но в 1556 году участники драмы ничего об этом знать еще не могли.

@темы: Mary I

---

Мэри Тюдор сжигает мосты в прошлое

После отъезда Филиппа, Мэри ушла в работу. Она ложилась за полночь, и вставала с рассветом. Помимо дел текущих, ее внимание занимало то, что она определила для себя, как свое предназначение: спасение своего королевства от ереси.



Разумеется, несправедливо обвинять Мэри в каждом отдельном приговоре к сожжению. Приговоры выносил суд, а суды находились под рукой Гардинера, отнюдь не расположенного к милосердию по отношению к еретикам. Но три казни, самые первые, несомненно случились по ее желанию: казни Латимера, Ридли и Кранмера. Я уже писала об обстоятельствах их арестов. Джентельмены так рвались в мученики, что пренебрегли всеми возможностями достойно эмигрировать за границу.

Напомню, что Латимер был любимцем Болейн, абсолютным фанатиком, и человеком жестоким. Это он читал проповеди, когда протестанты короля Генри жгли католиков короля Генри на медленном огне, это он разжигал предубеждения против церкви, в результате чего Англия потеряла огромную часть своего культурного наследия и отказалась отброшенной ниже уровня Средневековья в вопросах социальной заботы о населении. Католики королевы Мэри жгли протестантов королевы Мэри более эффективно, привязывая каждому на шею мешочек с порохом.

Латимер

Ридли был тем человеком, который называл королеву бастардом во времена Джейн Грей, и отчаянно работал над неокрепшей психикой мальчика Эдуарда VI, ожесточая его против сестры, и требуя ее казни в качестве показательного примера для всех упрямцев.

Ридли

Тем не менее, их судили открытым судом, и им дали возможность отказаться от заблуждений в обмен на помилование. Но зачем им было помилование? Они хотели смерти, мученической и публичной гибели, которая сделала бы их бессмертными.

На Кранмере имеет смысл задержаться. Его тоже судили, и тоже открытым судом. 12 сентября 1555 года, Кранмеру было предъявлено 15 обвинений: шесть из них касались его действительно пылких матримониальных отношений, шесть – его предательских действий по отношению к папскому престолу, что тоже было истиной, и только три касались его еретических воззрений, которые были истиной для одних и ересью для других.



Но дело было в том, что Кранмер был посвящен в архиепископы самим римским папой, чью власть он отрицал и продолжал отрицать на суде. Поэтому суд, хоть и признал его виновным по всем пунктам обвинения, отправил Кранмера обратно в тюрьму, а дело его передал в Рим. Напомню, что он уже был осужден на смерть за участие в действиях Нортумберленда против королевы.

Суд в Риме, который состоялся 4 декабря, лишил его достоинства архиепископа и всех других экклезиастических превилегий, и дал разрешение на его казнь. Храбрости Кранмеру хватило ненадолго. Для начала, в конце декабря, он заявил, что признал короля главой английской церкви только потому, что король ему приказал, а он всегда был послушным и верноподданным человеком. Через несколько дней, он написал отречение: «Я, Томас Кранмер, доктор теологии, склоняюсь перед католическом церковью Христа, и перед Папой, верховным главой церкви, и перед их величествами Королем и Королевой, а также их законами и приказами».



Неизвестно, что предпочел бы Рим, но Мэри предпочла пресмыкания Кранмера проигнорировать. На Кранмере, который, несомненно, считал себя истинным христианином, было столько крови, страданий и разрушенных судеб, что было высшей справедливостью, чтобы он заплатил, наконец, за всё. Надо сказать, что Кранмер не был лицемером, он просто обладал очень подвиженой совестью и необычайно сильным даром самоубеждения и самооправдания. Поднятый в свое время, благодаря случайности, из беззвестности, он сумел уцепиться за власть, удержаться при ней, и, в конце концов, получить изрядную власть для себя. Конечно, в белых перчатках такую карьеру не сделаешь, но именно этот госполин ухитрялся предавать тех, кому клялся в верности, еще до того, как приносил им клятву, с наивным бесстыдством оправдывая любую подлость желанием быть праведным и справедливым, жить по совести.

В феврале 1556 года, он публично был лишен всех своих санов епископом Боннером. Сначало ему пришлось облачиться в одеяния архиепископа, и сложить их с себя, затем – в одеяния священника, и также сложить их с себя. Голову ему обрили, что бы уничтожить таким образом тонзуру, пальцы тщательно «оттерли» от святого масла. Затем его одели в одежды горожанина, и отправили в тюрьму. Вскоре мэр Оксфорда назначил место его казни.



Кранмер продолжал писать покаянные письма. Этот человек вообще обожал писать письма. Он называл в них себя «богохульником, гонителем и обидчиком... превзошедшим Саула в подлости и преступлениях». Он бил себя в грудь кулаками, что «не заслуживает ни милосердия, ни доброты, но божественного и вечного наказания». Он также признавал, что он был инициатором развода короля Генри, что привело «к бедам и катастрофам в королевстве», он признавал себя виновным в гибели «многих добрых людей, в схизме, разделившей королевство, в убийстве стольких душ и тел, что мой разум содрогается». И... снова лгал этими письмами.

А может, и не лгал, может, надеялся разжалобить своим раскаянием королеву. Или разжалобить Бога настолько, чтобы тот явил ему свое чудо. Томас Кранмер был человеком... сложным, мягко говоря. Он вполне мог просто обидеться, не получив распростертых объятий всепрощения за самоуничижение. А мог и пережить истинную трагедию разочарования, не получив чуда в ответ на раскаяние. Я искренне надеюсь, что в тюрьме его посещали тени Болейн и Говард, первой из которых он пожертвовал, а вторую подвел под топор доносом.

Тем не менее, будет не лишним помнить, что Кранмер был практически единственным человеком в окружении короля Гарри, которому этот жесткий и переменчивый монарх не отказывал в покровительстве никогда и не смотря ни на что. Даже когда жизнь Кранмера висела на волоске, именно король спас его. Более того, находящийся при смерти Большой Гарри просто отказался исповедоваться кому бы то ни было, кроме Кранмера. Король был глубоко верующим человеком, для которого смерть без исповеди была бы истинной трагедией, а Кранмера даже не было в Лондоне.

Есть серьезные сомнения в том, мог ли король говорить вообще, когда Кранмер (за которым послали) добрался до дворца. Кранмер, разумеется, объявил, что король исповедовался. Очевидно, Генри то ли был уверен, что никто, кроме обуреваемого страстями Кранмера, не сможет его понять, то ли был уверен в том, что Кранмер знает его достаточно хорошо, чтобы нуждаться в формальных словах исповеди. Так что не все просто с этим Кранмером.

В любом случае, когда он 21 марта 1556 года взошел на помост, где его должны были казнить, он заявил: «И сейчас я подхожу к очень важному, что волнует меня больше, чем что либо, чем всё, что я сказал и сделал за всю свою жизнь, и что было затеяно и написано за границей, противореча правде: здесь и сейчас я объявляю, что отказываюсь от всего, написанного моей рукой, в противоречие правде, которую я чувствовал в своем сердце, в страхе смерти и надежде сохранить жизнь... И поскольку моя рука оскорбила меня, написав протеворечиво моему сердцу, моя рука будет первой и наказана: когда я взойду на костер, она сгорит первой. Что касается Папы, то я отвергаю его, как Христова врага и Антихриста, вместе с его лживой доктриной!».

Возможно, Кранмер в свои 66 лет просто обезумел от зигзага Судьбы, вознесшей его на вершину из ничтожества, и затем сбросившей обратно, в первоначальное – и хуже! - состояние. Эпитефией ему послужили слова посла Венеции: «21 марта, в субботу, Кранмер, бывший архиеписком Кентерберийский, был сожжен, полностью подтвердив мнение, которое имела о нем Королева, что он фальсифицирует раскаяние в надежде сохранить свою жизнь, по причине чего она не считает его заслуживающим помилования».

Помилование? Да Мэри прежде сожгла бы собственную руку, чем подписала помилование Кранмеру!

Для нее конец 1555 и начало 1556 года были настолько тяжелыми, что смерть своего заклятого врага, человека, ненавидимого ею всеми фибрами души, она вполне могла воспринять, как самое приятное из происшедшего. На этом и закончилась ее личная заинтересованность в искоренении еретиков в королевстве. Остальное делалось из чувства долга, и в попытке делать политику по образцу, данному отцом.



Но разве у Мэри был шанс править ТАК?

@темы: Mary I

---

Забавно...

За несколько лет я видела в своей ф-ленте столько охов и вздохов по поводу Теннанта, видела столько его фото - и только пожимала плечами: ну что они в этом заморыше находят? Сейчас смотрю "Broadchurch", и, по-моему, впервые вижу Теннанта на экране. Нда... Теперь понимаю всё, и еще кое-что.

Во-первых, то, что не понимаю фанатения по актерам. Они делают любого кумира банальным и затирают восприятие. Во-вторых, то, что никакие фото или скрины из фильмов не дают ни малейшего понятия о том, как человек выглядит "живьем", на экране, в движении. Популярные гифки - это ужас, карикатура. Есть люди, в которых горит огонь, невидимый на снимках. Харизма... Ее только на портрете, наверное, можно поймать, и то не на всяком.

@темы: "экранизации vs каноны"

---

Мэри Тюдор сидит у окна - 3

Мэри устроилась поудобнее, подтянув колени к подбородку и плотно их обхватив. В последнее время королева много думала о своем отце и о его искусстве всегда выкручивать обстоятельства в свою пользу. Они были во многом похожи, но почему же у нее было чувство, что она не понимает чего-то главного? Или дело просто в том, что она – женщина? Отец никогда не думал о том, как его поступки воспринимаются окружающими, ему никогда не было больно за ту боль, которую он причинял, он не задумываясь жертвовал самыми близкими ради целей, понятных ему одному. Глаза защипало, и Мэри судорожно вздохнула. Но нет, спасительных слез больше не было, она их выплакала за последние два месяца.

Иногда она думала, что страдания, выпавшие на долю отцу, были наказанием ему, Божьим наказанием за страдания, которые он причинил другим. Какой же высокомерно-глупой она была! Теперь Бог наказал ее, которая столько выстрадала, и она не понимает, за что? А понять она должна. Бог добр и милосерден, он не наказывает своих детей без причины, он дает им знак. Она будет думать, пока не поймет, что Бог хочет ей сказать, зачем Он старается освободить ее от земных привязанностей.

Последние годы жизни отца прошли для нее почти без потрясений. Она наблюдала, словно со стороны, за большой игрой Большого Гарри, хотя сама находилась на игровой доске в качестве одной из фигурок. Тогда ее прочили то за старого жениха, герцога Орлеанского, то за португальского принца Дома Луиса, то за самого кузена Чарльза, в зависимости от того, с кем и против кого играл ее отец. Сам он подумывал то о Марии де Гиз, то о герцогине Миланской, но как-то не очень серьезно. По большому счету, он вообще не хотел больше жениться, и неизвестно, как бы все обернулось, если бы его Лорду Канцлеру не вздумалось проявить проворство в тот момен, когда сердце короля тосковало о романтике.

Вспоминая о том, как отец делал политику в Германии, королева не могла сдержать улыбки. Она так и не поняла Анну Клевскую до конца. Может быть, ее отец был прав в своих подозрениях, может нет, но Анна в любом случае вырвалась на свободу из душной и опасной атмосферы родительского двора. Правда, это стоило жизни маленькой Говард, с которой отец утешался от разочарований, но кого-кого, а кузину Болейн ей оплакивать не хотелось. А ее, Мэри, тогда прочили за герцога Баварского, Филиппа. Они даже встретились в декабрьском саду Вестминстера, и он даже имел наглость ее неожиданно поцеловать. Глупый, глупый баварец... Он действительно ожидал, что его со дня на день позовут во дворец, и он станет зятем короля Англии.

Но к тому времени Мэри уже поняла: отец никогда не выдаст ее замуж в чужое королевство. Если на то пошло, не выдаст он ее замуж и в Англии. Она никогда не забудет, как ее подвела ее собственная крестная, Маргарет Поль. Та самая женщина, которая была готова оставаться при опальной принцессе за свой счет, когда двор Мэри расформировали. В 1538 ее сын Реджинальд, бывший в страшной ссоре с королем из-за отделения от Рима, вдруг объявил из своего убежища во Франции, что намеревается вернуться в Англию, жениться на Мэри и восстановить в королевстве угодный Богу порядок вещей.

Ну, мало ли беглецов, грезящих о короне и собственной избранности. Но в случае Поля, дело оказалось намного серьезнее. Для начала, он был из Плантагенетов, и, с точки зрения многих, Плантагенеты, а не Тюдоры, были истинной королевской династией. Но хуже всего было то, что обстоятельства заявления подозрительно напоминали историю основателя династии Тюдоров, и король не был намерен просто отмахнуться от подобного. В Тауэр угодили и брат Реджинальда, и мать, и многие родственники. К сожалению, заявление Поля не было голословным, заговор против Генри действительно готовился.

Мэри содрогнулась. Эти люди играли ее жизнью, а она ничего не знала. Слава Богу, что ее отец был достаточно уверен в том, что она не имела ничего общего с планом благородных католиков, ее даже не допрашивали. Но граф Экзетер, Эдвард Невилл, Николас Кэрью и сама Маргарет Поль были казнены, а графиня Экзетер и ее сын оказались в Тауэре.

До того момента Мэри не задумывалась, что, с точки зрения европейских католиков, ее брат, наследник престола, не является законным. Он был рожден в браке, заключенном по еретическому обряду, который не получил благословения Рима. Следовательно, браком законным не являлся. Таким образом, из троих детей короля Генри она оказалась единственной безупречной. Ну, почти, потому что была ведь темная история с первым браком ее матери. Но, во всяком случае, она-то родилась в браке, получившем благословение папы, в королевстве, находящемся под эгидой Святого Престола, и была крещена, как католичка. Учитывая это всё, как отец мог выдать ее замуж? Он мог только создавать впечатление активной сватовской деятельности, и плести под этим предлогом свои сети.

Что ж, нет худа без добра. Отец своим завещанием сделал ее настолько богатой, независимой и влиятельной не просто в знак родительской любви. Он был политиком до мозга костей, циничным параноиком – то есть, истинным королем. Конечно, он знал, что его сын растет протестантом, конечно, он знал, что его старшая дочь, хотя бы из чистого упрямства, не откажется от католической веры. Возможно, он даже предполагал, что его младшая дочь будет достаточно дочерью своих родителей, чтобы гибко курсировать между двумя силами. Во всяком случае, она дал своему королевству возможность выжить в международной политике при любом раскладе. Какие бы альянсы ни образовывались в Европе, в Англии всегда найдется подходящий козырь.

Ну вот она и подошла к главному: к религии. Она могла сколько угодно отталкивать мысль, что религия – это политика, но та неизменно оказывалась прямо перед ней. Это было неправильно. Бог пожертвовал своим Сыном ради людей, а сейчас люди стараются извлечь из этой жертвы свою выгоду. Как они не понимают, что играют своей душой? Отец понимал. Он делал страшные вещи. В один день от мог приказать сжечь в одном конце города еретиков, а в другом папистов, но он никогда не рисковал своей душой. Если он и нарушил Божью волю, объявив себя главой церкви (а он нарушил, потому что Бог оставил на земле только одно воплощение своей власти – папу), то он ответит перед Богом, но душа его будет спасена в любом случае. А брат? Неужели душа брата никогда не попадет в рай?

Королева вздрогнула. Нет, нет, она отпела его, как положено. Бедный ребенок... Как он писал ей? «Я люблю тебя, как я люблю свою парадную одежду: хоть я ее и не ношу каждый день, но она – самая моя любимая». Ему было шесть, когда он это писал. Через шесть лет после этого он ее больше не любил. Ах, леди Парр, леди Парр, что же ты наделала... Дорогая подруга, заботливая мачеха, ты, наверное, хотела, как лучше, но ты заблуждалась. Мэри покоробил скоропалительный брак мачехи после смерти отца, но она всегда хорошо относилась к Сеймурам – в память о Джейн. Страшными были те годы. Хоть она и была уже взрослой женщиной, богатой и могущественной, а нервы у нее тогда сдали. Пока был жив Эдвард Сеймур, она знала, что по-настоящему ее преследовать никогда не будут. А вот семейство Дадли почти вынудило ее сбежать из страны.

Тогда, в 1550-м, она долго дискутировала с дорогим кузеном Чарльзом по этому поводу. Ей до тошноты опротивела Англия, вдруг одевшаяся в черные одежды, она больше не могла видеть разоренные церкви, замазанные фрески, разбитые изображения святых, она задыхалась от дыма костров, на которых жгли книги, да и не только книги. И она до дрожи ненавидела Дадли, и знала, что они тоже ее ненавидят. Видит Бог, она никогда не хотела короны, из-за права на которую ее всю жизнь мучали. Она просто хотела быть счастливой! Ее семья распалась, ее жизнь не сложилась, а теперь у нее хотят отнять даже тихий, рутинный, уютный уклад, право на который она выстрадала! С нее довольно! И она написала кузену: «я не хочу ждать до момента, когда ситуация взорвется!».

Кузен препирался и упирался, она напирала на родственный и христианский долг, и, разумеется, добилась своего. Ей до сих пор было приятно сознавать, что кузен рискнул ради нее послать в английские воды несколько военных кораблей. Но в самый критический момент, когда она металась по своей комнате, заламывая руки, а ее казначей и имперский капитан спорили, откуда ее будет безопаснее забрать, случилось странное. Она поняла, что ее кузен был совершенно прав. Ее место здесь, ее миссия здесь, и бежать от нее она не в праве. Ее мучали за право на корону? Что ж, теперь пришло время вести себя, как подобает наследнице престола. Ей было мучительно стыдно – не перед кузеном, а перед императором. Она принцесса Англии, первая после короля, вела себя, как капризный ребенок. Теперь всё изменится. Но императору придется оказать ей поддержку, как принцессе, если именно таковой он хотел видеть кузину.

Рождество 1550 года она встретила в Лондоне, куда въехала, как подобает принцессе. Два года она отклоняла приглашения брата, опасаясь... чего? Чего угодно. В его совете были люди, не постеснявшиеся собственноручно пытать женщину! Но на этот раз она отправилась прямо навстречу неизбежному. Брат, которому не было и 12 лет, серьезно отчитывал ее за приверженность к мессам, которые нынче считались государственным преступлением. Она отвечала, что он слишком мал, чтобы что-либо сознательно понять относительно веры. В результате, расстались они в слезах: брат плакал от досады, она – от режущей душевной боли. Что они сделали с ее маленьким братом?!

«Когда я представляю, как Король, которого я люблю и уважаю превыше всего, как велит мне природа и долг, настраивается вами против меня, я не могу выразить испытываемые мною печаль и отвращение», - так она им и написала. О, они пытались ей угрожать, но ей было, что им ответить. Прошло всего несколько лет с тех пор, как Англии угрожал всеевропейский крестовый поход, и они это помнили. И теперь с ними не было Большого Гарри, широкой спиной прикрывающего свое королевство, умеющего балансировать между истинной религией и ересью. «Моя религия и вера – те, которые исповедуются во всем христианском мире, и которые были признаны Королем, моим отцом, пока вы не урезали их своими законами». Она знала, что ответить этой своре.

Но Эдвард больше не был ее маленьким братом. Он был королем, и тоже Тюдором, и, как все Тюдоры, был не намерен терпеть неподчинения. Пришло время пускать в ход тяжелую артиллерию, благо, она озаботилась, чтобы посланец, могущий беспрепятственно покинуть Англию в любой момент, был у нее под рукой, в Бьюли: «Франсиско, поспеши. Я получаю все более неприятные и угрожающие послания, теперь даже написанные собственоручно королем». Франсиско поспешил, и посол императора потребовал от королевского совета оставить Мэри в покое, но маленький король закусил удила, и в марте 1551 ее вызвали на королевский суд.

Щеки королевы пылали. О да, она явилась в Лондон! Пятьдесят рыцарей в черном вельвете и золотых цепях ехали перед ней, каждый с четками в руках. Четыреста джентельменов и леди ехали за ней. (Спасибо, отец, за щедрое наследство!) Лондонцы, жадные до зрелищ и скандалов, сбегались со всех сторон, и процессия вскоре удвоилась. Это была демонстрация силы, и после этой демонстрации она бесстрашно явилась на суд. На этот раз она намеренно обострила привычные пререкания, спросив брата прямо, готов ли он взять ее жизнь? Потому что она в любом случае не отступится от старой религии, предпочитая жить или умереть в ней. Брат был потрясен, и пробормотал, что ничего подобного он не желает. Мэри вышла из Уайтхолла победительницей, но с твердым убеждением, что друзей в этом здании у нее не осталось.

Действительно, совет попытался прибегнуть к методу, один раз с ней уже сработавшему: ее не тронули, но арестовали ее капеллана и посадили в Тауэр, а также арестовали сэра Ричарда Моргана и сэра Клемента Смита, и чуть позже сэра Энтони Брауна – этих отправили в тюрьму Флит. Всех обвинили в том, что они слушали запрещенную мессу, в чем они охотно сознались. Мэри написала формальный протест, поскольку данные джентельмены слушали мессы в ее владениях. Конечно, ей вызывающе ответили в духе, что «сама виновата». И тут ударила, наконец, тяжелая артиллерия: 19 марта ее кузен пригрозил Англии объявлением войны, если его кузине не будет предоставлена свобода вероисповедания.

Конечно, враз такие вопросы не решаются, и королевский совет отправил посла к императору с объяснениями, что Мэри, в общем-то, может делать, что ей вздумается. Беда в том, что Мэри – это не только человек, это огромные владения, населенные массой народа, которые живут, ежедневно нарушая закон государства. Император, который никогда не боялся высоких слов, ответил: «Вам мало того, что вы погубили свои души, так вы хотите, чтобы и другие их потеряли?». Он также напомнил, что Изабелла и Фердинанд, Катарина и Генри, он сам и весь его род родились и живут в католической религии, и не горстке амбициозных еретиков этот порядок вещей изменить. И прибавил: «Если смерть заберет ее по этой причине, она будет первым мучеником королевской крови, который умер за святую веру, и который обретет за это славу в лучшей жизни!»

Да, она была действительно на волосок от смерти в конце 1551 года. К ней приезжали высшие лица королевства, для которых она не жалела жалящих слов. Все большее число ее служащих заключались под стражу и отправлялись в Тауэр. Ее начали охранять, чтобы она не имела возможности бежать за границу. Но она и не собиралась этого делать! Она устроила еще несколько величественных въездов в Лондон, и королевский совет был вынужден сдаться. Ее людей выпустили из тюрем, и ее оставили в покое. Здоровье ее брата пошатнулось настолько, что почти всем стало ясно: они конфликтуют не с сестрой короля, а с будущей королевой.

Теперь во дворце было совсем тихо. Кто-то зажег свечи в канделябрах, а она даже не заметила. Королева осторожно встала, и сделала несколько шагов прочь от окна. Что ж, оказывается, она вовсе не проспала свою жизнь, она просто ее забыла. Она не любила помнить плохое, а в ее жизни, видит Бог, хорошее закончилось слишком рано. Наверное, она должна гордиться тем, что почти тридцать лет своей жизни она провела в борьбе. Ее легендарная бабка, Изабелла, могла гордиться своей внучкой. Просто она, если бы могла выбирать, выбрала бы себе другую судьбу – ту, в которой ее отец не угрожал бы ей казнью, ее мать не умерла бы в ссылке, ее брат не стал бы ей врагом, а сама она не превратилась бы в едва не состоявшуюся мученицу королевской крови. (Спасибо, кузен!)

Но Бог не наказывает своих детей. Причиняя им боль, он направляет их на путь истинный. Он лишил ее сына, напоминая, что у нее уже есть миллионы детей, чьи души по-прежнему в опасности. Он отторг от нее мужа, напоминая, что она уже одела кольцо на руку, коронуясь на царствование, выходя замуж за свою страну. У нее был долг перед этой страной и этими людьми.

Королева уходила от окна твердым шагом

@темы: Mary I

---

Мэри Тюдор сидит у окна - 2

Августовский вечер был теплым, словно на улице была не предосенняя пора, а весна, как тот далекий май 1528 года. Королева невесело усмехнулась: та весна для большинства жителей королевства была, честно говоря, не лучше нынешней осени для нее. Тогда в Лондоне в очередной раз вспыхнула чума, и, хотя лондонцы успели притерпеться к этой Божьей каре, им было неуютно думать, что от нее не спасает ни безгрешная жизнь, ни туго набитый кошелек. Все, кто мог, потянулись прочь из города. Уехала и Мэри. Уехала, как на самый веселый праздник, ведь впереди были долгие дни с отцом и матерью. Бояться чумы она не боялась, за 12 лет ее жизни с ней никогда не случалось ничего плохого или неприятного, так что бояться она просто не умела.

Они действительно прекрасно провели время. Целый месяц с родителями, каждый день! Это было такой редкостью... И она ничего не замечала, никаких зловещих признаков, хотя отец, оказывается, уже целый год пытался развестись с ее матерью. Но тогда она об этом даже не догадывалась: он был по-прежнему весел, остроумен, любезен, неистощим на выдумки, и она даже письменно поблагодарила кардинала Волси, в чьем доме они жили, за прекрасно проведенное время, которое тогда казалось ей лучшим в ее жизни. Ведь она думала, что таких дней, проведенных с семьей, осталось совсем немного, потому что совсем скоро она уедет, чтобы стать принцессой в чужой стране. Может быть, даже королевой со временем. От этих мыслей было щекотно, смешно и грустно сразу, но за прогулками, играми, танцами, охотой грустить было некогда.

Конечно, вскоре она узнала. Правда, живя то своим двором, то с матерью, то при дворе отца, она не понимала, насколько серьезен кризис. Не понимала даже летом 1530 года, когда отец приехал к ней в Ричмонд на целый день, и всё было прекрасно, как всегда. Он ее хвалил, он ее обожал, он называл ее своей жемчужинкой. Тогда она еще не знала, что в ее жизнь, такую уютную и защищенную, вторглось страшное: ненависть. Ненасытная, беспощадная ненависть фаворитки отца. Не знала она и того, что за их разговорами пристально наблюдают два человека, специально для этого посланные Болейн.

Ее жизнь менялась исподволь, незаметно. Внезапно практически прервалась связь с матерью. Она огорчалась тем, что мать так странно от нее отдалилась, не подозревая, что ее отец заставил выбирать жену между собой и дочерью: если она попытается увидеть дочь, она перестанет видеть его. Семьи больше не было, Мэри стала объектом, при помощи которого ее родители пытались манипулировать друг другом. Впрочем, очень скоро отец потерял интерес к своей дочери, и она снова переехала к матери. И вот тогда она узнала всё, и что такое слезы – тоже. Бессильные и безнадежные, горькие и бесполезные.

Пусть королева Катарина и она сама были эрудитками и книжницами, пусть они читали древних философов на древних языках, их жизни крутились по своим определенным орбитам вокруг их Солнца: мужа и отца, суверена. Он был создателем их маленькой вселенной, ее центром. Теперь это Солнце исчезло, и они были обречены. Вместе мать и дочь были недолго, потому что отец велел уехать Мэри в Ричмонд, а ее мать отправил в Хердфоршир. Она не знала даже этого, умоляя в письмах отца разрешить ей посетить родителей в Гринвиче. Она все еще не предполагала, что ее мать сослана, что теперь ее отец и Болейн открыто живут вместе.

Мэри инстинктивно положила руку на живот. В то лето 1531 года, когда она сходила с ума от непонимания и неизвестности, у нее начался первый менструальный период. Это было ужасно. К боли в душе прибавилась боль в теле. К ее услугам всё еще были врачи, но впервые в жизни она осознала, что того мира, в котором она так долго и безмятежно жила, больше нет. Она осталась одна, хотя совершенно не была к этому готова. Что ж, жизнь ее закалила, но надлом остался. И теперь, когда она снова была оставлена теми, кому безгранично доверилась, она снова чувствовала себя неприкаянной.

Тогда ей помогла ярость. Слепая и безрассудная ярость, от которой рот пересыхает и наполняется горечью, сердца стучит в висках и напрягаются мышцы. Которая наполняет душу странной легкостью и делает мысли такими быстрыми и ясными. В которой она пожила пять лет. Наверное, она просто умерла бы от этого напряжения, если бы не научилась периодически снимать его слезами. Но плата, все-таки, оставалась высокой: практически постоянные головные боли, боли в животе, невралгические боли в зубах, когда она болели сразу все и сильно. А вот бояться она так и не научилась. Она наполнила свою душу яростью, через которую не могли пробиться ни страх, ни даже ненависть.

Ее морили голодом. Ее держали под стражей, в изоляции от внешнего мира. У нее отобрали все ее украшения и даже большую часть одежды. Ей не позволяли ходить в церковь, видеться с матерью, даже когда та умирала. Отец не отвечал на ее письма, которыми она продолжала его методично засыпать. Дважды она планировала побег. В какой-то момент она поняла, что ее просто боятся. Это случилось, когда Болейн вдруг посетила ее лично. Всемогущая любовница отца приехала не угрожать, а подкупать, но и ей Мэри ответила так же, как и прочим: согласно законам земным, небесным и природы, она является дочерью своего отца, короля, и своей матери, королевы, и, следовательно, принцессой.

Теперь Мэри знала, что ей на самом деле угрожало в те годы. Ее планировали отравить, Болейн строила планы или выдать ее замуж за какого-нибудь мелкого дворянина, или просто организовать изнасилование, после которого Мэри потеряла бы всякую ценность. Этого не случилось только потому, что ее боялись. Ее караулили день и ночь, как какого-нибудь знаменитого воина. Из-за этого она не могла бежать во Фландрию, но и к ней никто не мог пробраться незаметно. Тогда она восхищалась ловкостью посла своего кузена, который и в таких условиях находил людей, готовых помогать их переписке. Теперь она понимала, что заслуга принадлежала не только и не столько послу, сколько ее главной тюремщице, леди Шелдон. Упрямая дама имела свое понимание ситуации, причем руководствуясь только собственной совестью, без надежды на награду, зато сильно рискуя.

Теперь Мэри знала, почему отец не допускал ее даже к умирающей матери, даже поняв, что разлука не сломала, а закалила обеих: он боялся. Он их боялся! Будучи человеком взрывного темперамента, он не раз выпаливал в сердцах то, о чем обычно вслух не говорят. Например о том, что если эти «испанские дикарки» соберутся вместе, то легко устроят в Англии то, что Изабелла устроила в Испании. Тем более, что Англии и без того приходилось нелегко после того, как Франциск и Чарльз в очередной раз ударили по рукам. И он не мог не испытывать ужаса от факта, что после смерти Катарины Бог дважды поразил его: сначала несчастным случаем на турнире, когда он чудом остался жив, и потом, в день похорон Катарины, у Болейн случился выкидыш мужского пола. Генри не был глупцом: если Бог наказывал его бездетностью с Катариной потому, что та была вдовой его брата, то кем должна быть Анна Болейн, если Бог продолжает его наказывать!

Казнь отцовой наложницы, которая называла себя женой, не произвела на Мэри никакого впечатления. Она никогла не ненавидела Болейн, но не потому, что была хорошей христианкой, а потому, что Болейн для нее была никем. Любовницы отца приходили и уходили, и эта отличалась от других разве только исключительной наглостью. Но перемен для себя Мэри, конечно, ожидала.

Королева вздохнула и покачала головой. Она так и не научилась настаивать на своем просто потому, что это «свое» было ее королевским требованием. Прессовать оппонентов она умела не хуже покойного короля, но в ее требованиях всегда была рациональность. Когда она получала то, что желала получить, сводить счеты с оппонентами ей не хотелось. Зачем? Ведь они все равно проиграли. Впрочем, хотя ее отца называли тираном, он тоже был по-своему рационален. Их битва характеров продолжалась много лет и была всем известна. Мог ли он внезапно отступить от своих требований? Наверное, нет.

Но для нее их борьба потеряла смысл. Мать была мертва, наложница, пытавшаяся узурпировать титул королевы, мертва. Что касается ее самой, то теперь ей было безразлично, будет ли она принцессой или просто леди Мэри, королевской дочерью. Отец был женат на тихой и ласковой, но такой мужественной Джейн Сеймур, и имел все шансы получить долгожданного наследника престола. Джейн Мэри любила. В самые мрачные годы, когда попытка общаться с опальной принцессой была смертельно опасна, Джейн не побоялась передать ей ободрение: надейся, верь, и все еще будет хорошо.

Поэтому Мэри и подписала, наконец, все требования отца: да, он признает его главой Церкви, да, она признает брак своих родителей недействительным, да, она признает себя бастардом. Пассаж относительно главы Церкви был, с ее точки зрения, совершенно безумным, но она получит за вырванное у нее признание диспенсацию папы, ей обещали. Да, она спасла тремя подписями и несколько жизней, тех, кто был ей верен и добр к ней – отец держал их в Тауэре практически заложниками ее «доброй воли». В данных обстоятельствах она уже могла бежать во Фландрию, как предлагал ей посол кузена, но... зачем?

Теперь, когда ярость ушла из ее жизни, она чувствовала себя немного не в себе. Снова попав ко двору, узнав новости за последние пять лет, Мэри поняла многое и подумала о многом, только вот большого интереса у нее это не вызвало. Гораздо приятнее было радоваться рождению брата, навещать его, смотреть, как он растет. Смерть Джейн свалила ее с ног на несколько дней, но она взяла себя в руки, и смогла проехать во главе похоронной процессии. Она знала, что отец снована начал активный торг ее рукой, то с Франциском, то с Чарльзом, но и это ее не волновало. Она вообще не хотела бы выходить замуж после того, как увидела, чем это может закончиться. Зато, благодаря активности отца, она узнала, что мысль о возможной незаконности его брака с ее матерью была высказана именно французами, и именно после ее обручения с герцогом Орлеанским. Что ж, не будет французам от нее симпатии.

Королева задумалась. Неужели ее отец действительно казнил бы ее, если бы она не подписала ту безумную бумагу? Теперь, через двадцать лет, она могла думать об этом спокойно. Наверное, казнил бы. И, надо быть с собой честной, никого бы это особенно не потрясло. Даже кузена Чарльза. Перестав быть наследной принцессой, она потеряла значительную часть своей ценности в его глазах. Уж больно король обрадовался тому, что она сдалась. Ничто не было слишком дорогим для нее, он буквально завалил ее деньгами и подарками, без нее не обходилось ни одно торжество. Словно с его плеч упала тяжелая ноша. Тогда она не задумывалась о таких тонкостях. Она отдыхала. Танцевала, обустраивалась в Ричмонде, наряжалась – и чувствовала себя странно пустой.

@темы: Mary I

---

Мэри Тюдор сидит у окна - 1

Мэри смогла проехать верхом из Хэмптон Корта до Гринвича верхом, но провожать мужа, уезжавшего во Фландрию (и, как практически все были уверены, навсегда) она не поехала. Она прошла вместе с ним через все палаты и галереи дворца, и осталась у лестницы, ведущей вниз. Уезжающие испанцы целовали ей руку, ее дамы плакали, а она не могла даже обменяться со своим королем прощальным поцелуем – по обычаю, они могли проститься столь интимным образом только наедине. Потом, когда все погрузились на барки и отплыли, она, уединившись у окна, провожала взглядом удаляющуюся флотилию. У этого окна она просидела долго, отослав всех прочь. О чем она думала, молча сидя в сумерках? Она написала императору, что понимает необходимость расставания, и выразила надежду, что разлука с мужем не будет долгой. Но верила ли она в это сама?



Королева плакала. «Извергала потоки слез, как Ниобея», - раздраженно заметил когда-то ее отец, приказывая ей удалиться от двора прочь, прежде чем он приедет во дворец с новой женой. Тот самый отец, который вставал перед ней, двухлетней, на колени, целовал каждый пальчик ее крохотных рук, и с гордостью говорил какому-то важно выглядящему мужчине: «Этот ребенок никогда не плачет!». Да, тогда она действительно не знала, что такое слезы. Ее родители, красивые, молодые и любящие, обожали свою дочь, и ничуть этого не скрывали.

Как ее тогда называли? Жемчужиной королевства, величайшей драгоценностью родителей... Да, она была, разумеется, драгоценностью. От нее зависела расстановка сил в Европе. То есть, от Англии, но в дипломатических играх короля Генри его крошечная дочь выполняла очень важную роль.

Через полгода после посещения важного господина, Мэри принесли в покои матери для подготовки к обручению. Через 14 лет она должна была стать королевой Франции. Мэри была дивно хороша в золотом платье и вельветовом чепчике, украшенном множеством драгоценных камней. Вокруг была масса народа: два кардинала, красивая тетушка Мэри Роз, в качестве вдовствующей королевы Франции, много французских ноблей под предводительством адмирала Гийома Бонневе, который представлял французского дофина. Он надел на ее пальчик крохотное кольцо с бриллиантом, и, когда кардинал Волси, благословив пару, удалился, символически выполнил вторую часть ритуала, улегшись рядом с невестой на кровать. «Ты дофин?, - спросила его Мэри. – Если ты дофин, то я тебя поцелую!» Такой она тогда была, счастливый ребенок.

Дофин

Конечно, быть невестой, даже в неполных три года – это не только возможность получать подарки, это и нелегкая работа. Королева Клод баловала свою будущую невестку очень щедро, но французский двор пристально наблюдал, как и чему учат Мэри, и как она развивается. К счастью, с этим проблем не было. 13 июня 1520 года, в возрасте 4 лет, она уже самостоятельно приветствовала французских послов, прибывших посмотреть на нее. Она развлекала их разговорами, играла для них на клавесинах, и наслаждалась от того, что она в центре внимания и может блеснуть.

Что сделала с ней жизнь... Теперь она могла часами сидеть одна, в тишине и темноте, никем не видимая и никого не желающая видеть. Она заметила, что бессознательно поглаживает большой изумруд на подвеске, подаренный ей мужем. Да, любопытная у этого изумруда судьба...

Своего кузена Чарльза она увидела впервые, когда ей было пять лет. Он приехал за помощью: французский король, воспользовавшийся внутренними беспорядками в Испании, захватил Наварру. Кузен был смешным, с очень длинным подбородком, худым, длинноногим, и несчастным. Он не был уверен в том, что тетушкин муж, связанный договором и планами с французами, ему поможет. Напрасно он беспокоился. Генри понимал, что на Наварре Франция не успокоится. Не помоги он сейчас жениному племяннику – и Франция поглотит Нидерланды, а затем придет очередь Милана и Неаполя. И станет Франция самой большой силой в Европе, что королю Англии было абсолютно не нужно. А вот если связать себя с Империей...

Император

Так у Мэри появился новый жених. Конечно, Чарльзу было уже 21 год, и Генри любезно предоставил ему право жениться, несмотря на обручение с Мэри, на любой женщине подходящего ему возраста, но если окажется так, что император овдовеет, а принцесса будет в брачном возрасте, он женится на ней. Пятилетней невесте такие тонкости были безразличны, она радовалась тому, что теперь у нее есть самый настоящий жених и Валентин, а не какой-то там дофин, которого она в жизни не видела. Тем более, что это ее обручение было отпраздновано с еще большей помпой, ведь и она уже была большой девочкой! Она танцевала еще грациознее, и играла на клавесинах еще лучше, и... отчаянно кокетничала.

В принципе, ее жених хотел бы прихватить эту «жемчужину королевства» с собой: пусть ее воспитывают при имперском дворе, да и на Генри надежды было бы больше, если бы его единственная дочь была в Брюсселе, но старый лис Волси уперся: минимальный легальный брачный возраст, когда невесту можно было увезти из дома, чтобы она росла при дворе будущего мужа, наступал в 12 лет. До того момента девочка будет жить на родине. Мэри не огорчилась. Она получила от нового жениха хорошенькое колечко с большим бриллиантом, и подарила ему свое, с не менее большим изумрудом, символом постоянства. Чарльзу оно и на мизинец, конечно, не налезло, но он носил его на цепочке, рядом с крестом – пока не подарил этот изумруд своей жене, которой стала не Мэри. И вот его привез назад Филипп, как свой подарок. Знал ли он о судьбе камня? Вряд ли. Символическое значение этого подарка понимали теперь только двое во всем мире: Мэри, и ее бывший жених, ставший ей свекром.

Дворец жил своей жизнью. Шум доносился в покои королевы глухо, гасясь коврами и гобеленами, но она его слышала. Когда-то шум двора – ее собственного двора! – наполнял ее восторгом и гордостью. Ей не было и десяти, когда ее отправили в Уэллс. Люди были одеты в ливреи ее цветов (голубой с зеленым), 24 дюжины телег везли в Торнбери Кастл мебель и оборудование.

Торнбери Кастл

Что из того, что большую часть времени Мэри училась – учеба давалась ей так же легко, как танец. Латынь, французский, итальянский, греческий, Платон, Сенека, Плутарх, Цицерон, Мор и Эразм Роттердамский, танцы, музыка, упражнения на воздухе, а в качестве развлекательного чтения – история о Лукреции и Гризельде. Это на тот момент, потому что девять лет – это девять. Зато этот день св. Валентина прошел для нее действительно весело: при ее дворе затеяли игру в мужа и жену. Мэри выбрала себе в «мужья» старичка Ральфа Эгертона, своего казначея, и с упоением третировала его за то, что он «любит свою подагру больше, чем свою жену», требовала, чтобы он, как полагается доброму мужу, поучал свою жену и выказывал ей любовь и внимание. Всем было весело, даром, что игра была обучающей, как и грандиозные приемы, которая давала Мэри. Принцесса – это не просто титул.

В 1526 году политическая ситуация в Европе изменилась снова. Император крепко потрепал французов при Павии, и теперь уже он стал слишком доминирующей силой. Генри со своим многомудрым кардиналом Волси решили снова протянуть руку Франции – руку Мэри. Архиепископ Капуи язвительно заметил, что «Англия во время войн использует принцессу, как сову, чтобы она ловила ей мелких птичек».

Мелких? Король Франциск под это определение явно не подходил. А именно он стал следующим женихом принцессы. Вообще-то, сначала речь шла о браке Мэри с герцогом Орлеанским. Но король Франциск был на тот момент свободен, и решил жениться на Мэри сам. Условиями были отказ Англии от притязаний на корону Франции и вступление в союз против Габсбургов. Взамен Франциск платил бы Генри ежегодную пенсию, как тогда называли отступные и осадил бы Булонь. Если бы Франциск пережил Генри, он стал бы королем Англии, но, поскольку он сам был всего на пару лет моложе, пережил бы ненадолго, и вот их с Мэри дети получили бы или каждый по королевству, или один оба королевства. Так объединились бы две короны.

Король

В феврале 1527 года Франциск сам написал Мэри, обращаясь к ней «величайшая и могущественная принцесса», и уверяя в своей совершенной преданности. Он и потом не уставал восхвалять ее, утверждая, что еще никогда не желал ни одной женщины так, как желает английскую принцессу. «Величайшей и могущественной» было 11 лет. В апреле в Англию прибыло посольство из Франции, и снова Мэри играла на клавесинах и лютне, снова танцевала и беседовала с гостями на нескольких языках. Ее никогда не надо было упрашивать дважды показать свои таланты. Она их имела – и гордилась ими. Главный посол Франции, правда, заметил, что принцесса, несмотря на выдающуюся красоту и отшлифованность, хрупка и худа, и явно не будет готова к исполнению супружеских обязанностей раньше, чем через 3 года.

Это не помешало матери короля Франциска предложить Генри, чтобы свадьба была отпразнована уже в августе в Кале, и чтобы после свадьбы Франциск пробыл бы с Мэри хотя бы час наедине. Цель королевы Луизы была настолько очевидна, что Генри не понадобилось даже раздумывать, как ей повежливее отказать: учитывая репутацию Франциска, Мэри, после проведенного с ним наедине часа, уже не годилась бы ни в чьи невесты, оставаясь женой короля Франции, пока тот будет жив.

Франциску пришлось поумерить свой пыл, и согласиться обручить с принцессой своего сына. Это обручение Мэри помнила великолепно! Две недели длились праздники, кульминацией которых стал маскарад, начавшийся с появления Мэри и семи леди из золотой пещеры. Мэри сияла золотом платья, ее волосы были забраны в золотую сетку, украшенную драгоценными камнями. И она была красива, о, как она была красива!


Герцог Орлеанский

Королева машинально взмахнула рукой, словно откидывая длинный, достающий до земли рукав. В темноте ее руки были так же миниатюрны и белы, как тридцать лет назад, но... Тридцать лет! Куда они утекли? Почему она почти ничего не помнит о них? Она словно проснулась всего два года назад, во время бешеной скачки в Фрамлингтон.

@темы: Mary I

---

Мэри Тюдор отправляется рожать

Через два месяца после свадьбы Мэри, Ренар сообщил императору, что один из врачей королевы сказал ему, что королева, возможно, беременна. Император послал запрос английскому послу в Брюсселе, и сэр Мэйсон через несколько недель ответил, что, хотя сама королева ничего не объявляла, ее придворные дамы говорят, что одежда стала королеве довольно тесной. В ноябре новость облетела всю Европу, и Ренар писал, что «нет ни малейшего сомнения, что королева беременна: ее живот отчетливо виден, и одежда не сидит на ней».

За несколько дней до Рождества, Мэри сама написала Чарльзу: «что касается ребенка, которого я ношу, то я уверяю вас, что он жив, за что я покорно благодарю милостивого Бога, за его доброту ко мне, и я молю, чтобы плод тела моего принес Ему честь и славу, и также принес большое счастье Королю, моему господину и вашему сыну, и также Вашему Величеству, который был моим вторым отцом еще при жизни моего отца, и пусть он будет благословением для своего королевства».

Император ответил: «мужчина или женщина, добро ему пожаловать; благодаря ему, мы получим, наконец, определенность, кому Бог предназначил унаследовать управление нашими владениями». Ответ кажется слишком деловым, но, на самом деле, император в своей обычной манере выразил то, о чем думали все. Слабое здоровье Мэри не было государственным секретом, и, без преувеличения, Европу потряхивало при мысли, что произойдет, если королева внезапно умрет бездетной. Учитывая неопределеный статус принцессы Элизабет и состояние европейских дел, малейшее замешательство с передачей власти было чревато далеко идущими последствиями. Наследник же одним своим появлением решал все проблемы.

По расчетам, Мэри должна была родить 9 мая. Но, прежде чем удалиться в приватные родильные покои, королеве предстояло много чего сделать. Был подобран штат будущих кормилиц, были заготовлены письма, которые уйдут во все уголки Европы, когда родится принц или принцесса. Были заготовлены речи, спланированы праздничные церемонии. Мэри, понимающая, что что роды, опасные для любой женщины, а в ее ситуации опасны вдвойне, заготовила распоряжение, что, в случае ее смерти, Филипп останется Хранителем королевства до совершеннолетия ребенка. Он будет по-прежнему находится под всеми ограничениями, накладываемыми на него брачным договором, и не сможет ни созвать парламент, ни объявить войну, ни решить вопрос брака наследника без резолюции совета из 18 членов, в завещании перечисленных. Чем регент сможет заниматься, так это внутренними делами управления государства, вопросами обучения и обеспечения наследника.

В начале апреля Филипп перевез Мэри в Хэмптон Корт, хотя сама она предпочла бы Виндзор. Но, опять же, она была королевой, королевой, готовящейся родить наследника, который может нарушить многие планы, и Виндзор был слишком далек от Лондона. В Хэмптон Корте было легче организовать круглосуточную охрану. Через две недели Мэри удалилась в родильные покои, и да самого рождения ребенка в них не будет допущен ни один мужчина. Всё будет оставляться у дверей, и забираться, и выноситься только женщинами. На день св. Георгия, 23 апреля, Мэри показалась в окне покоев, под которыми Филипп, Гардинер, рыцари и лорды, священники и клирики в праздничных одеждах прошли процессией, распевая Salva Fasta Dyes. Мэри повернулась боком, демонстрируя им из окна свой большой живот.

Пожалуй, единственным человеком в королевстве, который не мог испытывать большого счастья по поводу происходящего, была принцесса Элизабет. Ее внезапно вызвали из Вудстока, и поселили в покоях принца Уэллского, некогда выстроенных для ее брата. Поздним вечером ее пригласили к Мэри. О чем говорили сестры, никто не знает, но тем было предостаточно: они не виделись давным-давно, с декабря 1553 года. Наперстница Мэри, Сьюзен Кларенсиус, была женщиной зачастую чрезмерно болтливой, но о встрече сестер ничего никому не рассказала и она.

30 апреля 1555 года, на рассвете, ударили колокола, оповещая, что королева благополучно разрешилась от бремени. Генри Макгин записал в дневнике: «Ее Милость Королева вскоре после полуночи разрешилась сыном, и был великий перезвон в Лондоне и других городах».

Народ ликовал. Магазины были закрыты, мастерские прекратили работу, и народ устремился в церкви. На улицах Лондона спонтанно накрывались столы, каждый тащил еду и питье, зажигались огни. «Как прекрасен, здоров и велик был этот принц, что такого не часто увидишь», описывал один проповедник.

Рапорты полетели с дипломатическими курьерами по Европе. Томас Гришем, английский посол во Фландрии, описывает, как новости были встречены в Антверпене: «Королева родила принца 30 апреля», было объявлено, после чего начался перезвон, английские торговцы палили на радостях из ружей, а регент послал английским морякам 100 крон на празднование. Императорский двор праздновал 2 мая.

А потом наступила тишина. Венецианский посол Джиованни Мичиели писал в конце мая, что живот у королевы исчез, но она оставалась в изоляции. Филипп написал своему деверю, Максимиллиану Австрийскому, что «Ваше Высочество и моя сестра справились лучше, чем я и королева». Наступило лето – холодное, дождливое. Королева продолжала оставаться в изоляции.

Никто ничего не понимал. Полетели слухи о том, что то, что королева родила, было каким-то куском мяса, что предвещает великие бедствия королевству. Говорили, что королеву отравили, а партия Филиппа пытается подменить фальшивого принца, чтобы Филипп стал регентом. В Лондон были введены войска под командованием лорда Пемброка. Протестанты распространяли памфлеты, утверждающие, что Филипп проводит время в компании шлюх и простолюдинок, пока королева остается в изоляции. Говорили, что королева никогда не была беременна. Говорили, что у королевы случился выкидыш. Кто-то утверждал, что на нее навели порчу.

Почему-то история приняла точку зрения французского посла, инспирированную сплетнями Кларенсиус: вся предполагаемая беременность королевы была сплошным фарсом, направленным, конечно, против Франции. Доказательства? Ну, королева часами сидела на полу, подтянув колени к подбородку, хотя, доказывала Сюзанна, ни одна беременная женщина такой позы принять не может.

Но позвольте, роды королевы – это событие, на которое собираются жены всех более или менее значительных лордов королевства. Королевские родильные покои – это не каморка за кухней. Вся эта орава женщин, целый штат прислуги, наверняка исповедник на всякий случай... Королева никогда не оставалась одна, ни в обычные дни, ни, наверняка, в дни такого значения. Очевидно, врач ее в тот период не видел, но при ней было несколько повитух.

Откуда пошло известие о рождении ребенка? Можно допустить, что проповедники, говорящие о красивом принце, говорили канонные для такого случая фразы, но откуда они могли получить информацию о поле ребенка? Откуда пошла информация о времени родов? Только из дворца. А это не то, чтобы из родильного покоя выскочила встрепанная служанка с криком «Родила! Мальчика!». Ребенка должны были обмыть, запеленать и вынести показать собравшимся.

Принимая во внимание значительность события, можно только поражаться, как мало о нем известно. Из всей массы людей, непосредственно присутствовавших в родильном покое, никто не описал происшедшего. Никто из официальных властей не оставил записей, откуда пришел приказ звонить в колокола, а ведь обычно записывали даже, сколько заплачено звонарям. До нас дошла одна версия и несколько слухов. Это настолько невероятно, что на ум приходят только мрачные объяснения. Или ребенок, все-таки, был, умер, и записи были сделаны, а позднее изъяты по приказу Глорианны-Элизабет, которая старательно создавала определенный имидж своей предшественницы, или то, что родилось, действительно нельзя было показать, и впопыхах, в панике, публике показали какого-то младенца. Слухи – это только слухи, но они не появляются из ниоткуда.

Королевы вывозили чуть ли не тайком, под предлогом, что в Хэмптон Корте необходимо провести уборку после того, как там несколько месяцев за счет короны жило огромное количество людей. Филипп практически сразу оставил Англию, и никто не верил, что он вернется. Хотя причина для спешки у него была: в Риме стал папой 70-летний Джиованни Пьетро Караффа, неаполитанец и смертельный враг Габсбургов. Филипп, очевидно, не большой мастер уговоров, просил в записке своего секретаря: «Дай мне знать, какого курса придерживаться в разговоре с королевой о религии и об отъезде. Я чувствую, что я должен что-то сказать, но помоги мне Бог!». Похоже, испанцы не так тщательно подчистили свою инициативу католизации Англии, как им хотелось бы.

И все-таки, кто-то что-то видел, такое количество людей, какое сопровождает королеву, просто не могло выехать из Хэмптон Корт незаметно. Те, кто видел королеву, падали на колени и благодарили Бога, что она жива. Но Мэри превратилась в тень той женщины, которая улыбалась людям из окна родильных покоев в день св. Георгия. Она была худа, бледна, лицо ее приняло восковой оттенок и постарело. Ее пытались лечить, ставя пиявок и пуская кровь, так что факт, что она оставалась жива, действительно является чудом. Что бы ни случилось в Хэмптон Корт, это ее потрясло до самого основания.

Современные историки на данный момент предлагают единственный вердикт по этой истории: неизвестно, что случилось. В отличие от викторианцев, они не склонны считать Мэри Тюдор истеричкой или мошенницей. Но материалов, дающих объяснение происшедшему, просто не существует, что уже наводит на определенные выводы. Материалы, несомненно, изъяли. Другой вопрос, кто.

@темы: Mary I

---

"Тамплиеры и ассасины: реальная история и взаимоотношения"

Alkuperäinen tekijä otsikolla Тамплиеры и ассасины: реальная история и взаимоотношения

Интернет-ресурс История Ордена Тамплиеров представляет свою новую публикацию:
 

Изображение легендарного вождя ассасинов «Старца Горы» Хасана-ас-Сабаха на арабской миниатюре и
фреска с изображением безвестного тамплиера на стенах орденской церкви Сан-Бевигнате (Перуджа, Италия)

На русском языке публикуется впервые.

Читать статью на www.templarhistory.ru

Первоначально опубликовано в блоге сайта TemplarHistory.RU.

@темы: "Чтиво"

---

Продолжение маразма...

Ага, перенос заметок о Мэри продолжается. Но назревает еще одна проблема. Дело в том, что оплачиваю я сервис на дайрях при помощи карточки, а карточки, как известно, имеют ограниченный срок действия. На практике, ничего не изменяется, просто приходит по почте новая, с новым сроком.

Но вот забить новый срок действия в данных карточки и продолжать счастливо оплачивать право присутствия на этом благословенном сервисе невозможно. Надо заново авторизировать всю карту, кому-то что-то высылать в подтверждение чего-то... В общем, кошмар. Техподдержка дайри меня послала. В техподдержку банковского сервиса, который занимается вопросами оплаты. А оттуда мне не отвечают на вопросы, потому что, подозреваю, жаждущих ответов много, а техподдержка одна. Или российские банковские сервисы считают некошерным с рядовыми юзерами общаться, не знаю.

Короче, до 31.05 сервис оплачен, а потом, если поляна не прояснится, что-то произойдет. Скорее всего, ничего трагичнее исчезновения картинок.

бу-бу-бу

Остался неприятный осадок. Я на этом сервисе почти 5 лет. В прошлый раз, насколько помню, ситуацию решили именно админы дайри. Потому что, ясен пень, никуда я никакие справки высылать не буду, я со своим банком исключительно в электронной форме общаюсь.

Вот невольно приходит в голову, что случилось с администрацией этого ресурса, если они отмахиваются от вопросов своих клиентов. Причем, досталось уже многим. Одну к параноикам причислили, другой лаконично ответили, что-де займемся вашей проблемой, когда руки дойдут. Если дойдут. Такое впечатление, что ресурсу его клиенты перестали быть интересны. Очень обидно.

Вот честно, если бы ко мне так отнеслись в реале, я бы просто сменила поставщика услуг. В данном случае, за отсутствием альтернатив, могу, наверное, только кошельком "проголосовать". Если ситуация не решится до 31.05, я перестану трепыхаться, и этот дневник перестанет давать хозяевам ресурса даже тот скромный доход, который они с него имеют.

@темы: "Этот мир придуман не мной"

---

Великая Миссия Мэри Тюдор

Пока Мэри выходила замуж, большая часть высших лордов королевства была занята при ней, но государственная жизнь не остановилась. Гардинер был в Винчестере, но время не пропало даром, потому что Лондонский епископ Боннер реализовывал идею начальства об инквизиции. В сентябре он был готов. По его распоряжению, члены инквизиционного совета должны были начать с чистки собственных рядов. Им надлежало проверить, все ли члены духовенства придерживаются целибата. Если кто-то был женат, то развелся ли. Если развелся, то не посещает ли тайно бывшую жену.

Вторым направлением инквизиционного расследования должен был стать моральный облик священников. Инквизиторы расследовали бы даже малейшие слухи о взятках, пьянстве, поборах, вызывающем поведении, неподходящих для лица духовного звания знакомствах. И, наконец, под проверку попали бы профессиональные качества патеров: как они читают проповеди, насколько они активны в ежедневной жизни своего прихода, исполняют ли свои социальные обязанности, содержат ли свое рабочее место в порядке.

В принципе, эта проверка была бы справедливой, умной и необходимой: главные обвинения, предъявленные в свое время католическим священникам, были точно те же, что и наши дни, так что отдельно расписывать их не имеет смысла. Поскольку страна готовилась к возвращению под эгиду папской благодати, Гардинер решил подойти к этому моменту со всей ответственностью и без балласта, который стал бы орудием в руках оппозиции. Потому что приход к власти Мэри с командой отнюдь не означал полной замены всего духовенства страны. С епископами разобрались почти сразу, а вот остальным дали шанс в полной тишине устроить свои дела. Теперь пришло время проверки того, кто и как свои дела устроил.

Только вот никакой инквизиционной проверки не случилось. Совет вернулся в Лондон, и епископа призвали к ответу за чрезмерную активность, чего он, собственно и боялся: среди лордов не было никакого согласия по вопросу, и проект засох на корню.

Ренар был доволен. С его точки зрения, до созыва парламента вообще ничего не должно было происходить. Пусть Филипп станет привычным лицом при дворе, пусть он завоюет авторитет, не спешит во Фландрию, не делает резких движений. Вот в феврале, после роспуска парламента, ситуация может быть уже другой. Ренар был отчасти прав, но такой курс действий привел к тому, что Англия вступила в европейскую жизнь со старыми проблемами.

Да и с выборами парламентариев был проделан фокус, который часто использовал еще первый Тюдор, Генри VII. Король не мог выбирать себе парламентариев, с которыми ему придется работать. Но король мог обратиться к народу с сердечной просьбой помнить о том, какими качествами должны обладать его представители. Сохранившееся среди государственных циркуляров обращение Мэри к избирателям говорит, что выбраны должны быть «законопослушные, мудрые и серьезные католики, которые чтят Бога и заботятся о процветании королевства». На этот циркуляр очень редко ссылаются, поэтому иногда выглядит полным чудом, что Англия так единогласно решила вернуться под руку папы, отказавшись, по сути, от свободы своей внешней политики. Обычно это объясняют способностями Филиппа, но, как это очевидно, внесла свою лепту и Мэри.

Подданные отреагировали именно так, как подобает добрым подданным. Реформация в том виде, в каком ее отправляло правительство Эдварда VI, или, вернее, Нортумберленда, успела оставить в глотках добрых англичан неприятный вкус, который можно было смыть прочь только причастием и святой водой. Именно поэтому мессы сразу стали пользоваться такой популярностью, с самого 1553 года. Плюс, после подавления бунта Вайатта, когда все поняли, на что он был направлен, добрые чувства народа к Мэри, своей храброй королеве, были на подъеме. Да она им еще и короля дала, и не лишь бы какого, и не обманула, что никакой испанской инвазии в страну не будет. И, даст Бог, подарит и наследника.

Но не стоит обманываться: вопрос о воссоединении с Римом решал не парламент. Парламент просто был сформирован таким, чтобы слово «папа» не ассоциировалось у него с известным всем рогатым созданием. Решение принимать предстояло совету лордов, а для того, чтобы решение было таким, как нужно, условия следовало сделать максимально заманчивыми. Любопытно читать обмен письмами между Ренаром, императором, Филиппом и папой. Это до такой степени не имеет ничего общего с верой, что миссия Мэри и пылкое стремление Реджинальда Поля спасти вверенные им Провидением души выглядят безнадежно наивными.

Немного забегая вперед: считается и письменно доказуемо, что еретиков в Англии жгла Мэри. Не без помощи де ла Поля, конечно. И что испанцы здесь были совсем не при чем. Более того, они выражали недовольство такой политикой и пророчили всяческие беды, которые она принесет. Но вот ведь что: все эти драгоценные мнения имеются только в переписке самих испанцев.

Учитывая, какими мастерами политической интриги были император и его посол, невольно задумаешься, что в этой переписке правда, а что писалось именно для истории, для будущего. Потому что часто писалось одно, а подразумевалось другое, и контакты между фигурантами отнюдь не ограничивались письмами. Что же до истинных их целей, то даже Мэри, которая боготворила императора, однажды, поддавшись своему тюдоровскому темпераменту, написала ему довольно резкое письмо, обвиняя в политическом эгоизме и нарушении данного слова.

С этой точки зрения очень показательна партия, разыгранная императором в целях сподвигнуть папу отказаться от всех претензий на экспроприированные в Англии владения церкви.

Логик Ренар предлагал императору, чтобы тот объяснил папе, как глупо тот будет выглядеть перед всем миром, упустив из-за имущественных разногласий возможность вернуть Англию в европейскую семью. Реджинальда Поля Ренар и близко бы к Англии не подпустил. Во-первых, тот был слишком рьяным католиком, чтобы принимать во внимание деликатность ситуации. Во-вторых, Ренар, возможно, предвидел, что Мэри и Поль найдут друг друга в своей пылкой вере, и это будет плохо для политики.

Император же, немного подумав, пришел к выводу, что его доводы будут негативно встречены папой именно потому, что он – император, то есть, лицо, формально находящееся ниже по иерархии. Поэтому он решил спустить на папу его же собственного кардинала, не поленившись встретиться с тем в Брюсселе.

Реджинальда Поля император очаровал. В своем разговоре, они снова пришли к тому, что воссодинение Англии и Рима зависит от решения двух вопростов: первый, сама доктрина, не может быть модифицирован, второй, имущество, должен быть однозначно решен самим папой. Император поддакнул, что о модификации доктрины и речи быть не может (записав потом, что англичане, в сущности, не верят ни в одну, ни в другую в любом случае), но вот возвращение кардинала в Англию зависит от того, насколько он сможет убедить папу.

Немедленно после этого, Мэри, не без наставлений императора, послала к Полю своих представителей (лорда Пейджета и сэра Эдварда Гастингса, и... Сесиля в качестве наблюдателя), которые сообщили ему, что Англия помнит его, помнит о его страданиях и ценит их, но возвращение без конкретных полномочий решать все вопросы с церковной собственностью было бы абсолютно бесплодным, поэтому от кардинала зависит, сможет ли он вернуться на родину, и вернуться с триумфом.

Послы Мэри встретились и с императором, который порекомендовал, чтобы Реджинальду Полю разрешили въезд в страну в качестве кардинала и посла, а не папского легата. И прикинул, что папу Поль обработает недели за три.

Император был совершенно прав. Парламент собрался 12 ноября, а уже 19 счастливый Поль двинулся на родину. Ренар, который готовился уже оставить свой пост в Лондоне, настаивал, чтобы Мэри отправила Кортни прочь из Англии как можно быстрее, пока кардинал, прибыв, не запустил в него когти. Это было сделано. Ренар также не уставал твердить, что от Элизабет надо избавиться любым способом, хотя бы и при помощи замужества, поэтому в Лондон стоит пригласить принца Савойского – и это было проигнорировано.

Случайно или нет, но Реджинальд Поль получил аудиенцию во дворце 26 ноября, чуть ли не час в час с прибытием дипломатической почты, в которой были все необходимые документы, полностью развязывающие легату руки. Бедный кардинал решил, что имеет дело с проявлением одного из чудес господних, мне же хочется поаплодировать Габсбургам и их чувству интриги.

Через неделю Реджинальд Поль держал речь перед обеими палатами парламента. Она идет несколько в разрез с его репутацией и обычной манерой, поэтому есть причина подозревать, что кардинала хорошо подготовили. Здесь, пожалуй, тоже чувствуется рука Габсбургов, но не без участия лордов Мэри.

Дело в том, что в своей речи Поль сказал, что папа особенно уважает Англию, ставя ее впереди всего христианского мира, потому что именно этот остров был осенен светом Христовой веры еще в те времена, когда остальные нации только обращались к свету. То есть, он дал понять, что католицизм не был привнесен в Англию, он был чисто английской верой. Очень созвучно с геральдической родословной Мэри и Филиппа, сделанной для въезда Филиппа в Лондон, где зрителей подводили к мысли, что этот союз – союз двух ветвей старого ланкастерского рода, а не брак полногоиностранца и иностранки наполовину, которых навязали добрым англичанам в правители.

В остальном кардинал был самим собой, человеком, умеющим завладевать слушателями: «Я пришел не разрушать, но строить. Я пришел мирить, а не рассоединять. Я пришел не для того, чтобы осудить сделанное, но чтобы дать прошлому раствориться в океане всепрощения». Очевидно, он верил в то, что говорил.

Через два дня Гардинер предложил вниманию парламента проект документа, объявляющего возвращение Англии под эгиду Святого Престола. Через несколько часов, папский легат, кардинал Поль, был вызван в Вестминстер, где, в присутствии обеих палат, король и королева преклонили перед ним колени, и Реджинальд Поль официально объявил об окончании многолетней схизмы.

«Мы, апостолическим авторитетом, данным нам святейшим лордом Папой Юлиусом III, Его наместником на земле, освобождаем вас, каждого из вас, и вместе с вами всё королевство, от ереси и схизмы, от осуждения, цензуры и страданий... и мы воссоединяем вас с нашей Матерью святой Церковью, во имя Отца, сына и Святого Духа». По свидетельству Джона Элдера, люди плакали от переполнявших их эмоций. Не удивительно, если вспомнить, насколько католичен был собравшийся в 1554 году парламент.

Вечером королева давала банкет королю, с ужином и маскарадом, и все ее леди были одеты в платья, пожалованные им королем (испанцы, очевидно, решили таким образом улучшить вкус придворных дам в свете своего понимания прекрасного).

Вскоре весь мир узнал о том, что Англия вернулась в лоно католической церкви, по поводу чего папа устроил в Риме торжественную процессию. Несомненно, император тоже довольно потирал руки: наконец-то он сделал Англию своим полноценным союзником, и видит Бог, ни на один день не слишком рано. Если бы он только знал, какие политические турбуленции ожидают его в уже недалеком будущем, он радовался бы еще сильнее.

Что касается народа, то его реакция была проверена в первое воскресенье Адвента, когда Мэри, Филипп и кардинал Поль явились к торжественной мессе в соборе св. Павла. После мессы, 15 тысяч присутствующих слушали проповедь Гардинера, которую он завершил интересным пассажем: «Двадцать лет наша церковь не имела главы. Король Генри ею в определенной степени еще был, но в случае Эдуарда мы получили Протектора! Эдуард был только тенью. И королева, будучи женщиной, не может быть главой Церкви... сейчас час пробил... и королевство спокойно... Это время пробуждения!». Потом Реджинальд Поль благословил собравшихся под крики «амен, амен!».

Ах, королева Мэри с ее невозмутимой толерантностью... Во времена правления ее сестры за любой неудачный выбор слов в проповеди, которые королева могла истрактовать, как задевающие ее достоинство, проповедник будет попадать, как минимум, под домашний арест. Но Мэри не обращала внимания на подобное. Ее Великая Миссия была завершена достойно и успешно, и только это имело значение. Она так и не научилась понимать, что в деле управления королевством мелочей не бывает

@темы: Mary I

---

Лондон встречает Филиппа

Перед отъездом в Винчестер, Мэри выпустила прокламацию, в которой просила своих подданных проявить дружелюбие и вежливость по отношению к испанским гостям. Вообще, если судить по хроникам тех времен, англичане в целом были настроены к новому королю поразительно благодушно. Очень похоже на то, что причиной сопротивления испанскому браку был менталитет, не допускающий и мысли о том, что женщина на самом деле может быть суверенным правителем. Правителем мог быть только король, которому королева принесет власть и трон, точка. Во всяком случае, Лондон его встречал именно как короля.



Торжественный въезд новобрачных в столицу своего королевства был назначен на 18 августа 1554 года. Начался он в два часа дня, когда Мэри и Филипп были встречены в Саутварке мэром Лондона со всеми олдерменами. Королева и король спешились, королеве был вручен жезл, символизирующий власть и авторитет в Сити. После этого королевская чета, снова верхом, начала свое торжественное шествие через город. Впереди них шли два оруженосца с мечами, символами государственной власти. Выглядело это приблизительно так:



На Лондонском мосту была первая парадная арка: фигуры легендарных великанов Корнелиуса Британнуса и Гогмагога Альбионуса (спасибо «Истории Британии» Жоффрея Монмутского от 12-го века), которые держали щит со стихами, заслуживающими того, чтобы их процитировать:

”O noble Prince sole hope of Caesar’s side
By God appointed all the world to guide
Right heartily welcome art thou to our land
The archer Britayne yeldeth thee her hand

And noble England opened her bosom
Of hearty affection for to bid the welcome
But chiefly London doth her love vouchsafe
Rejoycing that her Philip is come safe



На Грейсчерчстрит королевскую чету приветствовал портрет Генриха VIII. Неизвестно, заметил ли кто-то, кроме англичан, что Большой Гарри изображен со скиптром в одной руке, что понятно, но в другой держит книгу, на которой написано ”Verbum Dei, the Word of God”, то есть тот самый англиканский катехизис, который стал результатом разрыва с Римом. Картинка был той же, как и первой странице катехизиса, то есть настолько привычной, что над ее смыслом никто больше не задумывался, и даже Мэри, скорее всего, не увидела в ней никакой невольной иронии. Зато ее заметил Гардинер, который, как только Мэри и Филипп проследовали дальше, потребовал к ответу художника, Ричарда Графтона. Но даже Гардинер понял, в чем дело, и ограничился приказанием просто замазать книгу, "вручив" Генри, вместо нее, пару перчаток.

В конце улицы была воздвигнута триумфальная арка, со статуями и рисунками. Слева стояла женская фигура, изображающая Испанию, поддерживающая замок. Справа – фигура Британии с геральдическим щитом. Венчала арку механическая (!) фигура Филиппа, верхом на коне, и посвящение: «В честь уважаемого Филиппа, счастливого и могущественного принца Испании, с наилучшими пожеланиями» - это постаралась гильдия работников по металлу. Картины изображали победоносные битвы Англии и Испании на суше и на море.

Следующая арка, на Корнхилле, венчалась изображениями королевской четы и четырех Филиппов: Македонского, римского императора, Филиппа Смелого и Филиппа Доброго (из Бургундского дома).

Больше всего Мэри и Филиппу понравилась арка Чипсайда с Орфеем и девятью музами, вокруг которой танцевали горожане, наряженые львами, волками, медведями и лисами.

Четвертая арка была самой любопытной: она показывала соединившиеся генеалогические деревья короля и королевы. Внизу, под деревом, лежал на боку король Эдвард III, седобородый и патриархальный, с державой и скиптром, символизируя общие корни Филиппа и Мэри. На вершине стояла королева, справа, и король, слева, а под ними вилась лента со стихами, прославляющими новое объединение ланкастерианской линии от старых корней. Таким образом, народу напомнили, что и королева, и король, являются потомками Джона Гонта, то есть англичанами, а вовсе даже не испанцами.

Генеалогия – прекрасная наука, при помощи которой можно было в данном случае доказать желаемое. Поэтому-то даже Элизабет, став королевой, наводнила свой дворец портретами императора Чарльза и его родни – ланкастерская линия, по сути, истинные англичане и родная семья. В самом деле, не могла же она повесить на стены портреты семейства Болейнов!

Последняя арка, у собора св. Павла, предствляла собой замок, вокруг которого стояли Король, Королева, Правосудие с мечом и Равенство и весами. Фигура, парящая над ними, возлагала на каждого корону. Надпись гласила:

”When a man is gentle, just and true,
With virtuous gifts fulfilled plenteously,
If Wisdom then him with her crown endure
He govern shell the whole world prosperously.
And thou shalt reign we think us happy much”

Любопытно: Лондон встречал короля, именно правящего короля, а не какого-то бесправного регента. Мэри придется отнюдь балансировать очень аккуратно между ожиданиями подданных, настороженностью врагов, и чувством собственного достоинства мужа.



Через две недели Филипп писал своей сестре, которую оставил регентом в Испании: «Мы посетили Лондон, где я был принят с общими знаками любви и радости». По изначальному плану, этими знаками все и должно было ограничиться, потому что Филипп должен был почти немедленно отправиться во Фландрию. Но там положение как-то успокоилось, и он, к радости и облегчению Мэри, остался.

Очевидно, те, кому идея испанского брака не нравилась, просто не явились на встречу Филиппа. Но Ренар, имеющий хорошо оплаченную сеть шпионов, знал, что на задворках Лондона было немало тех, кто считал, что Англия уже попала к Испании в рабство: королева была испанкой по сердцу, а король – по крови. Посол предупреждал императора, что легко его сыну не будет. Примирить испанцев с англичанами, ненавидящими и презирающими иностранцев в принципе, да еще без общего языка, на котором они могли бы общаться – это была сложная задача. Можно сказать, что Филиппу она удалась, ровно настолько, насколько это вообще было возможно.

Секретарь Филиппа, Рой Гомес де Силва, писал своему другу: «Говоря откровенно, нужно быть Богом, чтобы испить эту чашу до дна. Лучшее, что можно сказать о ситуации – это то, что король полностью понимает, что этот брак был заключон не для телесных радостей, а для того, чтобы спасти эту страну от беспорядков и сохранить Фландрию». Испанцам Англия просто-напросто не нравилась. Впрочем, один из придворных писал в первый месяц пребывания в Лондоне, что «Их величества – счастливейшая пара во всем мире, и так влюблены друг в друга, что слов не хватает описать. Его Высочество никогда не оставляет ее, они всегда скачут рука об руку, и он помогает ей сесть на коня и спешиться. Иногда они ужинают вместе на людях, и всегда ходят вместе на мессу».

Королеву автор, все-таки, критикует: «Королева совсем не красавица: маленькая, и скорее дряблая, чем полная. Она белокожа, и кожа у нее хорошая, но у нее совсем нет бровей. Она абсолютно святая, и плохо одета. Здесь все женщины плохо одеты. Они носят нижние юбки из крашенного полотна, без подбивки шелком! А сверху носят робы, снова из крашенного полотна, сатина, вельвета, дамаска, очень плохо скроенные». Насчет бровей – это семейное, тюдоровское. Брови, конечно, были, но очень светлые и редкие, так что, с испанской точки зрения, их как бы и вовсе не было.

«Здесь нет никаких развлечений, кроме питья и еды – единственное веселье, которое они понимают. Пива здесь много, и пьют они его столько, что можно было бы переполнить Вальядолид. Летом леди и джентельмены кладут сахар в вино, в результате чего во дворце царит вечное веселье».

«Нам всем хочется отсюда уехать. Даже Фландрия кажется из Лондона раем».



Филипп попробовал оживить атмосферу, устроив шуточный турнир, где участники были пооружены не копьями, а палками, и роль барабанов играли кастрюли. Увы, англичане остались к представлению абсолютно холодны, разве что посмеялись над костюмами участников. Поэтому состоялось всего два раунда состязания, а не три, как было задумано. А через месяц некий Льюкнер сделал неожиданное признание, что у него был договор с сэром Фрэнсисом Вернеем и капитаном Эдвардом Тёрнером убить Филиппа и испанских участников забавы в третьем раунде. Он утверждал, что в заговоре участвовали около трех сотен людей, но, поскольку третьего раунда не состоялось, из плана ничего не вышло. Может, правда, может, пьяные наговоры, и совершенно неизвестно, что последовало после признания, и какие были приняты меры

@темы: Mary I

---

Мыло! Мыло!

Стащила, вестимо, у Баньши.

Alkuperäinen tekijä otsikolla Мыло

Реклама мыла в 19 веке отличалась определенной степенью незамутненности и аллюзиями к колониализму, как-то на знаменитом плакате Пирс, где мыло превозносится как способ облегчить бремя белого человека. А вот еще один дивный образец рекламного креатива конца 19 столетия - мыло с обезьянкой, выпускавшееся компанией Брукс. Тут и экзотика, и приличия соблюдены, бо обезьян облачен в изящный фрак и вообще ведет себя как истинный джентльмен, а кое-где так и вовсе заигрывает с покупательницами. Этакий разбитной лакей, хотя у меня он ассоциируется с французским мультиком про Вилли Фогга. Мыло Monkey Brand не годилось для стирки одежды, исключительно для чистки и полировки столовых приборов и металлических предметов, но оно и понятно - негоже такому кавалеру записываться в прачки.












Обезьянка-херувим - мне она долго еще будет являться в старшных снах.











































Внушительный был обезьян, но викторианские детишки с плеткой его раскатали.


www.alisonathome.com/wp-content/blogs.dir/3/fil...
www.old-print.com
www.ourworldmyeye.com -
screever.org
www.oldsydneysigns.com.au -
www.rubylane.com
monkeyquestofficial.tumblr.com

@темы: Англия

---

А кто вы в "Золотом теленке"? © globus & novser

globus.livejournal.com/291155.html

@темы: "нетягостная бредь"

---

Кардинал Поль стучит в дверь королевы

Если весна 1554 года выдалась трудной для Мэри, то не легче она была и для императора, и для папы. Но если Мэри могла хотя бы действовать открыто и активно, защищая себя и свой трон, у императора и папы образовалась проблема практически не имеющая хорошего решения: кардинал Поль. Папа выдвинул его в момент вспыхнувшего желания вести свою собственную, независимую от императора политику.

Теперь, когда пыль улеглась, папе Юлиусу очень хотелось бы задвинуть своего легата обратно, но это казалось уже невозможным. Дело было в конфликтном складе характера почтенного кардинала, который обеспечил Реджинальду Полю такую репутацию, что даже Мэри, нуждающаяся в союзниках, открещивалась от него обеими руками.

Не то, чтобы Поль был глуп, нет, совсем напротив. Когда весной 1554 года он зачем-то отправился в Париж (очевидно, просто устав от сидения во Фландрии), то даже не заикнулся там в пользу брака Мэри и Филиппа. Ренар, увидев в этом шанс, намекнул императору, что выдвижение Поля в английские легаты могло было быть делом рук французской фракции Ватикана. Но нет, император знал Реджинальда Поля достаточно хорошо, чтобы понимать его правильно. И папа, уже поняв свою ошибку, пытался теперь убедить кардинала в том, что тому просто опасно ехать в Англию. Но всё было бесполезно. Фанатик Поль с безмятежной улыбкой отвечал, что неисповедимы пути Господни, которые привели именного его на стезю спасения души англичан, и сходить он с этой стези не в праве.

В принципе, папа мог отозвать легата просто своей властью, но... Во-первых, Поль объяснил свои письма королеве достаточно искуссно, чтобы внешние приличия были соблюдены. Во-вторых, отозвать легата, духовного посланника, по требованию мирского властителя, императора, было бы для папской власти более, чем унизительно, а новых доказательств слабости этой власти предъявлять внешнему миру было нельзя. И Поль остался на роли избранного для примирения Англии и Рима.

Задача перед ним стояла из разряда практически невозможных. Экклезиастический закон, по которому жила церковь, не допускал ни малейшего покушения на церковную собственность и церковные права. Но в Англии, по факту, почти вся церковная недвижимость была давным-давно у католической церкви экспроприирована и поделена. Шанса же на то, что парламент даст добро на воссоединение Рима и Англии, если это приведет к экспроприации экспроприированного, не было. Тупик?

Реджинальд Поль воспользовался тупиковой ситуацией для того, что получить больше диспенсационной власти, чем ему было дано изначально, и 28 июня ему действительно привезли из Рима бумаги, дающие ему, как он понял, практически неограниченные права решать на месте, что делать с собственнотью и недвижимостью в каждом отдельно возникающем случае. Кардинал, конечно, не примянул известить от этом епископа Аррасского, которого, мягко говоря, недолюбливал – можно сказать, похвастался. Епископ распорядился, чтобы ему были представлены копии полученных документов, потому что Поль, несмотря на титулы кардинала и легата, был человеком, вообще-то, светским. Аристократом королевских кровей, рассорившимся с королем Генри и пригретым по этой причине в Риме. В хитросплетениях папской бюрократии он не то, что не был бы способным разобраться, а просто, в своем высокомерии, не считал нужным. Для человека его менталитета, папская власть была всего лишь божественным инструментом спасения душ грешных людей, не более того. Какая движимость-недвижимость может стать препятствием для этой миссии?

Епископ действительно моментально обнаружил лисий хвост в документе, дающем кардиналу, на первый взгляд, действительно настолько широкие права, насколько это можно выразить словами: папа оставил за собой право санкционирования любых договоров, сделанных его легатом, после (!) того, как они были заключены. Что, по сути, делало любые договоренности, заключенные Полем, абсолютно пустыми для тех, кто с ним договорится.

Епископ немедленно сообщил о своем открытии императору, тот – Ренару, Ренар – Филиппу, а Филипп – совету, который собрался в Виндзоре. Филипп знал, что именно ему придется вести договоры между англичанами и папской курией, поэтому ему совершенно не хотелось, чтобы обещания не трогать церковное имущество, уже перешедшее в частные руки, оказались бы пустыми после того, как Англия признает духовную власть Рима. То есть, это были схемы императора, разумеется, Филипп только следовал указаниям отца.

Совет согласился с мнением императора, что разрешение на въезд легата Поля в страну при таких условиях был был политически убийственным и для самой идеи восоединения с Римом, и для авторитета Филиппа. Лорды советники были в курсе того, чем дышит Реджинальд Поль, и с кем он переписывается в Англии, так что всё решили отложить до следующего парламента, а кардинал Поль снова был вынужден продолжить монастырскую жизнь во Фландрии, вдалеке от политики. Он протестовал, конечно. То ли в самом деле не понимал, что папа – такой же политик, как и любой из земных властителей, то ли не желал этого понимать.

Очень интересно его письмо Филиппу:

«Вот уже целый год я стучу в двери этого королевства, и никто мне не ответил, никто не спросил, Кто там? Не тот ли, кто провел 20 лет в изгнании потому, что защищал права супруги на трон? И вот я здесь, от имени Короля Королей, пастыря человеческого. Пётр, сам святой Пётр стучит в твою дверь. Эта дверь открыта для всех, кроме него. Почему она закрыта для Петра? Почему нация не спешит открыть ее? Как она может оставлять того, кто бежал от Ирода, стучащим?

И странно, это же дом Мэри! Неужели это Мэри не спешит открывать? Правда, истинная правда, что когда служанка Мэри услышала стук в дверь, она не распахнула ее радостно; она побежала к Мэри и сказала ей. Но Мэри пришла не одна, она пришла с теми, кто был с ней в ее доме; и хотя она колебалась в начале, она открыла дверь, в которую продолжал стучать Пётр; она приняла его, она не думала об опасности, хотя Ирод был еще жив и был королем.

Радость сейчас сдерживает Мэри или страх? Она радуется, я знаю, но она и боится. Чего она может бояться сейчас, когда Ирод мертв? Милостью Бога она боится напрасно, потому что Бог хочет, чтобы ты, сир, любимейшее дитя Петра, разделил с ней ее работу. Научи ее отгонять страхи. Это не только я стою здесь, и не только Пётр. Христос, сам Христос ожидает со мной, пока ты откроешь и впустишь его. Ты, король Англии, являешься защитником Христовой веры; хотя послы всех принцев есть при твоем дворе, там нет посла Христа, ты отверг его.

Иди этой дорогой, строй фундамент мирской политики, но я говорю тебе словами Христа, что падут дожди, и разольются реки, и ветры будут завывать, и бить о стены этого дома, и он падет, и великим будет его падение»

Странно читать это письмо после тех холодно-логичных писем, которые писала Мэри правительству Нортумберленда, или Элизабет Мэри. Словно из другого измерения. Неплохой образчик наставительной публицистики шестнадцатого века))) Можно легко понять, как действовали тексты такого рода на умы слушателей, не искушенных в риторике и не избалованных художественной литературой. Такой текст стучит прямо в сердце, порождает мыслеобразы. Теперь понятнее, почему любая конфессия считала посещение воскресных проповедей обязательным делом для прихожан.

Но и Филипп, и Мэри были людьми учеными и красивых текстов прочли в своей жизни немало. Реджинальд Поль старался напрасно: двери останутся закрытыми для него, пока не прозвучит волшебное слово папы о том, что он не имеет претензий на экспроприированные церковные земли.

@темы: Mary I

---

Мэри и Филипп

История брака Мэри Тюдор и Филиппа Испанского освещалась до последнего времени в исторических исследованиях довольно слабо. На это есть несколько причин.

Во-первых, в Англии Филипп присутствовал только 15 месяцев, и практически не вмешивался в дела королевства.

Во-вторых, сама репутация Мэри была настолько плохой среди историков, что о ее царствовании писали скупо и только негативно. В-третьих, 45-летнее правление Елизаветы, чьим злейшим врагов была сделана Испания, наложило свой отпечаток на отношение и к Мэри, и к Филиппу.

И, наконец, поскольку брак остался бездетным, никто не видел особого смысла спекулировать, что, если бы ребенок у этой пары получился, он носил бы короны и Англии, и Испании, и Фландрии, и это могло бы здорово изменить весь ход европейской истории.



Проект англо-испанского брака полностью принадлежал императору Священной Римской Империи Чарльзу (Карлу) V, у которого были три глобальные проблемы: турки, распространение лютеранской схизмы в Германии, и Франция.

В 1550-х Чарльз был уже немолод (он родился 24.02.1500), отнюдь не здоров. Знаменитая «габсбургская челюсть» сильно затрудняла ему процесс еды, настолько, что он предпочитал есть приватно. И, все-таки, пищеварительную систему он себе загубил. Мучала его в зрелом возрасте и подагра – этот вечный бич военных. Он хотел, чтобы его сын унаследовал его титул, но это оказалось невозможным, и привело только к проблемам с братом Фердинандом, который и стал императором после смерти Чарльза.

Нет худа без добра: Филиппу не пришлось бы разбираться ни с Турцией, ни с Германией, но вот Франция... Франция оставалась проблемой. Единственным выходом было попытаться создать некий монолит из Испании, Англии и Фландрии, что и стало возможным в 1553 году, когда Мэри стала королевой Англии. Филипп к тому моменту был как раз вдовцом. Надеялся ли Чарльз на наследников от этого брака? Почему бы и нет. Филиппа, жена Эдварда Третьего, родила последнего сына, когда ей было 41 год, Алиенора Аквитанская – вообще в 45 лет. Алиенора была старше мужа на 11 лет – как и Мэри была старше Филиппа. Правда, королевы Ренессанса были уже не те. И жили меньше, и здоровье у них было хуже, и плодовитостью они не отличались, но человек всегда надеется на лучшее.

Отец и сын

Мэри еще во времена правления своего брата говорила, что император – ее единственная настоящая семья. Разумеется, ведь она и жива-то была только благодаря этому родству. Поэтому, став королевой, она охотно вышла бы замуж за человека, чья репутация и сила воли защищали ее долгие годы. Но Чарльз был слишком болен, ожидая смерти в любой момент. Он уже в 1552 году чуть не умер, какая там женитьба. Именно поэтому и была поднята кандидатура Филиппа. Так что утверждения о том, что император преследовал английским браком сына свои цели, совершенно справедливо, но вот только и Мэри не была в этой истории безмозглой жертвой. Как не был жертвой и Филипп.

Но и здесь были свои подводные камни. Мысль о браке с Мэри была Филиппом полностью одобрена, хотя именно в тот момент он женихался с португальской принцессой. Отец опасался, что сын предпочтет португалку, но Филипп предпочел английскую корону. Мэри была (и осталась) для него ”cara y muy amada tia”, дорогой и любимой тётушкой – ведь она была двоюродной сестрой его отцу. Чего Филипп долго не знал, так это о том, какую реакцию вызвало среди англичан известие о том, что их королева выходит замуж за испанца. Чарльзу пришлось ознакомить сына с условиями брачного договора, и это чуть не расстроило всю схему. Мало того, что Филипп оказался по договору королем только по титулу, но договор еще и запрещал Англии вмешиваться в войну Испании и Франции! Так в чем же был вообще смысл этого брака? А в том, как заметил его отец, что ничто не стоит на месте, и обстоятельства постоянно меняются. Иди той дорогой, которая тебе открывается, и жди поворота.

Винчестерский собор

В день бракосочетания было торжественно объявлено о том, что император сделал своего сына королем Неаполя и Сицилии – теперь он был равен своей невесте по титулу. Во время церемонии Филипп стоял слева от Мэри, хотя обычно король стоит справа. Но здесь была такая ситуация, что королем была королева. Потом Филиппу дали меч, как символ его новой власти, и пару провозгласили королем и королевой Англии, Ирландии и Франции. В принципе, все были довольны. Один из сопровожающих Филиппа донов (думаю, не Альба) даже записал, что «если Господь дарует им сына, наше счастье будет полным». О том, как прошли первые дни замужней жизни Мэри, ничего не известно. Пара была людьми сдержанными и взрослыми, разве что королева имела по-настоящему цветущий вид.

Проблемы Филиппа начались очень быстро, но не в его семейной жизни. Просто на него, короля Испании и Англии, свалились разом и английские дела, и испанские. Его идальго из свиты довольно быстро оказались в буквальном смысле слова на ножах с англичанами, а всех своих умудренных опытом военных ему пришлось, по приказу императора, отослать во Фландрию, где они были нужны. В Англии у Филиппа не было никаких источников дохода, поэтому своему немалому штату слуг обеих национальностей ему приходилось платить из своего кармана. Не катастрофа, но досадно, Филипп был довольно бережливым человеком.

Конечно, самолюбие его страдало не меньше, чем кошелек. Ведь даже каждая из жен короля Генри немедленно обеспечивалась землями и поместьями, чтобы не просить у мужа денег на булавки. А тут сын самого императора был явно предумышленно оставлен даже без такого жеста уважения. Что бы ни думал по этому поводу сам Филипп, он никогда никак не комментировал условий унизительного для него договора. Напротив, он довольно энергично занимался делами обоих королевств. Мечта Мэри исполнилась – теперь в совете сидел вместо нее ее муж. Правда, общий язык с лордами ему было найти даже тяжелее, чем самой королеве: Филипп не говорил ни по-французски, ни по-английски, и общался с окружающими только на латыни. Все документы, которые лорды с должным пиететом предлагали его вниманию, должным образом подписывались.

Очень скоро, тем не менее, Филиппу пришлось заняться делами с войной во Фландрии и схизмой в Германии. Теперь император уже не видел причин придерживать кардинала Поля во Фландрии. Более того, ситуация в Германии требовала усиления католической партии в Европе возвращением Англии под руку папы и Рима. Вот этим Филипп и занялся, ведь он, по иронии судьбы, оказался королем страны, находящейся под официальной папской интердикцией, да еще и женатым на главе церкви Англии. Что интересно, Мэри, вовсе не намеренная передавать бразды правления мужу, в этом вопросе устранилась от всех переговоров полностью. Умное решение: во-первых, от нее никто не ожидал в вопросах веры адекватных и беспристрастных мнений, во-вторых, Филипп, как сын императора, был в гораздо более выгодном положении обсуждать условия и вообще понять всю ситуацию с английской интердикцией.

Филипп быстро понял, что дело не только и не столько в вере, как в тех владениях, которые были отторгнуты у церкви во время роспуска монастырей. Отмена решений Генри по этому вопросу автоматически приводила к тому, что у церкви появлялось право потребовать их себе, а эта ситуация была одинакова неприемлема для обеих палат парламента. Филипп, используя влияние отца в Риме, предложил папе Юлиусу сделку: тот не будет требовать возвращения церковных земель, а взамен королева и король Англии вернут страну в сферу влияния папы. Договор был, разумеется, чисто приватным, никаких бумаг, никакой волокиты. И вот в ноябре Полю было позволено въехать в Англию, а уже в декабре парламент отправил папе в Рим петицию о восстановлении папской власти в Англии.

К середине января 1555 года законы Генри о супремационной власти короля Англии были отменены. Заметим: по петиции парламента, и без малейшего вмешательства в процесс Мэри.

В принципе, после этого Филиппу в Англии было заниматься нечем. Королева в ноябре была признана беременной, дело с интердикцией было решено, общая ситуация в королевстве была спокойной и удовлетворенной, и он хотел бы отправиться во Фландрию, но его попросили остаться до родов Мэри. Филипп использовал образовавшееся свободное время для укрепления отношений между своими англичанами и своими испанцами. Турниры организовывались с разным составом команд – иногда отдельно испанцы и англичане, иногда сборные из тех и других. Успех был полным, гораздо лучшим, чем могли принести подарки и денежные пенсии. Но было одно непонятное обстоятельство: Мэри никогда не появлялась на этих турнирах. В принципе, достаточно странно, потому что ее мать в свое время охотно играла роль Прекрасной Королевы. То ли чувствовала себя Мэри плохо, то ли считала, что в подобной роли будет выглядеть глупо.

Паре приходилось, конечно, нелегко. Филиппу было легко получить признание своих турнирных, военных способностей, и в Испании этого было уже достаточно для того, чтобы стать популярным. В Англии, как он убедился, этого было мало. От короля ожидали чего-то гораздо большего, даже от короля только формального, а как можно составить мнение о холодноватом, отстраненном мужчине, который еще и говорить может со своим окружением только на латыни? Светскими талантами Филипп тоже не обладал. В самом деле, как можно рассыпать остроумные замечания и говорить дамам комлименты на тяжеловесной, официальной латыни? Танцевал он очень даже посредственно, искусство ценил, но сам немного в нем понимал.

Мэри, с другой стороны, должна была балансировать между ролью жены, которая была для нее чрезвычайно важна, королевы и психолога, вынужденного сглаживать неприятные моменты пребывания Филиппа в Англии. А тут еще беременность. Само по себе, событие потрясающе счастливое, но физически ей было плохо. Наконец, 28 апреля она смогла удалиться в родильные покои и немного отдохнуть. А Филипп отнюдь не попытался этот момент использовать для того, чтобы перехватить бразды правления – его внимание и время полностью занимали события на континенте.

Никто не знает, что произошло в родильных покоях. Принятая широко версия о ложной беременности не подтверждается решительно ничем. Как бы мы ни усмехались по поводу медиков того времени, есть свидетельства дам двора Мэри, и совета, который видел, как увеличивается в объеме ее живот, а все они были людьми женатыми и к иллюзиям не склонными. Были приготовлены прокламации о рождении ребенка, гонцы ожидали сигнала. Известно даже, что у Мэри активно функционировали молочные железы, и нет, никаких менструальных периодов у нее во время этого периода не было.

Сплетни того периода говорят о попытке отравления, о ведьмовстве, о болезни, даже о попытке какой-то подмены со стороны Филиппа. Но на самом деле никто ничего не знает. Известно только, что королева появилась на людях только в конце июля (!), в полумертвом состоянии физически и в глубочайшей депрессии. Еще более странно то, что королевкая чета уехала на природу 3 августа, а уже 5 августа Филипп отбыл в Нидерланды.

заготовленное извещение о рождении наследника

Произошла какая-то трагедия, относительно которой одни историки столетиями рассказывали только анекдоты, а другие покачивали головами: ну чего ожидать от бедной пожилой истерички? Только вот истеричкой Мэри не была, рожали в ее возрасте и другие, да и весь ход событий выглядит более, чем странно. Особенно то, что Филипп так спешно покинул Англию, бросив полуживую королеву и свое королевство на съедение лордам. Потому что его присутствия в совете действительно, как и надеялась Мэри, было достаточно для того, чтобы грызня в нем прекратилась, и правительство занималось работой, а не интригами.

Поспешному отъезду Филиппа может найтись и безобидное объяснение: возможно, его отец снова серьезно заболел, потому что он передал сыну корону уже в сентябре 1555 года. Короновался Филипп в Брюсселе в январе 1556 года, и теперь у него были руки полны дел, да и осенью уже были.

Но скорее всего, как ни печально, Филипп уехал из Англии так поспешно, чтобы просто-напросто пошантажировать свою жену, пока она слаба. Филипп хотел короноваться королем Англии, и при политических браках такое поведение вполне логично, хотя и много говорит о человеческих качествах прессующей стороны.

Но Мэри и в полумертвом состоянии была Мэри Тюдор, и на провокацию не поддалась. Можно ли было обойти условия брачного договора Филиппа и Мэри, и короновать Филиппа? Разумеется. Для этого было достаточно изменить волей парламента условия этого договора, и это было возможно, потому что Филипп за прошедшее время зарекомендовал себя неплохо. Почему же Мэри была против?



Объяснение может быть только одно: Мэри отнюдь не хотела, чтобы после ее смерти Филипп получил право требовать трон себе, что означало бы действительно присоединение Англии к Испании, и именно ту ситуацию, которую рисовали в страшилках кентские повстанцы и авторы памфлетов. Опять же, из современных сплетен: говорили, что совет разделен на людей королевы и людей короля, что по совету герцога Альбы Филипп пытается продвинуть на ключевые посты своих людей, что королева нейтрализует продвижением своих людей. В общем, в счастливом семействе шла явная битва за главенство, а император, по-видимому, уже не мог разрулить ситуацию.

Примирение, которое предложил Мэри Филипп, имело условие: мирное соглашение между Англией и Францией закончилось в 1556 году, и теперь у Англии было полное право объявить Франции войну. Мэри согласилась.

В марте 1557 года они появились в Лондоне снова объединенными, Мэри снова выглядела прекрасно, и совет был вынужден уступить. Англия войны не хотела не потому, что англичане прониклись любовью к французам, а потому, что война плохо влияла на торговлю и требовала затрат. Но из Англии даже отправились 7500 добровольцев сражаться на стороне короля Пикардии, и даже помогли занять ему Сент Квентин. Но затем пал Кале, и вполне понятно, что за этим последовало. Мэри говорила тогда, что когда после ее смерти у нее извлекут сердце, люди прочтут на нем слово «Кале».

А вот за этим последовали события очень тревожные: в январе 1558 года Мэри заявила, что она беременна. Все решили, что она просто пытается отвлечь внимание подданных от неудач в войне, кроме Филиппа. Он-то понял, что жена серьезно больна, и сделал свои выводы, начав неофициальные переговоры с Элизабет.

Собственно, он уже предпринимал некоторые попытки что-то решить относительно принцессы. Он пытался пристроить ее за герцога Савойского, когда еще лелеял планы на свою коронацию. Но здесь сестры дружно сплотились против такой перспективы, и из брака ничего не вышло. Летом же 1558 года Филипп пустил в ход весь свой собственный шарм, отрядив представлять свои интересы графа Фериа. Непонятно, думал ли он, что ему удастся жениться на Элизабет, как утверждают некоторые викторианские историки, или просто пытался с ней подружиться на будущее, но контакты у них были.

С точки зрения католической церкви, трон Англии после Мэри должна была занять или Мария Стюарт, или графиня Леннокс (потому что Элизабет была бастардом), что не устраивало ни Филиппа, ни Элизабет. Опять же, совершенно неизвестно, как далеко намеревалась, и намеревались ли Мэри зайти в своем нежелании видеть Элизабет на троне, но Филипп предпочитал думать, что именно он охранял принцессу и ее интересы в последние месяцы жизни Мэри. Если и так, Элизабет никогда не выказала ему за это никакой благодарности.



Таким образом, вопреки популярному мнению, Англию под руку Рима вернул Филипп, а не Мэри. Вопреки утверждениям, история с беременностью Мэри вовсе не так проста и ясна. В третьих, Филипп не имел никакого отношения к репрессиям против протестантов, хотя часть его духовенства их приветствовала. Но это уже другая история.

@темы: Mary I

---

Мэри Тюдор выходит замуж

Когда французский король Генрих II прочувствованно писал, что «несчастная королева еще узнает правду, она придет в себя, чтобы понять, что тот, ради кого она залила кровью свое королевство, не принесет ничего, кроме несчастья ей и ее людям – но будет поздно», он недооценивал «несчастную королеву». Даже если оставить в стороне сомнительный пассаж о залитой кровью ради Филиппа Англии.

Как вполне отчетливо видно из описанных уже событий восстания Вайатта, вопрос о Филиппе был только прикрытием попытки переворота. Но ведь Генрих Французский не мог не знать, что Мэри систематически получает сведения с каждого корабля, вернувшегося из Испании – и о нежелании принца ехать в Англию, и о морских сражениях, и о французских корсарах. И все-таки, этот естественный сбор информации послы и властелины, а за ними и историки, предпочли проинтерпретировать, как глупое ожидание несчастной женщиной хоть какой-то весточки от жениха.

Мэри в 1554 г.

Несомненно, что полное молчание Филиппа было поведением из ряда вон выходящим. Простые правила дипломатического приличия требовали хотя бы вежливой отписки будущей жене. Так что сомнений в том, что любящего и восторженного супруга она в его лице не получит, у Мэри не было. Но вот его медлительность ее раздражала несказанно. Ей катастрофически не хватало помощника! В отличие от нее, Филиппа учили быть королем с детства. В отличие от нее, он был мужчиной, который, как она надеялась, сможет одним своим присутствием рядом поуменьшить наглость ее лордов.

Никто, кстати, не может дать разумного объяснения решению Филиппа никак не общаться со своей будущей женой до свадьбы. У него всегда были проблемы с общением, это да. И медлительность всегда была ему свойственна. Еще Филипп никогда не умел выражать свои чувства на бумаге, что не говорит о том, что он не мог их испытывать. Скорее всего... что он мог написать Марии? Если ситуация со сватовством была неудобна для партии невесты, традиционно пассивной партии, которой в данном случае пришлось выступить в активной роли, то что мог чувствовать сам Филипп?

Брак с Марией Английской был проектом его отца, которому, по большому счету, Мария была безразлична. Нет, Мария была, конечно, семьей, и император не мог манкировать своими обязанностями поддерживать членов своей семьи, но он вовсе не был обязан думать об их счастье. Брак Филиппа имел только одну цель: альянс Испании с Англией даже в пассивном виде - ради Нидерландов. Филипп был человеком ответственным и принципиальным. Возможно, он просто не считал возможным тратить слова на фальшивые записки женщины, которая когда-то была невестой его отца?

И вот 19 июня 1554 года прибывший в Лондон маркиз де лас Навас сообщил ей, что Филипп действительно находится на пути в Англию – наконец. Хотя само плавание началось только в начале июля – сбор 150 кораблей конвоя занял время.

де лас Навас

Говорят, что Филипп Испанский никогда не отличался персональной смелостью. Возможно. Тем не менее, здравый смысл у него был, и он набрал в свою свиту профессиональных военных под видом прислуги, лакеев и челяди. Никто из них не носил оружия на виду, но все его имели. Все так же носили кольчуги под ливреями. Это было разумно, но само по себе не говорит о трусости Филиппа – даже при следующей королеве лорды все еще продолжали брать с собой огромные военные эскорты, даже направляясь из своих имений в столицу. Чем сильнее военый эскорт, тем важнее лорд. Ренар предупредил Филиппа, что тот должен в дороге немного попрактиковаться в английском, и захватить с собой побольше мелких и дорогих подарков – ему придется много времени находиться среди лордов, и эти подарки от нового короля будут ими ожидаться.



В качестве личной свиты Филиппа сопровождали дон Мартин Кортес, маркиз де лос Валлес, Ферранте Гонзага, Антонио де Толедо, Диего де Мендоза, герцог Альба, граф де Ферия, граф Горн, граф Эгмонт и другие. Во всяком случае, этих идальго вряд ли кто посмеет обвинить в отсутствии храбрости! Но за время плавания они не встретили врага страшнее морской болезни, потому что стоило испанцам пуститься в плавание, как англичане, перешедшие на службу к французам, во главе с Кэрью, просто растаяли из пролива. Никто не знает, почему. Сам Кэрью отправил королю Франции невнятные извинения, и удалился в Италию. Вполне может быть, что повышенная занятость королевы с моряками заключалась не только в сборе сведений, в конце концов.

герцог Альба

Флот Говарда встретил испанцев у о-ва Вайтс, и вскоре вся флотилия вошла в Саутхемптон. Встреча была самая роскошная: вся аристократия королевства находилась либо в Саутхемптоне, либо с Мэри, на пути в Винчестер. Филипп, хоть он и был от природы человеком холодным и высокомерным, да еще и измученным рейсом, встретил прибывших за ним на барке лордов со всей грациозностью, которая от него ожидалась – для таких оказий он был великолепно вышколен. Как только Филипп ступил на берег, все присутствующие опустились на колени, начали палить пушки. Герцог Альба (только он сопровождал Филиппа при высадке) наверняка был доволен встречей.

Англичане с любопытством рассматривали своего нового короля. Конечно, как минимум половина присутствующих и знать ничего не знала о том, что прибывший король будет, по условиям договора, носить только титул. Для них этот человек с высоким и широким лбом, серыми глазами, держащийся настолько прямо, что его низкий рост не бросался в глаза, был именно их королем. Конечно же муж будет хозяином в доме, как же еще? И они отмечали, что лицо у него по-мужски красиво, и волос у него рыжеватый в желтизну, и что телосложение у него здоровое, а держится он энергично. Приметили даже, что бороды испанцы носят по-другому, без излишней поросли на лице.

Из порта Филипп отправился прямиком в церковь, и только потом, наконец, получил возможность немного отдохнуть. Вечером, разумеется, был ужин. Все отметили, что Филипп не снял шляпу, обращаясь к компании с речью на латыни. Но списали это на разницу этикетов, потому что он явно пытался быть вежливым. Филипп даже поднял бокал эля за здоровье присутствующих и в качестве примера для своей свиты.

Погода следующих дней была, мягко говоря, английская. То есть, в Винчестер Филиппу пришлось ехать верхом в проливной дождь. Более того, и в Винчестере первым делом он отправился в собор, и только потом – приводить себя в порядок для встречи с невестой.

Об этой встрече и о свадьбе Мэри и Филиппа пишут чрезвычайно мало. Буквально несколько строк, что-де поженились 25 июля, и Мэри к концу церемонии была полностью влюблена в своего мужа. Викторианские историки вообще не описывают событий, последовавших после того, как Филипп прибыл в Винчестер – дескать, невыносимо горько и стыдно, учитывая последующие события. Странная чувствительность, не так ли? Уж не является ли истинной причиной этой деликатности то, что пара встретилась несколько не так, как принято думать? Не замалчиваются ли их изначальные отношения друг к другу для того, чтобы сохранить имидж первой королевы Англии, как глупой, истеричной и жестокой фанатички?

А ведь этот имидж начал писаться только в 17-м веке, когда в Лондоне вышла анонимная книга History of Life and Bloody Reign and Death of Queen Mary London, 1682. С этой книги и пошла «Кровавая Мэри». То ли кто-то решил сделать неплохие деньги на потенциально скандальной истории, то ли кто-то искренне составил представление о Мэри, ее царствовании и ее замужестве по-своему.

Впервые Мэри и Филипп встретились еще до церемонии бракосочетания, накануне вечером. Это был небольшой придворный вечер, без всякой помпы: придворные танцевали, а Мэри и Филипп сидели в стороне, ведя интенсивный разговор. Настолько углубленные в этот разговор, что даже танцевали они друг с другом только на следующий день. Необычно, совсем не по протоколу. Никаких куртуазностей, никаких ухаживаний – только деловые переговоры. Фраза о том, что королева дурно одета и плохо выглядит, принадлежит не Филиппу, это было мнение свиты испанца. А в его свите, помимо донов, были и донны. Жена герцога Альбы точно сопровождала мужа, а она не могла быть единственной женщиной в свите.



Насчет «дурно одета» можно даже на сомневаться, что это – чисто женский фырк. Гардероб Мэри изучен достаточно хорошо для того, чтобы не сомневаться: Мэри одеваться хорошо не только любила, но и умела, и внимательно следила за всеми изменениями в моде. Это признавали все послы. Филипп, кстати, привез ей украшения в качестве свадебного подарка (украшения она тоже очень любила, опять же – заметки послов). Он привез ей огромный бриллиант, который его отец подарил на свадьбу его матери. А венчался он в золотой робе, которую подарила ему Мэри.

Что касается внешнего вида, то есть портрет Ханса Эверта от 1554 года. Как видите сами, крокодилом или старухой Мэри не выглядит. Да что там, она была старше Филиппа на 11 лет – всего или аж, это каждый решает для себя. Для королевских браков это не было критерием. В конце концов, некоронованная, самая первая королева Англии, императрица Мод, была еще старше своего второго мужа, что не помешало паре иметь довольно страстные отношения. Алиенора Аквитанская была значительно старше своего мужа, и что? А вот плохо выглядеть в день перед свадьбой она действительно могла. Вообще, было бы странно ожидать, что Мэри была бы в пике формы, принимая во внимание то, через что она прошла буквально только что

@темы: Mary I