Do or die
П. Н. Ткачев о иезуитах и книге Гризингера
читать дальшеИезуитский орден, как известно, пользовался такими правами и привилегиями, о которых до него не смело мечтать ни одно католическое "братство".
Орден со своим генералом во главе был поставлен в совершенную независимость от папы. "Для порядка и поддержания дисциплины,-- гласил § 3 буллы, данной ордену Павлом III и названной Magna Charta {Великая хартия (лат.).},-- не допускается никакой апелляции на орденские правила ни к каким судьям и властям, равным образом никто (даже папа) не может разрешить члена ордена от его орденских обязанностей".
"Генерал может, если найдет нужным для славы божией, отзывать и давать иное назначение даже тем членам, которые отправлены с поручением от самого папы" (§ 1).
"Генерал или уполномоченные его имеют власть разрешать всех членов общества, а также всех изъявивших желание вступить в него или служить ему в мире, от всех грехов, совершенных до и после вступления в орден, от всех духовных и светских наказаний (так что, вступая в орден иезуитов, самые величайшие преступники могли избегнуть наказания), даже от церковного отлучения".
[...] "Генерал имеет право посылать признанных им более способных членов общества в любой университет на кафедру богословия или иных наук, не спрашивая ни у кого разрешения и согласия на это" (§ 19).
Наконец, последний, заключительный параграф строжайше запрещает "всем духовным и светским властям, как бы они ни назывались, препятствовать Обществу Иисуса пользоваться своими привилегиями и вольностями под страхом отлучения от церкви, а в случае нужды и светского наказания" (Гризингер, с. 60--65).
Вскоре после этой буллы (именно в 1551 г.) папа издал еще новую буллу, которою права ордена были еще более расширены. Она уравнивала права иезуитских коллегий с правами университетов, а ректоров их с университетскими ректорами. [...]
Такие чрезвычайные и неслыханные права ставили иезуитский орден в исключительное, привилегированное положение среди прочего католического духовенства. А эта исключительность и привилегированность не замедлила, разумеется, вызвать против него оппозицию и недовольство со стороны последнего.
В особенности вознегодовали бенедиктинцы и доминиканцы, которым орден наносил окончательный подрыв. А так как в этом негодовании и в этой оппозиции главную роль играли не принципы (которые у всего католического духовенства были одни и те же), а узкий эгоизм, завистливая жадность и торгашеская расчетливость,-- то понятно, что бенедиктинцы, доминиканцы и вообще все католические патеры не-иезуиты старались на каждом шагу вредить ненавистному ордену и препятствовать ему во всех его предприятиях, хотя бы эти предприятия были до последней степени ортодоксальны, хотя бы они предпринимались в интересах католической церкви, в интересах их же собственных принципов.
В Испании доминикацы не только старались вытеснить иезуитов из исповедален и школ, но даже восстановили против них народ.
Во Франции архиепископ и весь богословский факультет Сорбонны, несмотря на настойчивые требования короля, дали об иезуитах такой неблагоприятный отзыв, что парламент наотрез отказался утвердить королевский эдикт, которым дозволялось ордену устроить коллегию на общих правах, дарованных ему папою.
[...] Сорбонские богословы высказались еще резче: "Общество,-- пираты эти, присвоившее себе без всяких прав имя Иисуса, принимает к себе безразлично преступных и бесчестных людей; члены его ни в обычаях, ни в богослужении, ии в образе жизни, ни в одежде ничем не отличаются от священников и не имеют ничего общего с монахами; притязаниями своими на исключительное право проповедовать оно находится в прямом противоречии с правами епископов и ординариев и со всею существующею иерархией); оно вредно интересам всех прочих орденов, государей и светских владетелей, нарушает университетские вольности и может послужить к угнетению народа (вот до какого вольнодумства договорилась католическая оппозиция!), по необыкновенным привилегиям своим, полученным от папского престола; оно позорит все прочее монашество, набрасывает тень на благочестивые монастырские уставы, побуждает членов других орденов пренебрегать своими обетами, освобождает всех верующих от обязанности повиноваться своим законным духовным наставникам, оскорбляет права светских, и духовных властей и ведет к возбуждению беспокойств, жалоб, раздоров, споров и всяких беспорядков.
Короче сказать, общество это учреждено скорее для оскорбления религии, для нарушения церковного мира, для ниспровержения монастырской дисциплины и вообще для ниспровержения порядка, чем для назидания и утверждения веры".
Вот до какой резкости и нетерпимости доходило озлобление католического духовенства против нововозникшего ордена. Орден, конечно, не остался в долгу,-- и таким образом католический мир, вместо того чтобы действовать дружно и единодушно против своих общих врагов, распался на два враждебных лагеря и занялся внутренними спорами и дрязгами.
Понятно, что это до некоторой степени должно было задержать и ослабить реакцию, впрочем, разумеется, ненадолго: взаимные недоразумения скоро разъяснились, противоположности в интересах сгладились и "свои познаша своих". Не прошло и десяти лет, как собор католических прелатов и ученых богословов, созванный в Трасси для разрешения некоторых пунктов, оспариваемых гугенотами, признал великие заслуги, оказанные орденом католичеству, и без колебания допустил его во Францию.
В самом деле, только слепая неприязнь могла не видеть, что дело иезуитов -- есть дело всего католичества, что иезуиты -- это самая верная и надежная опора папского престола; только близорукая ненависть могла решаться утверждать, будто их общество "вредно интересам государей и светских владетелей". Напротив, по своему основному принципу и по всем своим характеристическим особенностям орден иезуитов как нельзя больше соответствовал всему строю феодального общества, как нельзя лучше воплощал в себе его основную идею -- идею авторитета, идею абсолютной власти.
Эта идея выразилась в его организации несравненно рельефнее и определеннее, нежели в организации католической церкви вообще. В XVI веке авторитет папы значительно ослабел, католический мир утратил свою прежнюю стройность и суровую дисциплину; монахи предались вольнодумству, аббаты без колебания переходили в "лютерову ересь": ясно было, что воплощение перестало удовлетворять своему оригиналу,-- формула нуждалась в обновлении.
И вот этим-то обновлением и был иезуитский орден. В своем генерале он восстановил авторитет пошатнувшейся власти, во всей своей организации он старался воскресить прежнюю суровую дисциплину и слепое безмолвное повиновение младших старшим.
Но не только по общему духу своей организации, даже по своим внешним приемам орден старался возвратиться к католичеству первых веков. Он старался действовать на воображение, на страсти и, как истинный представитель феодального режима, не пренебрегал грубо-чувственною, животною стороною человеческой природы.
Свои храмы и коллегии иезуиты устраивали с необыкновенным великолепием; все католические обряды они исполняли с самой тщательною торжественностью; особенно старались подействовать на массы пышными церемониями и выходами. Еще Игнатий Лойола до установления ордена устраивал в Риме торжественные процессии, которые оказывали сильное влияние на умы и располагали в его пользу сердца верующих. В особенности привлекали всеобщее внимание установленные им шествия "кающихся грешниц", публичных женщин.
"Весь Рим,-- говорит Гризингер,-- сбегался смотреть, когда он проходил по улицам в сопровождении кающихся грешниц. Впереди шли несколько хорошеньких детей, которые несли курильницы и бросали в толпу цветы, затем шли три человека громадного роста с тремя огромными знаменами. На одном знамени было вышито рубинами: "I. H. S.", т. е. "Iesus Homnum Salvator" {Иисус спаситель людей (лат.).}, на другом был образ богородицы, а на третьем изображена кающаяся грешница, которой три ангела надевают на голову венец мученичества; за знаменами шел сам Игнатий с своими товарищами в узких черных кафтанах до пят и черных широкополых шляпах с загнутыми с четырех сторон краями. За Игнатием шли кающиеся грешницы, одетые не в печальные одежды покаяния, а в белые кисейные платья, с цветами на голове и в жемчужных ожерельях. В заключение шли младшие члены Общества Иисуса, неся розовые венки и смиренно опустив взоры, все пели "Veni creator spiritus" {Приди, создатель (лат.).}. Перед дворцами кардиналов и знатных благотворительниц процессия ненадолго останавливалась, что весьма льстило всем, кому оказывалась такая почесть" (с. 36).
Иногда процессии имели целью возбудить в массах чувство страха, напугать их воображение; такие процессии особенно часто устраивались в Италии. [...]
"В Палермо и Мессине,-- говорит Гризингер,-- они устроили маскарад мертвецов, где на сцену явилась сама смерть своей особой и страшным образом перепугала зрителей. [...]"
Действуя на воображение подобными торжественно-театральными представлениями, орден старался возбудить и чувственность посредством так называемых "духовных упражнений". Следуя наставлениям своего основателя, иезуиты рекомендовали своей пастве почаще бичевать себя, так как это бичевание представляло, по их мнению, одно из самых верных и надежных средств обуздывать свою греховную плоть и уготовлять себе вечное спасение на небесах.
Не доверяя человеческой слабости, они весьма обязательно принимали на себя совершение этой операции над своими духовными детьми и преимущественно дочерьми. Бичи и розги оставляли, вероятно, весьма слабые рубцы на нежном теле благочестивых католичек, потому что они наперерыв стремились удостоиться чести быть подвергнутыми "дисциплине" -- так называлось это "духовное упражнение".
Дисциплина разделялась на discipline sursum, или secundum supra {Верхняя дисциплина (лат.).}, и на dicipline deorsum, или secundum sub {Нижняя дисциплина (лат.).}, смотря по тому, секли ли по верхней части тела или по нижней.
Дисциплина второго рода была в особенном употреблении в Испании и потому называлась также испанскою. Этой-то испанской дисциплине преимущественно и подвергались женщины, так как иезуиты полагали, что, по слабости женщин, удары по верхней части тела могли бы вредно действовать на их здоровье.
Женщины, вероятно, были того же мнения, discipline deorsum пришлась им очень по вкусу. Самые знатные и скромные дамы, самые благовоспитанные и стыдливые девицы спешили подчиниться ей. Желающих было так много, что иезуиты должны были основать особые так называемые конгрегации или афиляции, члены которых собирались если не ежедневно, то, по крайней мере, еженедельно для взаимного бичевания; при этом мужчины и женщины являлись полунагими, а иногда даже и совсем нагими.
Как быстро разрастались конгрегации, это можно видеть из следующего примера. В 1552 г. иезуиты основали в Левене, в Голландии, маленькую конгрегацию из десяти женщин; через год из нее образовалось уже четыре конгрегации, в которых было около тысячи женщин. В одной из этих конгрегации были исключительно благородные и знатные дамы, в остальных большинство членов состояло из мещанок и ремесленниц; но конгрегация из знатных отличалась особенным усердием, и ни одна из ее участниц не пропускала недели, чтобы не попользоваться испанскою дисциплиною.
Разумеется, мужья и отцы были весьма недовольны таким легкомысленным поведением своих жен и дочерей, и им удалось настоять, чтобы городские власти запретили конгрегации и наложили штраф на их участниц. Однако это запрещение не остановило и не охладило усердия благочестивых католичек; они продолжали предаваться дисциплине тайно, и вскоре магистрат счел за лучшее изменить свое распоряжение.
В Испании соблазн был так явен, что в 1570 году в это дело вмешалась инквизиция и запретила на будущее время публично обнажаться и подвергаться дисциплине; но иезуиты в ответ на это запрещение устроили во всех городах, где у них были коллегии, как-то в Сарагоссе, Мурсии, Толедо, Севилье и других, многочисленные процессии, в которых принимало участие множество женщин, в том числе и знатные дамы; они расхаживали по улицам в таком райском одеянии, что, увидя их, даже Ева не постыдилась бы своей наготы.
В Португалии дело дошло до того, что духовник вдовствующей королевы донны Луизы (1656 г.), патер Нуньес, являлся к ней совершенно нагишом и в присутствии ее и придворных дам подвергал себя духовной дисциплине. Пример этого чудака, рассказывает Гризингер, сбил всех с толку. Во всех покоях дворца только и видны были полураздетые статс-дамы и фрейлины, которых секли иезуиты (с. 151).
Но всего более безумствовали с этой дисциплиной во Франции, особенно в правление Екатерины Медичи, которая сама была председательницею авиньонского общества дисциплины и зачастую собственноручно дисциплинировала своих придворных дам.
Сын ее, Генрих III, был также великий охотник до таких упражнений и беспрестанно устраивал процессии, в которых принимал участие сам со всеми своими сановниками и придворными; при этом он обнажал себя до последней возможности и вооружался розовыми венками, восковыми свечами и розгами.
Особенно часто совершались подобные процессии по поводу молебствий о даровании ему наследника, причем сама королева Луиза и все придворные дамы, следуя примеру короля, расхаживали по улицам, разоблачившись но пояс. Эти примеры действовали заразительно, и женские конгрегации быстро возникали во всех городах, куда только проникало влияние иезуитов. Особенное рвение к дисциплине обнаруживали населения Авиньона, Лиона, Тулузы, но больше всего самый Париж.
"Здесь,-- говорит Гризингер,-- не проходило дня, чтобы на улицах не видно было женщин и девушек в одних рубашках, с розгами в руках; знатнейшие дамы, как, например, герцогиня Гиз, Меркер, Омаль, Эльбеф и др. выходили в народ полунагие, подавая пример дисциплины всем прочим парижанкам" (с. 247).
Таким образом, вы видите, что орден, воплощая в себе католическую идею авторитета, доводил в то же время до высшей, кульминационной точки развития те стороны католического культа, которым этот культ всего более влиял на массы и всего сильнее порабощал себе невежественные умы. Католичество, одним словом, нашло в ордене самое чистое, последовательное и точное выражение своего характера; религиозная форма феодализма, потрясенная и искаженная, с одной стороны, лютеранским вольнодумством, с другой -- глубокою испорченностью и развращенностью феодальной системы, по-видимому, снова окрепла и обновилась в Обществе Иисуса.
Это обновление и укрепление было, разумеется, естественным и необходимым последствием католической реакции, временной победы идеи феодализма над идеею буржуазии, но так как победа была только временная, то и самое обновление это было только временное.
Те же причины, которые испортили и извратили идею старого католицизма, испортили и извратили идею обновленного католицизма, идею иезуитизма.
Феодальная система, нуждаясь в религиозной санкции, выработала идею старого католицизма, но та же феодальная система содержала в себе элементы, которые должны были изуродовать и унизить эту идею. Она способствовала развитию крайнего, безусловного деспотизма, она поддерживала застой в сфере хозяйственных кризисов, она опиралась на экономическое рабство масс, она убивала дух предприимчивости и требовала безусловного преклонения перед обычаями и преданиями, заведенными рутиною.
Экономическое рабство, экономический застой повели к рабству и застою в сфере мысли. Круг умственных потребностей человека насильственно суживался, зато пропорционально расширялся круг его чисто животных, чувственных инстинктов и побуждений. Таким образом, рабство и деспотизм, со своими вечными атрибутами -- подлостью, лицемерием, невежеством и развратом, были естественными и необходимыми последствиями феодальной системы. Эти-то неизбежные последствия подтачивали и подъедали ее задолго еще до того времени, когда буржуазия стала наносить ей свои решительные удары.
Рыцарство, игравшее по отношению к ней ту же роль, какую иезуитский орден играл по отношению к католичеству,-- рыцарство, это самое чистейшее и совершеннейшее воплощение ее основных начал, оживило ее только на время; оно не могло излечить ее от разъедающих ее язв, потому что оно само было заражено ими. Воплотив в себе феодальный принцип, оно воплотило и все его роковые последствия. Совершенно то же случилось с католичеством и его последовательнейшим воплощением -- иезуитским орденом.
Культ, выработанный феодализмом, усвоил себе его основной принцип; и все его существеннейшие недостатки -- лицемерие, невежество и разврат -- подкопали власть папы, ослабили дисциплину и извратили в самом корне идею культа; еще прежде, чем реформация вступила с ним в борьбу, он был уже внутренне обессилен и поражен смертельною болезнью, иезуитский орден старался оживить в своих учреждениях его поруганную и униженную идею; но вместе с идеей он должен был усвоить себе и все ее атрибуты -- лицемерие, невежество и разврат.
В самом деле, разве идея безусловного авторитета не предполагает идею рабства? Разве рабство не ведет к лицемерию и умственному застою? Разве разврат не есть неизбежный спутник рабства, лицемерия и умственного застоя?
Таким образом, орден должна была постигнуть та же судьба, которая постигла и его великий прототип -- католичество. Историки-романисты и публицисты совершенно напрасно выходят из себя и негодуют, описывая нам "соблазнительные происшествия", случившиеся в ордене; они напрасно представляют нам всех этих смиренных патеров и скромных "отцов" какими-то демонами всяческого зла и всяческих пакостей; они напрасно рисуют нам их учреждения каким-то адским притоном разврата и лицемерного ханжества; они напрасно клеймят их принципы и тенденции позорными именами, напрасно стараются представить нам их как какую-то квинтэссенцию безнравственности и нелепости,-- мы говорим: напрасно,-- потому что они, вероятно, не пожелают так резко и решительно выразиться насчет всей той системы и всего того культа, которых орден иезуитов был только лучшим и совершеннейшим представителем.
Разве те возмутительные поступки, на которые с такой ядовитостью указывают недальновидные антагонисты иезуитов, не были естественными и неизбежными последствиями системы господствующего экономического начала, системы господствующего культа? И разве одни только иезуиты поступали таким образом? Гризингер уверяет, будто: "Как свет стоит, не было еще общества, где бы сосредоточивалось больше пронырства, развращенности, как в иезуитах" (с. 3).
Но ведь это очевиднейшая клевета; что такое особенное делали иезуиты, чего бы не делали до них и вместе с ними почти все католические патеры и монахи, феодальные бароны и дворяне?
В длинном обвинительном акте, составленном против иезуитов их антагонистами, вы не встретите ни одного, решительно ни одного преступления, в котором бы не обвиняли лютеране католиков задолго еще до основания ордена. Будто только одни иезуиты из всего духовно католического мира чувствовали непростительную слабость к женскому полу и к презренному металлу? Будто одни только иезуиты эксплуатировали в свою пользу народное невежество и суеверие? Будто одни только иезуиты приносили все в жертву своим эгоистическим целям, своим грубым животным побуждениям?
Неужели история не даст на эти вопросы отрицательного ответа самым категорическим, недвусмысленным образом? Но отчего же это, спросит, пожалуй, читатель, начитавшийся рассказов о "соблазнительных происшествиях",-- отчего же это иезуиты вызвали против себя такую страшную бурю, если они делали только то, что делали и все?
Этому была причина, и причина весьма основательная. Как мы сказали, орден по своей организации и по своему основному принципу был полнейшим выражением, полнейшим воплощением начал и характеристических особенностей старого феодального порядка. Все, что произросло и развилось на этой почве крепостничества и рабства,-- все нашло себе признание и оправдание в учреждениях ордена.
Он признавал и оправдывал даже то, чего не осмеливался признать и оправдать католический культ; в этом случае он действовал гораздо последовательнее; его культ, оправдывая феодализм и рабство, не хотел признать, а только смотрел сквозь пальцы на их необходимые последствия -- лицемерие, разврат и ханжество. Орден, явясь защитником феодализма и рабства, открыто признал и возвел даже в теорию, в принцип и лицемерие, и разврат, и ханжество.
Вот эта-то откровенность, тщательно, впрочем, скрываемая от глаз непосвященных, и вооружила против него всех благонамеренных и не возвысившихся до самосознания лицемеров, ханжей и развратников.
Все эти господа привыкли ханжить, лицемерить и развратничать, прикрываясь самыми возвышенными правилами человеческой морали, судя о себе по своим правилам, а не по своим поступкам, которые не имели ничего общего с правилами,-- они, разумеется, считали себя образцами нравственности, добродетели.
Вдруг являются люди, которые возводят их поступки в правила для собственной деятельности, а их правила бросают под стол, как вещь совершенно ненужную, которые решаются устранить дуализм теории и практики, какими ужасными чудовищами должны они были им представиться? Какими ругательствами и проклятиями должны были осыпать их правила и принципы!
А между тем эти чудовища были копиею их же собственного нравственного образа; эти правила и принципы были только обобщением их же собственной практической деятельности. Но вот это-то именно и не нравилось этим осторожным людям. Потому первые удары иезуитский орден получил от своих же собственных единомышленников, от таких же, как и он, защитников старого порядка.
Мы уже видели, что сорбонские богословы еще в 1554 г. торжественно объявили, что будто Общество Иисуса "позорит все прочее монашество, набрасывает тень на благочестивые монастырские уставы, побуждает членов других орденов пренебрегать своими обетами" и т. д. и т. д.
В том же духе, только еще с большей резкостью, отзывались о нем доминиканцы, которые даже действовали иногда против него инквизицией. Это озлобление и негодование, с которыми некоторые из проницательнейших сторонников старого порядка относились к ордену, служат лучшим доказательством, что он был слишком хорошим, слишком верным воплощением защищаемого ими порядка. З
лой урод всегда старается разбить зеркало, отчетливо отражающее его непривлекательную физиономию. И чем лучше зеркало, тем более он на него негодует. А орден именно и был таким зеркалом, зеркалом в высшей степени хорошо отполированным и выглаженным,-- весь старый порядок со всем его безобразием, со всей его грязью и развратом отражался в нем с совершенной точностью и ясностью.
16 августа 1773 года вышло знаменитое папское бреве, начинавшееся словами "Dominus ас redemptor noster" {Владыка и искупитель наш (лат.).}. Этим бреве орден объявлялся уничтоженным; иезуитам воспрещалось носить особые, присвоенные их ордену платья, священнодействовать, проповедовать, исповедовать и т. д. Подписав это бреве, Климент XIV, сам того не подозревая, подписал смертный приговор всей системе католического культа, всей системе феодального строя общества. Однако последствия показали, что подписывать смертные приговоры гораздо легче, чем приводить их в исполнение
читать дальшеИезуитский орден, как известно, пользовался такими правами и привилегиями, о которых до него не смело мечтать ни одно католическое "братство".
Орден со своим генералом во главе был поставлен в совершенную независимость от папы. "Для порядка и поддержания дисциплины,-- гласил § 3 буллы, данной ордену Павлом III и названной Magna Charta {Великая хартия (лат.).},-- не допускается никакой апелляции на орденские правила ни к каким судьям и властям, равным образом никто (даже папа) не может разрешить члена ордена от его орденских обязанностей".
"Генерал может, если найдет нужным для славы божией, отзывать и давать иное назначение даже тем членам, которые отправлены с поручением от самого папы" (§ 1).
"Генерал или уполномоченные его имеют власть разрешать всех членов общества, а также всех изъявивших желание вступить в него или служить ему в мире, от всех грехов, совершенных до и после вступления в орден, от всех духовных и светских наказаний (так что, вступая в орден иезуитов, самые величайшие преступники могли избегнуть наказания), даже от церковного отлучения".
[...] "Генерал имеет право посылать признанных им более способных членов общества в любой университет на кафедру богословия или иных наук, не спрашивая ни у кого разрешения и согласия на это" (§ 19).
Наконец, последний, заключительный параграф строжайше запрещает "всем духовным и светским властям, как бы они ни назывались, препятствовать Обществу Иисуса пользоваться своими привилегиями и вольностями под страхом отлучения от церкви, а в случае нужды и светского наказания" (Гризингер, с. 60--65).
Вскоре после этой буллы (именно в 1551 г.) папа издал еще новую буллу, которою права ордена были еще более расширены. Она уравнивала права иезуитских коллегий с правами университетов, а ректоров их с университетскими ректорами. [...]
Такие чрезвычайные и неслыханные права ставили иезуитский орден в исключительное, привилегированное положение среди прочего католического духовенства. А эта исключительность и привилегированность не замедлила, разумеется, вызвать против него оппозицию и недовольство со стороны последнего.
В особенности вознегодовали бенедиктинцы и доминиканцы, которым орден наносил окончательный подрыв. А так как в этом негодовании и в этой оппозиции главную роль играли не принципы (которые у всего католического духовенства были одни и те же), а узкий эгоизм, завистливая жадность и торгашеская расчетливость,-- то понятно, что бенедиктинцы, доминиканцы и вообще все католические патеры не-иезуиты старались на каждом шагу вредить ненавистному ордену и препятствовать ему во всех его предприятиях, хотя бы эти предприятия были до последней степени ортодоксальны, хотя бы они предпринимались в интересах католической церкви, в интересах их же собственных принципов.
В Испании доминикацы не только старались вытеснить иезуитов из исповедален и школ, но даже восстановили против них народ.
Во Франции архиепископ и весь богословский факультет Сорбонны, несмотря на настойчивые требования короля, дали об иезуитах такой неблагоприятный отзыв, что парламент наотрез отказался утвердить королевский эдикт, которым дозволялось ордену устроить коллегию на общих правах, дарованных ему папою.
[...] Сорбонские богословы высказались еще резче: "Общество,-- пираты эти, присвоившее себе без всяких прав имя Иисуса, принимает к себе безразлично преступных и бесчестных людей; члены его ни в обычаях, ни в богослужении, ии в образе жизни, ни в одежде ничем не отличаются от священников и не имеют ничего общего с монахами; притязаниями своими на исключительное право проповедовать оно находится в прямом противоречии с правами епископов и ординариев и со всею существующею иерархией); оно вредно интересам всех прочих орденов, государей и светских владетелей, нарушает университетские вольности и может послужить к угнетению народа (вот до какого вольнодумства договорилась католическая оппозиция!), по необыкновенным привилегиям своим, полученным от папского престола; оно позорит все прочее монашество, набрасывает тень на благочестивые монастырские уставы, побуждает членов других орденов пренебрегать своими обетами, освобождает всех верующих от обязанности повиноваться своим законным духовным наставникам, оскорбляет права светских, и духовных властей и ведет к возбуждению беспокойств, жалоб, раздоров, споров и всяких беспорядков.
Короче сказать, общество это учреждено скорее для оскорбления религии, для нарушения церковного мира, для ниспровержения монастырской дисциплины и вообще для ниспровержения порядка, чем для назидания и утверждения веры".
Вот до какой резкости и нетерпимости доходило озлобление католического духовенства против нововозникшего ордена. Орден, конечно, не остался в долгу,-- и таким образом католический мир, вместо того чтобы действовать дружно и единодушно против своих общих врагов, распался на два враждебных лагеря и занялся внутренними спорами и дрязгами.
Понятно, что это до некоторой степени должно было задержать и ослабить реакцию, впрочем, разумеется, ненадолго: взаимные недоразумения скоро разъяснились, противоположности в интересах сгладились и "свои познаша своих". Не прошло и десяти лет, как собор католических прелатов и ученых богословов, созванный в Трасси для разрешения некоторых пунктов, оспариваемых гугенотами, признал великие заслуги, оказанные орденом католичеству, и без колебания допустил его во Францию.
В самом деле, только слепая неприязнь могла не видеть, что дело иезуитов -- есть дело всего католичества, что иезуиты -- это самая верная и надежная опора папского престола; только близорукая ненависть могла решаться утверждать, будто их общество "вредно интересам государей и светских владетелей". Напротив, по своему основному принципу и по всем своим характеристическим особенностям орден иезуитов как нельзя больше соответствовал всему строю феодального общества, как нельзя лучше воплощал в себе его основную идею -- идею авторитета, идею абсолютной власти.
Эта идея выразилась в его организации несравненно рельефнее и определеннее, нежели в организации католической церкви вообще. В XVI веке авторитет папы значительно ослабел, католический мир утратил свою прежнюю стройность и суровую дисциплину; монахи предались вольнодумству, аббаты без колебания переходили в "лютерову ересь": ясно было, что воплощение перестало удовлетворять своему оригиналу,-- формула нуждалась в обновлении.
И вот этим-то обновлением и был иезуитский орден. В своем генерале он восстановил авторитет пошатнувшейся власти, во всей своей организации он старался воскресить прежнюю суровую дисциплину и слепое безмолвное повиновение младших старшим.
Но не только по общему духу своей организации, даже по своим внешним приемам орден старался возвратиться к католичеству первых веков. Он старался действовать на воображение, на страсти и, как истинный представитель феодального режима, не пренебрегал грубо-чувственною, животною стороною человеческой природы.
Свои храмы и коллегии иезуиты устраивали с необыкновенным великолепием; все католические обряды они исполняли с самой тщательною торжественностью; особенно старались подействовать на массы пышными церемониями и выходами. Еще Игнатий Лойола до установления ордена устраивал в Риме торжественные процессии, которые оказывали сильное влияние на умы и располагали в его пользу сердца верующих. В особенности привлекали всеобщее внимание установленные им шествия "кающихся грешниц", публичных женщин.
"Весь Рим,-- говорит Гризингер,-- сбегался смотреть, когда он проходил по улицам в сопровождении кающихся грешниц. Впереди шли несколько хорошеньких детей, которые несли курильницы и бросали в толпу цветы, затем шли три человека громадного роста с тремя огромными знаменами. На одном знамени было вышито рубинами: "I. H. S.", т. е. "Iesus Homnum Salvator" {Иисус спаситель людей (лат.).}, на другом был образ богородицы, а на третьем изображена кающаяся грешница, которой три ангела надевают на голову венец мученичества; за знаменами шел сам Игнатий с своими товарищами в узких черных кафтанах до пят и черных широкополых шляпах с загнутыми с четырех сторон краями. За Игнатием шли кающиеся грешницы, одетые не в печальные одежды покаяния, а в белые кисейные платья, с цветами на голове и в жемчужных ожерельях. В заключение шли младшие члены Общества Иисуса, неся розовые венки и смиренно опустив взоры, все пели "Veni creator spiritus" {Приди, создатель (лат.).}. Перед дворцами кардиналов и знатных благотворительниц процессия ненадолго останавливалась, что весьма льстило всем, кому оказывалась такая почесть" (с. 36).
Иногда процессии имели целью возбудить в массах чувство страха, напугать их воображение; такие процессии особенно часто устраивались в Италии. [...]
"В Палермо и Мессине,-- говорит Гризингер,-- они устроили маскарад мертвецов, где на сцену явилась сама смерть своей особой и страшным образом перепугала зрителей. [...]"
Действуя на воображение подобными торжественно-театральными представлениями, орден старался возбудить и чувственность посредством так называемых "духовных упражнений". Следуя наставлениям своего основателя, иезуиты рекомендовали своей пастве почаще бичевать себя, так как это бичевание представляло, по их мнению, одно из самых верных и надежных средств обуздывать свою греховную плоть и уготовлять себе вечное спасение на небесах.
Не доверяя человеческой слабости, они весьма обязательно принимали на себя совершение этой операции над своими духовными детьми и преимущественно дочерьми. Бичи и розги оставляли, вероятно, весьма слабые рубцы на нежном теле благочестивых католичек, потому что они наперерыв стремились удостоиться чести быть подвергнутыми "дисциплине" -- так называлось это "духовное упражнение".
Дисциплина разделялась на discipline sursum, или secundum supra {Верхняя дисциплина (лат.).}, и на dicipline deorsum, или secundum sub {Нижняя дисциплина (лат.).}, смотря по тому, секли ли по верхней части тела или по нижней.
Дисциплина второго рода была в особенном употреблении в Испании и потому называлась также испанскою. Этой-то испанской дисциплине преимущественно и подвергались женщины, так как иезуиты полагали, что, по слабости женщин, удары по верхней части тела могли бы вредно действовать на их здоровье.
Женщины, вероятно, были того же мнения, discipline deorsum пришлась им очень по вкусу. Самые знатные и скромные дамы, самые благовоспитанные и стыдливые девицы спешили подчиниться ей. Желающих было так много, что иезуиты должны были основать особые так называемые конгрегации или афиляции, члены которых собирались если не ежедневно, то, по крайней мере, еженедельно для взаимного бичевания; при этом мужчины и женщины являлись полунагими, а иногда даже и совсем нагими.
Как быстро разрастались конгрегации, это можно видеть из следующего примера. В 1552 г. иезуиты основали в Левене, в Голландии, маленькую конгрегацию из десяти женщин; через год из нее образовалось уже четыре конгрегации, в которых было около тысячи женщин. В одной из этих конгрегации были исключительно благородные и знатные дамы, в остальных большинство членов состояло из мещанок и ремесленниц; но конгрегация из знатных отличалась особенным усердием, и ни одна из ее участниц не пропускала недели, чтобы не попользоваться испанскою дисциплиною.
Разумеется, мужья и отцы были весьма недовольны таким легкомысленным поведением своих жен и дочерей, и им удалось настоять, чтобы городские власти запретили конгрегации и наложили штраф на их участниц. Однако это запрещение не остановило и не охладило усердия благочестивых католичек; они продолжали предаваться дисциплине тайно, и вскоре магистрат счел за лучшее изменить свое распоряжение.
В Испании соблазн был так явен, что в 1570 году в это дело вмешалась инквизиция и запретила на будущее время публично обнажаться и подвергаться дисциплине; но иезуиты в ответ на это запрещение устроили во всех городах, где у них были коллегии, как-то в Сарагоссе, Мурсии, Толедо, Севилье и других, многочисленные процессии, в которых принимало участие множество женщин, в том числе и знатные дамы; они расхаживали по улицам в таком райском одеянии, что, увидя их, даже Ева не постыдилась бы своей наготы.
В Португалии дело дошло до того, что духовник вдовствующей королевы донны Луизы (1656 г.), патер Нуньес, являлся к ней совершенно нагишом и в присутствии ее и придворных дам подвергал себя духовной дисциплине. Пример этого чудака, рассказывает Гризингер, сбил всех с толку. Во всех покоях дворца только и видны были полураздетые статс-дамы и фрейлины, которых секли иезуиты (с. 151).
Но всего более безумствовали с этой дисциплиной во Франции, особенно в правление Екатерины Медичи, которая сама была председательницею авиньонского общества дисциплины и зачастую собственноручно дисциплинировала своих придворных дам.
Сын ее, Генрих III, был также великий охотник до таких упражнений и беспрестанно устраивал процессии, в которых принимал участие сам со всеми своими сановниками и придворными; при этом он обнажал себя до последней возможности и вооружался розовыми венками, восковыми свечами и розгами.
Особенно часто совершались подобные процессии по поводу молебствий о даровании ему наследника, причем сама королева Луиза и все придворные дамы, следуя примеру короля, расхаживали по улицам, разоблачившись но пояс. Эти примеры действовали заразительно, и женские конгрегации быстро возникали во всех городах, куда только проникало влияние иезуитов. Особенное рвение к дисциплине обнаруживали населения Авиньона, Лиона, Тулузы, но больше всего самый Париж.
"Здесь,-- говорит Гризингер,-- не проходило дня, чтобы на улицах не видно было женщин и девушек в одних рубашках, с розгами в руках; знатнейшие дамы, как, например, герцогиня Гиз, Меркер, Омаль, Эльбеф и др. выходили в народ полунагие, подавая пример дисциплины всем прочим парижанкам" (с. 247).
Таким образом, вы видите, что орден, воплощая в себе католическую идею авторитета, доводил в то же время до высшей, кульминационной точки развития те стороны католического культа, которым этот культ всего более влиял на массы и всего сильнее порабощал себе невежественные умы. Католичество, одним словом, нашло в ордене самое чистое, последовательное и точное выражение своего характера; религиозная форма феодализма, потрясенная и искаженная, с одной стороны, лютеранским вольнодумством, с другой -- глубокою испорченностью и развращенностью феодальной системы, по-видимому, снова окрепла и обновилась в Обществе Иисуса.
Это обновление и укрепление было, разумеется, естественным и необходимым последствием католической реакции, временной победы идеи феодализма над идеею буржуазии, но так как победа была только временная, то и самое обновление это было только временное.
Те же причины, которые испортили и извратили идею старого католицизма, испортили и извратили идею обновленного католицизма, идею иезуитизма.
Феодальная система, нуждаясь в религиозной санкции, выработала идею старого католицизма, но та же феодальная система содержала в себе элементы, которые должны были изуродовать и унизить эту идею. Она способствовала развитию крайнего, безусловного деспотизма, она поддерживала застой в сфере хозяйственных кризисов, она опиралась на экономическое рабство масс, она убивала дух предприимчивости и требовала безусловного преклонения перед обычаями и преданиями, заведенными рутиною.
Экономическое рабство, экономический застой повели к рабству и застою в сфере мысли. Круг умственных потребностей человека насильственно суживался, зато пропорционально расширялся круг его чисто животных, чувственных инстинктов и побуждений. Таким образом, рабство и деспотизм, со своими вечными атрибутами -- подлостью, лицемерием, невежеством и развратом, были естественными и необходимыми последствиями феодальной системы. Эти-то неизбежные последствия подтачивали и подъедали ее задолго еще до того времени, когда буржуазия стала наносить ей свои решительные удары.
Рыцарство, игравшее по отношению к ней ту же роль, какую иезуитский орден играл по отношению к католичеству,-- рыцарство, это самое чистейшее и совершеннейшее воплощение ее основных начал, оживило ее только на время; оно не могло излечить ее от разъедающих ее язв, потому что оно само было заражено ими. Воплотив в себе феодальный принцип, оно воплотило и все его роковые последствия. Совершенно то же случилось с католичеством и его последовательнейшим воплощением -- иезуитским орденом.
Культ, выработанный феодализмом, усвоил себе его основной принцип; и все его существеннейшие недостатки -- лицемерие, невежество и разврат -- подкопали власть папы, ослабили дисциплину и извратили в самом корне идею культа; еще прежде, чем реформация вступила с ним в борьбу, он был уже внутренне обессилен и поражен смертельною болезнью, иезуитский орден старался оживить в своих учреждениях его поруганную и униженную идею; но вместе с идеей он должен был усвоить себе и все ее атрибуты -- лицемерие, невежество и разврат.
В самом деле, разве идея безусловного авторитета не предполагает идею рабства? Разве рабство не ведет к лицемерию и умственному застою? Разве разврат не есть неизбежный спутник рабства, лицемерия и умственного застоя?
Таким образом, орден должна была постигнуть та же судьба, которая постигла и его великий прототип -- католичество. Историки-романисты и публицисты совершенно напрасно выходят из себя и негодуют, описывая нам "соблазнительные происшествия", случившиеся в ордене; они напрасно представляют нам всех этих смиренных патеров и скромных "отцов" какими-то демонами всяческого зла и всяческих пакостей; они напрасно рисуют нам их учреждения каким-то адским притоном разврата и лицемерного ханжества; они напрасно клеймят их принципы и тенденции позорными именами, напрасно стараются представить нам их как какую-то квинтэссенцию безнравственности и нелепости,-- мы говорим: напрасно,-- потому что они, вероятно, не пожелают так резко и решительно выразиться насчет всей той системы и всего того культа, которых орден иезуитов был только лучшим и совершеннейшим представителем.
Разве те возмутительные поступки, на которые с такой ядовитостью указывают недальновидные антагонисты иезуитов, не были естественными и неизбежными последствиями системы господствующего экономического начала, системы господствующего культа? И разве одни только иезуиты поступали таким образом? Гризингер уверяет, будто: "Как свет стоит, не было еще общества, где бы сосредоточивалось больше пронырства, развращенности, как в иезуитах" (с. 3).
Но ведь это очевиднейшая клевета; что такое особенное делали иезуиты, чего бы не делали до них и вместе с ними почти все католические патеры и монахи, феодальные бароны и дворяне?
В длинном обвинительном акте, составленном против иезуитов их антагонистами, вы не встретите ни одного, решительно ни одного преступления, в котором бы не обвиняли лютеране католиков задолго еще до основания ордена. Будто только одни иезуиты из всего духовно католического мира чувствовали непростительную слабость к женскому полу и к презренному металлу? Будто одни только иезуиты эксплуатировали в свою пользу народное невежество и суеверие? Будто одни только иезуиты приносили все в жертву своим эгоистическим целям, своим грубым животным побуждениям?
Неужели история не даст на эти вопросы отрицательного ответа самым категорическим, недвусмысленным образом? Но отчего же это, спросит, пожалуй, читатель, начитавшийся рассказов о "соблазнительных происшествиях",-- отчего же это иезуиты вызвали против себя такую страшную бурю, если они делали только то, что делали и все?
Этому была причина, и причина весьма основательная. Как мы сказали, орден по своей организации и по своему основному принципу был полнейшим выражением, полнейшим воплощением начал и характеристических особенностей старого феодального порядка. Все, что произросло и развилось на этой почве крепостничества и рабства,-- все нашло себе признание и оправдание в учреждениях ордена.
Он признавал и оправдывал даже то, чего не осмеливался признать и оправдать католический культ; в этом случае он действовал гораздо последовательнее; его культ, оправдывая феодализм и рабство, не хотел признать, а только смотрел сквозь пальцы на их необходимые последствия -- лицемерие, разврат и ханжество. Орден, явясь защитником феодализма и рабства, открыто признал и возвел даже в теорию, в принцип и лицемерие, и разврат, и ханжество.
Вот эта-то откровенность, тщательно, впрочем, скрываемая от глаз непосвященных, и вооружила против него всех благонамеренных и не возвысившихся до самосознания лицемеров, ханжей и развратников.
Все эти господа привыкли ханжить, лицемерить и развратничать, прикрываясь самыми возвышенными правилами человеческой морали, судя о себе по своим правилам, а не по своим поступкам, которые не имели ничего общего с правилами,-- они, разумеется, считали себя образцами нравственности, добродетели.
Вдруг являются люди, которые возводят их поступки в правила для собственной деятельности, а их правила бросают под стол, как вещь совершенно ненужную, которые решаются устранить дуализм теории и практики, какими ужасными чудовищами должны они были им представиться? Какими ругательствами и проклятиями должны были осыпать их правила и принципы!
А между тем эти чудовища были копиею их же собственного нравственного образа; эти правила и принципы были только обобщением их же собственной практической деятельности. Но вот это-то именно и не нравилось этим осторожным людям. Потому первые удары иезуитский орден получил от своих же собственных единомышленников, от таких же, как и он, защитников старого порядка.
Мы уже видели, что сорбонские богословы еще в 1554 г. торжественно объявили, что будто Общество Иисуса "позорит все прочее монашество, набрасывает тень на благочестивые монастырские уставы, побуждает членов других орденов пренебрегать своими обетами" и т. д. и т. д.
В том же духе, только еще с большей резкостью, отзывались о нем доминиканцы, которые даже действовали иногда против него инквизицией. Это озлобление и негодование, с которыми некоторые из проницательнейших сторонников старого порядка относились к ордену, служат лучшим доказательством, что он был слишком хорошим, слишком верным воплощением защищаемого ими порядка. З
лой урод всегда старается разбить зеркало, отчетливо отражающее его непривлекательную физиономию. И чем лучше зеркало, тем более он на него негодует. А орден именно и был таким зеркалом, зеркалом в высшей степени хорошо отполированным и выглаженным,-- весь старый порядок со всем его безобразием, со всей его грязью и развратом отражался в нем с совершенной точностью и ясностью.
16 августа 1773 года вышло знаменитое папское бреве, начинавшееся словами "Dominus ас redemptor noster" {Владыка и искупитель наш (лат.).}. Этим бреве орден объявлялся уничтоженным; иезуитам воспрещалось носить особые, присвоенные их ордену платья, священнодействовать, проповедовать, исповедовать и т. д. Подписав это бреве, Климент XIV, сам того не подозревая, подписал смертный приговор всей системе католического культа, всей системе феодального строя общества. Однако последствия показали, что подписывать смертные приговоры гораздо легче, чем приводить их в исполнение
@темы: "1600-е"
развивался дальше, и курок снабдили второй пружиной — ударной. После срабатывания спуска курок теперь одним ударом опускался на полку. Эти замки, принятые, впрочем, не всюду, к XVII веку полностью исчезли. 
